Skip to main content

Звавич А. И. Русско-английские отношения в 1909-1914 гг.

Ученые записки МАПИ им. Н. К. Крупской. Т. CV. М., 1961. С. 73-103.

Временная стабилизация царизма после поражения революции 1905 года привела к резкому ухудшению положения рабочего класса и трудового крестьянства. Дальнейшее ухудшение материального положения трудящихся неизбежно вело к значительному сужению внутреннего рынка, а провал царской дипломатии во время Боснийского кризиса на длительное время практически лишил русские торгово-промышленные круги возможности обеспечить себе сколько-нибудь прочные позиции на рынках Балканского полуострова.
Полная несамостоятельность и внутренняя гнилость самодержавного строя были с такой очевидностью продемонстрированы во всех областях государственной жизни, что царское правительство в годы накануне первой мировой войны могло рассчитывать удержаться у власти лишь при широкой помощи внешних империалистических сил.

Прекрасно сознавая всю слабость своих внутриполитических позиций, царское правительство, желая заручиться активной поддержкой зарубежных монополий, делало все возможное для привлечения иностранных капиталов в экономику страны. Подобная антинародная политика царского правительства привела к тому, что дореволюционная Россия оказалась столь сильно опутанной иностранным капиталом, что западные монополии (особенно английские и французские, контролировавшие 74,7% общей суммы вложенного в русское хозяйство иностранного капитала) получали возможность оказывать все возрастающее влияние не только на всю ее экономическую, но и на политическую жизнь.

Степень экономической отсталости предвоенной России, всю глубину ее экономической и политической зависимости от передовых стран Антанты раскрыл В. И. Ленин, указавший, что Россия оставалась «невероятно, невиданно отсталой страной, нищей и полудикой, оборудованной современными орудиями производства вчетверо хуже Англии, впятеро хуже Германии, вдесятеро хуже Америки»{1}.

К 1914 г. по таким важнейшим экономическим показателям, как выработка электроэнергии, добыча каменного угля, выплавка чугуна,

[73]

стали, меди и по выпуску машин царская Россия занимала соответственно 15-ое, 6-ое, 7-ое и 4-ое места. Еще хуже обстояло дело при сравнении производства на душу населения (так, например, стали в России производилось в 6 раз меньше, чем в Англии, в 4 раза меньше, чем во Франции, и в 8 раз меньше, чем в Германии).

Несмотря на сравнительно быстрый рост промышленного производства после отмены крепостного права, особенно в первые годы XX века, страна не имела собственной сколько-нибудь развитой военной промышленности, отвечавшей насущным потребностям того времени.

Военные суда, бронемашины, тяжелые орудия выпускались буквально на считанных специализированных предприятиях. Это привело к тому, что к началу мировой войны против 1396 тяжелых орудий, которыми располагали австро-германские войска, русская армия имела не более 240 стволов, а по насыщенности воинских частей тяжелой артиллерией (т. е. наиболее эффективным видом оружия в то время) царская Россия уступала и Германии, и Англии, и Франции, и Италии. Даже феодальная боярская Румыния имела на каждую тысячу штыков 1,3 орудия против одного орудия русской армии. В то время в России совершенно не производились авиационные моторы, минометы и бомбометы, отсутствовало производство зенитной артиллерии.

«Военная промышленность была не в состоянии удовлетворить потребности армии даже в винтовках, покрывая лишь 35% общей потребности в них»{2}. Само царское правительство признавало серьезную военно-промышленную отсталость России. Так, в докладе начальника Главного управления генерального штаба русской армии об общем плане обороны государства говорилось: «В отношении двух специальных родов оружия (артиллерия и инженерные войска) мы поставлены в крайне невыгодные условия, общепринятой современной нормой является 4 орудия на батальон. Германия уже превзошла эту норму, доведя свою артиллерию до 6 орудий на полевой батальон. Между тем наша пехота имеет: в Европейской России 3,4 орудия на батальон; на Кавказе 3,6 орудия; в Туркестане 3,3 орудия; в сибирских округах 3,4 орудия на батальон. Но и эта слабая артиллерия неравномерно распределена между войсками. Тяжелая артиллерия у нас представлена всего в количестве 162 орудий для всех европейских и азиатских войск. Необеспеченность нашей армии техническими средствами и обслуживающими их инженерными войсками при современном общем развитии техники достигла в настоящее время опасных размеров, тем более, что и наличные скудные средства в большинстве случаев устаревших систем и образцов»{3}.

Говоря об отсталости царской России, нельзя пройти мимо поистине катастрофического состояния железнодорожной сети страны, отставшей от всех государств Европы. Начальник генерального

[74]

штаба русской армии характеризовал состояние этой сети следующим образом: «Современная военная система могла получить полное свое развитие и осуществление только при наличии широко развитой сети железных дорог и при том соображенной со стратегическими требованиями. Наша железнодорожная сеть не отвечает этим требованиям в той же мере, как сеть наших соседей. Мы не имеем возможности подвезти с одинаковой быстротой наши войска к границе. Не можем мы перебрасывать уже сосредоточенные войска из одного района в другой. Обширность нашей территории, при сравнительной бедности населения и его производительности, исключает возможность даже в отдаленном будущем достигнуть той же степени густоты железнодорожной сети, какою пользуются наши соседи. Европейская Россия имеет всего 10,94 версты жел. дорог на 1000 квадратных верст; в Германии имеется 111,43 версты на 1000 квадратных верст. В Австро-Венгрии 62,95 версты жел. дорог на 1000 кв. верст. Во Франции на 1000 кв. верст – 92,41 версты железных дорог. В Англии на 1000 кв. верст – 123,82 версты железных дорог. Густота германской сети в отношении площади территории в 11 раз больше австро-венгерской сети, в 6 раз больше, чем у нас»{4}.

Оценивая общее военное положение на основании приведенных данных, начальник Генштаба констатировал: «Таким образом наша железнодорожная сеть в настоящем ее состоянии не возмещает относительной слабости развертываемых нами в пограничных районах сил и не улучшает нашего общего стратегического положения в начале войны, так как окончание нашего сосредоточения при европейской войне запаздывает примерно на двадцать дней сравнительно с нашими врагами. Следовательно, они будут в состоянии наносить нам удары всеми своими силами в течение трех недель, когда наши армии еще будут сосредоточиваться и подставлять свои силы под удары по частям или без боя уступать неприятелю свою территорию. Очевидны все невыгодные последствия такого взаимного положения обеих враждебных сторон»{5}.

Естественно, что в обстановке непрерывно нараставшего нового революционного подъема, усиливавшейся изоляции антинародного режима и при таком катастрофически низком военно-промышленном потенциале царизму было трудно собственными силами осуществлять империалистическую внешнюю политику, диктуемую интересами помещичьей верхушки и монополистического капитала. В силу этого русское правительство было вынуждено принимать помощь со стороны англо-французского империализма, что, разумеется, не могло не ограничивать экономическую, а следовательно, и внешнеполитическую самостоятельность страны. Используя экономическую и техническую зависимость царской России, англо-французские руководители еще задолго до начала мировой войны добились фактического оперативного подчинения русской армии планам западных держав и обязательства царского военного командования принять на себя наибольшие тяготы по ведению

[75]

войны и по оттяжке любой ценой германских армий на восточный фронт.

Эта договоренность предрешала и закрепляла подчиненную роль России в ходе самой войны, осуществление царизмом не столько своих, сколько англо-французских империалистических вожделений. Техническая и экономическая помощь Антанты оказывалась на самых унизительных и невыгодных для страны условиях, однако в интересах укрепления своего господства внутри страны и проведения захватнической внешней политики буржуазно-помещичье правительство широко открыло двери России иностранному капиталу, позволив последнему захватить контроль над такими ключевыми отраслями промышленности, как металлургическая и топливная.

Английские капиталисты сумели подчинить себе цветную металлургию, сосредоточив в своих руках до 56% всей добываемой в России меди и более 70% золото-платиновых разработок. Стремясь оправдать эту антинациональную политику, один из виднейших сановников того времени, С. Ю. Витте, доказывал, что, мол, странно даже говорить о какой-то опасности для русской самобытности от ищущих у нас заработка иностранцев и иностранных капиталов. Витте настойчиво пытался провести различие между экспортом финансового и промышленного капитала, утверждая, что последний якобы работает сам по себе и нисколько не затрагивает ни национального дохода импортирующей страны, ни ее экономических и политических интересов, и скрыть тот факт, что иностранный капитал вне зависимости от форм его экспорта осуществляет одну общую цель – извлечение максимальных прибылей, причем для обеспечения этого производится экономическое и политическое подчинение страны, импортирующей капитал.

Как и любое империалистическое правительство, русское правительство того времени, проводило агрессивную империалистическую политику, напоминавшую азартную игру, которую в обществе наемного рабства ведет каждый купец: «Либо разорюсь, либо наживусь и разорю других»{6}. Разница заключалась в том, что царизм вел игру «кровью миллионов, посылаемых то здесь, то там на бойню ради захвата чужих земель и грабежа слабых соседей»{7}. Потерпев сокрушительное поражение на Дальнем Востоке и будучи вынужденным признать преимущественные интересы Великобритании в Тибете, русский военно-феодальный империализм вновь обратил свое основное внимание на Балканский полуостров и на Ближний Восток.

Такая направленность внешней политики неминуемо должна была в конечном счете привести к столкновению с Австро-Венгерской монархией и ее германским союзником, а также к известному обострению русско-английских противоречий, смягченных в результате соглашения 1907 года. Еще в самом начале борьбы за насильственный передел мира в Европе сложилась система противостоящих

[76]

друг другу военно-политических блоков (Германо-австрийский союз 1879 года, превратившийся после присоединения Италии в Тройственный Союз 1882 года и противостоящая ему Русско-французская группировка, сложившаяся в 1891-1893 годах).

Борьба этих двух враждебных группировок великих держав явилась одним из важнейших факторов возникновения первой мировой империалистической войны. В течение десятилетий, почти полувека правительства и господствующие классы всех великих держав вели политику грабежа колоний, угнетения чужих народов, их беспощадного подавления. Период перед войной 1914 г. представляет собой картину самой ожесточенной и непрерывной империалистической борьбы.

Особого напряжения дипломатическая и экономическая борьба между двумя главными группировками держав достигла в трехлетие 1911-1914 гг., когда одна за другой произошли итало-турецкая, первая балканская и вторая балканская войны, явившиеся прологом чудовищной мировой бойни. По мере обострения борьбы за насильственный передел мира англо-германские противоречия принимали все более глубокий характер, становясь все более ожесточенными. Разгром Франции в войне 1870-1871 гг. и создание единой Германской империи и ее непрерывное усиление привели к образованию англо-французской Антанты в 1905 г. Дальнейший рост германского могущества, растущая агрессивность молодого империалистического хищника, увеличивающаяся угроза морскому господству и колониальному владычеству Англии превратили англо-германские противоречия в основной фактор всей тогдашней международной жизни. По сравнению с ними даже старинная вражда русских и английских капиталистов-конкурентов приобрела второстепенный характер, хотя и не прекращалась фактически ни на один день.

«Англия, не примыкая ни к одному из союзов, видимо, склоняется к стороне России и Франции, видя в Германии опасного для себя морского соперника. В случае борьбы в Европе Англия наиболее вероятно мобилизует свои силы и, заняв нейтральное, но тем не менее враждебное относительно Германии положение, будет выжидать хода событий»{8}.

Такого мнения о позиции Англии придерживался Генштаб России в специально составленной «Записке о силах, средствах и вероятных планах наших западных противников».

Перед лицом грозной опасности со стороны Германии, русское и английское правительства пошли на заключение соглашения в 1907 г., дополнившего франко-русский союз 1891-1893 гг. и англо-французскую Антанту 1905 года. Заключение этого соглашения нанесло сильнейший удар по агрессивным замыслам рурских промышленников и прусской военщины, надеявшихся всемерно использовать русско-английские противоречия и считавших их непреодолимыми.

[77]

Эта точка зрения и вытекавшая из нее политическая линия явилась грубейшим просчетом германских империалистов. В результате соглашения 1907 г. фактически закончилось оформление основных враждебных группировок в Европе – Тройственного Союза (Германия, Австро-Венгрия и Италия) и Тройственного «сердечного» Согласия (Франция, Россия и Англия).

Однако и внутри каждого из перечисленных объединений имелись глубокие противоречия. В Тройственном Союзе они в основном касались австро-итальянских отношений (что и привело к распаду союза в ходе мировой войны и к переходу Италии в лагерь Антанты), а в Тройственном Согласии – русско-английских отношений, обострение которых в 1911 и в 1914 гг. едва не привело к краху Тройственного Согласия.

Несмотря на то, что десятки лет английский империализм готовился к смертельной схватке со своим главным врагом Германией, Англия всегда держала за пазухой камень против своих союзников: Франции и, в особенности, России. В связи с этим, анализируя мероприятия, проводимые для государственной обороны, военный министр России в 1908 г. в частности указывал: «Кроме союза с Францией с 1907 года у нас существует соглашение с Англией. С формальной стороны это соглашение только регулирует, и то лишь до известной степени, наши взаимоотношения с Англией в Средней Азии. Об европейской политике в нем не упоминается. Соглашение сделало среднеазиатскую обстановку более спокойной, но тем не менее Англия деятельно работает над усовершенствованием своих вооруженных сил в Индии и созданием выгодной для себя обстановки на случай столкновения с нами. Недоверие Англии к нам в Средней Азии осталось прежним (настроение местной печати к России, отношение к русским путешественникам, продолжение политической агитации и т. д.). Таким образом, оценивая наше международное положение, можно прийти к выводу, что в возможной будущей войне нам, прежде всего, надлежит рассчитывать, только на свои силы»{9}.

Используя русскую армию в своих эгоистических интересах, английские правящие круги принимали все меры к тому, чтобы воспрепятствовать усилению России и проведению самостоятельной русской внешней политики. В качестве примера можно сослаться на Вильсона (начальника штаба Англии), который писал Грею (министру иностранных дел) о растущем, беспокойстве английских и французских военных лидеров, выражавших в связи с ростом боеспособности русской армии опасение как бы она (Россия) не начала проводить независимую политику «в ущерб нам» (т. е. английским империалистам). Большинство членов английского правительства даже весной — летом 1914 г. придерживалось антирусских настроений. Так, в беседе с Греем, состоявшейся буквально накануне мировой войны, видный деятель правящей либеральной партии Морлей заявил: «Думаете ли Вы когда-нибудь о том, что случится, если победит Россия? Если Германия и Австрия потерпят поражение,

[78]

не Англия и не Франция займут первое место в Европе. На первом месте окажется Россия. Будет ли это к благу западной цивилизации? Я, по крайней мере, не думаю этого»{10}.

Разумеется, дело было не в «западной цивилизации»; «либерал и пацифист», Морлей вовсе не возражал против поддержки реакционнейшего царского режима или против варварского ленского расстрела, совершенного в интересах английских капиталистов. Он, как и большинство тогдашнего английского кабинета министров (так называемые пацифиствующие прогерманцы), беспокоился, что царизм в случае чрезмерного усиления может посягнуть на интересы английских банкиров и промышленников.

«Если Россия, – патетически воскликнул Морлей, обращаясь к Грею, – объявит, что она хочет занять Константинополь, или дерзко аннексирует северную и нейтральную (центральную.  А. З.часть Персии, или будет настаивать на проведении железной дороги до индийской или афганской границы, кто ей сможет в этом помешать?»{11}.

Однако для оправдания вероломной внешней политики в отношении России в глазах английского общественного мнения прогерманская группа и ее руководитель Морлей говорили о «противоестественности» того, что союзниками Англии в борьбе за «свободу» будут русские казаки. В этой политической установке сказалась как традиционно-антирусская политика британских правящих кругов, так и своеобразие русско-английского соглашения. Гарольд Никольсон (один из ведущих британских дипломатов того времени) вообще считал, что тройственное согласие это слишком расплывчатое понятие, оно, по его мнению, имело все отрицательные и ни одной положительной черты подлинного союза. Соглашение было достаточно определенным, чтобы поощрить и внушить уверенность России и Франции, но недостаточно определенным для того, чтобы заставить германских империалистов хоть немного умерить их агрессивную политику.

Однако именно в проведении такой двойной линии и проявлялась подлинная сущность британской политики, стремившейся руками России разгромить своего опаснейшего германского конкурента, взаимно истощив при этом и Россию и Германию, с тем чтобы безраздельно господствовать в Европе. Английские империалисты, подписывая соглашение с Россией, стремились также использовать царизм для совместного удушения иранского народа, для утверждения английского господства в Тибете.

При этом английское правительство с помощью кредитов, кабальных займов и т. п. мер добилось от русского правительства отказа от каких-либо сношений с Афганистаном.

Страх перед Германией, желание оказать на нее давление, хоть немного припугнуть ее, вот что лежало в основе англо-русского соглашения, признает Гарольд Никольсон. Это был акт по укреплению все того же пресловутого «равновесия сил» в Европе; с помощью

[79]

соглашения английские правящие круги стремились, в частности, предотвратить образование континентального союза, направленного против Англии. Формально соглашение касалось лишь азиатских проблем, но даже здесь оно было «слабым и искусственным растением», по выражению самого министра иностранных дел Англии. Особенно резко проявился двойственный характер русско-английского сотрудничества в острой дипломатической схватке между двумя враждебными блоками держав, особенно широко развернувшейся в последние годы перед 1-ой мировой войной, в ходе которой Тройственное Согласие находилось в невыгодном положении по сравнению с Тройственным Союзом, что неоднократно проявлялось (как в период балканских войн и в деле с назначением Лимана фон Сандерса, так и в ряде других, менее значительных событий). Это определялось тем, что «Германия и Австрия были настоящими союзниками, в то время, как Россия и Англия — всего лишь друзьями»{12}.

Неопределенный характер английской политики, разумеется, только поощрял немецких милитаристов на совершение актов агрессии. Характерно, что, проводя политику «свободных рук» (по выражению тогдашнего английского посла в России), британское правительство всячески препятствовало какому бы то ни было сближению России и Германии и даже простому установлению между ними добрососедских отношений. Так, в результате подписания русско-германского соглашения в Потсдаме наступило известное ухудшение русско-английских отношений, вскоре вновь резко обострившихся из-за роста империалистических противоречий в Иране. Английская печать, в связи с Потсдамским соглашением, мрачно говорила о полном крахе Тройственного согласия. Так, влиятельный орган английских деловых кругов газета «Ньюз Кроникл» в передовой статье указывала: «Россия остается членом Тройственной Антанты, однако сама Антанта теряет свой первоначальный смысл. Как известно, она (Антанта) образовалась в 1905 году как гарантия сохранения равновесия сил, она закончила свое существование при подписании Потсдамского соглашения 4 ноября 1910 года»{13}.

Значительно превосходившая царизм в экономическом отношении, английская буржуазия сумела вытеснить продукцию русских купцов и промышленников из Центрального Ирана, а затем попыталась прибрать к рукам и Северный Иран.

Цитированная выше английская газета в номере от 29 января 1911 года, касаясь положения в Иране, в частности, отмечала: «Россия бессильна соревноваться со своими соперниками в промышленном и торговом отношении. В любой отрасли промышленности, в любой отрасли торговли Россия вытесняется Германией, Великобританией, Австрией, Францией и Японией. Ее конкурентные возможности крайне незначительны, любая конкуренция при равных условиях означала бы крах ее торговли. Поэтому России никогда не везло в ее политических авантюрах, они всегда приносили ей

[80]

заботы и расходы, но почти никогда не приносили экономических выгод»{14}.

Подобные меры явно противоречили русско-английскому соглашению 1907 г. и вызывали острое раздражение влиятельных групп русской буржуазии, извлекавших огромные прибыли из торговли с Северным и Центральным Ираном.

Царское правительство старалось, в меру своих сил, оградить интересы торгово-промышленных кругов и поэтому, не имея возможности бороться с британскими конкурентами экономическими мерами, прибегало к использованию вооруженных сил для открытых колониальных захватов ряда районов Северного Ирана, угрожая при этом оккупацией столицы Ирана под предлогом «борьбы с беспорядками».

Лицемерно осуждая царизм за его преступные действия в Иране, английские и американские деятели (Шустер – Удушение Персии, Бьюкенен – Мемуары дипломата, Грей – 25 лет службы, и др.) ни словом не упоминали о разбойничьих делах британских империалистов на юге и в центральной части страны, умалчивали и о том, что, несмотря на всю остроту антагонистических противоречий, английские «либералы» рука об руку с царскими черносотенцами беспощадно подавляли любое революционное выступление иранского народа, широко используя британские деньги и царские войска, при этом в глазах мирового общественного мнения вся ответственность за бедствия и лишения иранского народа возлагалась английской печатью исключительно на русское правительство, и Бьюкенен время от времени, лишь для отвода глаз даже «протестовал» против превращения Северного Ирана в «русскую провинцию». В июне 1914 г. Николай II предложил Англии полюбовный раздел Центрального Ирана, но английское правительство не согласилось на такую меру, рассчитывая в конечном счете подчинить себе весь Иран. Одновременно Бьюкенен угрожал расторгнуть русско-английское соглашение 1907 г., если «целостность и независимость» Персии будут поставлены под угрозу.

Все протесты и угрозы британского посла носили чисто шантажистский характер, ибо жизненные интересы самой Англии настоятельно требовали сохранения дружбы с Россией, так как при любом ином положении господство Германии в Европе, да и на Ближнем Востоке становилось неизбежным, к тому же английские и французские капиталисты, вкладывавшие все большие суммы денег (в виде кабальных займов, кредитов и т. д.), понимали, что для обеспечения возможности безраздельной эксплуатации русских рабочих в целях извлечения из своих предприятий в России максимальной прибыли, необходимо всячески поддерживать антинародный царский строй. Кроме того, царизм был им нужен и как полицейская сила против народов Востока. Понимая все это, правящие круги западных стран оказывали тогдашнему русскому правительству значительную помощь. Послы Англии и Франции всячески оправдывали столыпинское законодательство, третьеиюньский государственный

[81]

переворот, преследование «инородцев» и др. «крутые» меры тем, что, якобы, «весь русский народ сплоченно стоит за царя», а революционная агитация действует, мол, только на «кучку студентов», желающих, да и то по молодости, наивности и неопытности, «вновь разжечь революцию»{15}.

Представитель британских монополий от души восторгался одним из наиболее реакционных царских сатрапов – Столыпиным, он называл его «подлинным патриотом», «заслуги» которого намного превосходили его недостатки. «С момента моего приезда в Петроград, – патетически восклицал Бьюкенен, – он протянул мне руку дружбы, которую я не замедлил пожать»{16}.

Однако, несмотря на широкую поддержку англо-французского капитала и на контрреволюционный террор, положение царского правительства становилось все более непрочным, в стране вновь создалась революционная ситуация. Борьба народов России, руководимых Коммунистической партией, против царизма, за мир и подлинную независимость родины от иностранных монополий вынуждала царское правительство маневрировать и отказываться от ряда внешнеполитических мероприятий, осуществление которых могло бы привести к мировой войне.

Революционное движение стало оказывать особенно сильное влияние на внешнюю политику России в 1912-1914 гг., т. е. после начала нового революционного подъема.

В 1912 г. русская дипломатия сумела одержать крупную победу: Сербия и Черногория, издавна находившиеся под влиянием России, заключили союз с Болгарией и Грецией, направленный как против Турции, так и против Австро-Венгрии, а следовательно, и против германо-австрийского блока в целом. Заключение Балканского союза примерно совпало с избранием на пост президента Франции ставленника монополий, реакционера Пуанкаре, мечтавшего отомстить Германии за военный разгром 1870-1871 годов.

Пуанкаре и его правительство понимали, что столкновение с германским конкурентом неизбежно, и стремились лишь создать для себя наиболее благоприятные условия в предстоящей борьбе.

По мере того, как в ходе 1-й балканской войны выявились высокие боевые качества сербской, болгарской и черногорской армий, а внешняя политика Австро-Венгрии и Германии, напуганных сербо-болгарскими победами и стремившихся не допустить усиления славянских стран и их подлинного единства, принимала все более агрессивный характер, французские правящие круги сочли момент подходящим для решающей схватки с Германией. Они рассчитывали при этом, что основная масса германо-австрийских войск будет действовать против России и объединенных сербо-болгарских войск и, таким образом, Франция сравнительно легко сможет одержать победу на западном фронте.

По ряду причин не возражала в то время против военного столкновения континентальных держав и Англия. Во-первых, с неудачей

[82]

миссии Холдэна провалилась очередная попытка англо-германского сговора; во-вторых, намечалось новое резкое обострение англо-русских отношений, в связи с ростом империалистических противоречий в Иране; наконец, и Англия и Франция, поддерживая царизм, давно рассчитывали использовать русские войска для разгрома своего наиболее опасного германского соперника. Буржуазия Англии и Франции «на свои миллиарды давно уже нанимала и готовила к нападению на Германию войска русского царизма, самой реакционной и варварской монархии Европы»{17}.

Русская буржуазия и помещики, окрыленные сербо-болгарскими победами, старались отвлечь внимание трудящихся масс от внутреннего положения страны, урвать кусок Турции и, используя внешнеполитические победы и шовинистический угар, разгромить революционное движение.

Выполняя волю подлинных хозяев царской России, генеральный штаб русской армии подготовил секретный документ, в котором откровенно доказывалась необходимость неожиданного захвата Проливов, даже если бы при этом возникла угроза вооруженного конфликта с державами Тройственного союза. В цитируемом документе, в частности, говорилось: «При нынешних условиях политической обстановки, учитывая недалекую возможность окончательного распадения Оттоманской империи и принимая во внимание, что переход Проливов в руки другого государства для России недопустим ни с политической, ни с экономической точек зрения, мы теперь же обязаны подготовиться к наступлению событий, которые могут в корне изменить положение Константинополя и Проливов. Наше активное выступление в вопросе о Проливах при нынешней политической обстановке не может рассматриваться иначе, как вступительный акт к большой европейской войне. Следовательно, в вопросе подготовки к выступлению на Ближнем Востоке неизбежно кроется необходимость одновременного усиления нашей готовности для войны на западном фронте с державами Тройственного союза»{18}.

Вскрывая все лицемерие попыток буржуазии выступать в качестве борцов за независимость славянских народов, В. И. Ленин в своей работе «Социальное значение сербо-болгарских побед» указывал, что буржуазия, включая так называемых либералов, много кричит о национальном освобождении славян. Это извращает действительный смысл происходящего и затрудняет дело действительного освобождения балканских народов, так как этим лозунгом смазывается классовая борьба, закрепляется политическое бесправие и сохраняется в той или иной форме национальный гнет. Подлинным борцом за свободу всех балканских народов, как славянских, так и неславянских, мог быть только революционный рабочий класс. Только рабочий класс отстаивал дело полного освобождения балканских народов. Только полное освобождение крестьян всех балканских народностей может уничтожить всякую возможность какого бы то ни было национального угнетения{19}.

[83]

Опираясь на всесторонний анализ балканского кризиса и связанной с ним угрозы расширения военного конфликта, данный в таких ленинских работах как «Азартная игра», «Социальное значение сербо-болгарских побед», «Балканские народы и европейская дипломатия» и т.д., Коммунистическая партия решительно разоблачала политику царского правительства и самоотверженно руководила борьбой рабочего класса и всех трудящихся против развязывания общеевропейской войны.

Это массовое антивоенное движение в сочетании с общим бурным революционным подъемом явилось одной из решающих причин, вынуждавших царизм отступать перед угрозой внешней войны и соглашаться на компромиссное решение ряда вопросов (в частности, связанных с установлением сербо-албанской и черногорско-албанской границ), возникших в ходе балканских войн.

Нарастание революционного подъема, увеличивавшаяся изоляция царского строя ставили под угрозу выполнение англо-французских империалистических планов. Об этом с нескрываемой тревогой сообщал в Лондон тогдашний английский посол Бьюкенен, который признавал, что в результате роста народного недовольства первый день войны может стать и первым днем революции. Мемуары Бьюкенена и воспоминания Грея и Палеолога свидетельствуют, что послы, аккредитованные в Петрограде, ясно сознавали всю бездарность и глубину разложения высших должностных лиц тогдашнего правительства. Характерно в этой связи мнение о премьере Горемыкине, высказанное в донесении Грею британским послом, в котором последний признавал, что Горемыкин кроме ультра-монархизма не имел никаких других качеств, могущих оправдать его назначение на пост главы правительства, но что именно благодаря этому он пользовался неограниченным доверием Николая II. При этом следует подчеркнуть, что многие наиболее реакционные деятели, входившие в состав правительства и непосредственно связанные с германофильским окружением императрицы (в частности, с так называемым распутинским кружком), выступали за установление дружбы с кайзеровской Германией. В пользу такого нового курса был опубликован ряд статей даже в такой официозной газете, как «Новое время». Германофильской ориентации придерживалась, в частности, влиятельная группа черносотенных депутатов Государственной думы во главе с таким известным реакционером, как Марков 2-ой. Этот «деятель» и его сторонники (крайне-правые депутаты Государственной думы, в основном от фракции «Союза русского народа» и «Националистов») в своих выступлениях по внешнеполитическим вопросам резко критиковали проантантовскую ориентацию русской внешней политики. Конечно, черносотенные представители помещиков-крепостников отнюдь не выступали за подлинные национальные интересы России; верхи чиновничьей бюрократии и думские реакционеры рассчитывали в случае необходимости воспользоваться прямой вооруженной помощью кайзеровской Германии для подавления революционного

[84]

восстания трудящихся. Даже чисто показной либерализм правящих кругов Антанты приводил этих царских сановников в крайнее раздражение и замешательство. К тому же значительная часть помещиков (а следовательно, и их представители в бюрократическом мире, а также в Государственной думе и Государственном Совете) и в экономическом отношении была больше заинтересована в укреплении своих позиций на германском рынке, чем в англо-французских займах. Следует также учитывать наличие на руководящих постах (особенно в армии) многочисленных представителей немецкого дворянства, всегда тяготевших к Германии и ратовавших за ее интересы. Наконец, нельзя забывать о немецком происхождении самого Николая II, а также и о широком внедрении прямой германской шпионской агентуры в самые различные звенья административного аппарата царизма. Все эти влиятельные в тогдашней России деятели и группировки энергично добивались пересмотра внешней политики страны, установления союзных отношений с Германией, отказа от сотрудничества с Францией и Англией. Существование подобного политического направления среди виднейших представителей царской администрации вызывало серьезную озабоченность англо-французских руководителей. Так, один из видных британских дипломатов того времени, Чарльз Гардинг писал в специальном меморандуме еще в апреле 1909 г.: «В настоящее время положение Столыпина непрочно. В период его отсутствия реакционная партия в Петербурге (Гардинг имел в виду черносотенных германофильствующих бюрократов, занимавших еще более реакционные позиции, чем сам Столыпин.  А. З.), к сожалению, имеющая много приверженцев при дворе, проявляла повышенную активность, пытаясь подорвать его позиции, это может, в конечном счете, вызвать отставку Столыпина и сформирование реакционного правительства во главе с Дурново или другим деятелем крайне правых. Если бы это произошло, то вероятно, что Извольский был бы заменен на посту министра Горемыкиным, причем Гартвиг стал бы заместителем министра. В таком случае внешняя политика России, проводимая в настоящее время в сотрудничестве с Англией и Францией, будет постепенно заменена политикой, соответствующей целям и интересам Германии»{20}.

Активность прогерманских кругов не прекращалась и в более позднее время. 31 марта 1914 г., т.е. буквально накануне 1-й империалистической мировой войны, британский посол в России Бьюкенен в донесении своему правительству указывал, что «При дворе всегда имелась прогерманская группировка, и не может быть никакого сомнения, что лица, входящие в состав самого близкого окружения императора очень часто сравнивают реальные выгоды, которые можно было бы получить в результате соглашения с Германией, с очень проблематичными и недостаточно реальными результатами русско-английского соглашения. Некоторые из этих лиц, насколько я могу судить по имеющейся у меня информации, настойчиво указывали его величеству на полную практическую

[85]

бесполезность русско-английского соглашения. Так как Россия не может рассчитывать на реальную поддержку Великобритании в случае войны, я должен с сожалением отметить растущую здесь тенденцию рассматривать Англию как своеобразного «друга при хорошей погоде», на которого ни в коем случае нельзя рассчитывать при грозе, т. е. в случае нужды»{21}.

Разумеется, сближение с Германией означало бы радикальную переоценку всей внешней политики России, а совершить столь коренной поворот, как фактический разрыв с Антантой, царское правительство было уже не в состоянии, – слишком велика была экономическая зависимость от англо-французских капиталистов и слишком непримиримыми были русско-германские и русско-австрийские противоречия. Серьезная опасность возникновения мировой войны, все яснее вырисовывавшаяся на горизонте, привела к принятию на Базельском конгрессе II Интернационала специальной резолюции, призывающей рабочих всех стран совместными действиями не допустить подобной катастрофы.

Однако в тот период только в России партия большевиков развернула последовательную борьбу за мир, сочетая ее с революционной борьбой против самодержавия, и только в России, уже в это время, значительное большинство промышленного пролетариата шло за подлинно марксистко-ленинской партией; в остальных же странах Европы руководство социал-демократических партий, маскируясь «левыми» фразами, обманывало рабочих, помогая «своей» буржуазии в проведении агрессивной внешней политики. Прогрессивные элементы в рабочем движении как западных стран, так и германо-австрийского блока не сумели ни изменить политический курс социал-демократических партий, ни создать иные массовые рабочие партии, которые применительно к условиям своих стран смогли бы столь же решительно и самоотверженно бороться против политики войны, как боролись против нее русские большевики. В результате, трудящиеся массы оказались не в состоянии сорвать агрессивные замыслы империалистов.

В. И. Ленин указывал, что виновниками мировой войны являются империалисты всех стран, но непосредственно начали ее германские империалисты. Это произошло вследствие большей военной подготовленности Германии и ее австро-венгерского союзника. К лету 1914 г. стало совершенно очевидно, что германское правительство взяло курс на быстрейшее развязывание войны, так как в Берлине опасались, что военная неподготовленность и слабость России вскоре уйдет в область прошлого. Германские планы были, естественно, хорошо известны правительствам Антанты, принимавшим отчаянные меры для военно-политического усиления своего блока.

В записке генштаба царской армии «О военной готовности России в целях активного выступления на Ближнем Востоке» прямо говорилось, что «Выполнение большой программы по развитию германских вооруженных сил заканчивается в 1914 году, причем

[86]

большая ее часть проведена уже в течение 1913 года, весьма вероятно, что по выполнении данной программы немцы будут продолжать развитие их вооруженных сил. В Австро-Венгрии в ближайшем будущем под давлением Германии намечается весьма серьезное преобразование армии, в результате которого она будет заключать в своем составе 25 двухдивизионных корпусов вместо имеющихся в настоящее время 16 трехдивизонных». «Нам необходимо (подчеркивалось далее в «Записке») на это ответить самым решительным усилением собственных вооруженных сил»{22}.

В создавшемся положении было особенно необходимо противопоставить Германии единый фронт (Англии, Франции и России). Несмотря на то, что необходимость единства формально признавалась всеми тремя державами, британская политика в решающий период накануне мировой войны фактически сводилась к попыткам отвлечь германскую агрессию на Восток, для того чтобы обескровить и разгромить Германию руками России и, добившись решающего ослабления обеих держав, занять господствующее положение в Европе.

Оценивая позицию правящих кругов Великобритании, заместитель военного атташе России в Англии в своем донесении царскому правительству сообщал: «Что касается отношения правительства к роли Англии в будущей войне, то оно характерно обрисовалось на заседании Палаты лордов, когда лорды Холдэн и Крю заявили, что наилучшей политикой они признают «быть свободными от союзов на материке».

Заявления эти (указывалось в донесении зам. военного атташе) чрезвычайно характерны. В них слышен результат обнаруженной прошлой осенью неготовности и растерянности флота и может быть впечатлений, вынесенных лордом Холдэном из его знаменитой поездки в Берлин, сводящихся к тому, что если Англия тактично воздержится от вмешательства в европейские дела, она избегнет гнева Германии{23}. Английское правительство при этом все время пыталось (якобы в интересах мира) выступать в роли какого-то арбитра между своими партнерами по Антанте и Германией.

По словам известного буржуазного историка Прибрама, улучшение англо-германских отношений дало Грею основание считать (или, вернее, делать вид), что «мир может быть сохранен на долгие годы»{24}. Особенно ярко двуличие британской политики проявилось в событиях, связанных с назначением германского генерала Лимана фон Сандерса на пост командующего гарнизоном Стамбула. В своих мемуарах тогдашний министр иностранных дел Англии Грей, касаясь этого эпизода, выражал «недоумение» по поводу русских протестов в связи с назначением Лимана и даже указывал, что «русские делают из мухи слона». Эта словесная маскировка понадобилась Грею, чтобы задним числом попытаться оправдать явно недружественное поведение британского правительства, которое заявило, будто оно не видит ничего угрожающего в том факте, что германский генерал становился фактически хозяином проливов

[87]

и Стамбула. Несмотря на настойчивые и неоднократные обращения Сазонова, Грей так и не изменил своей позиции. Он утверждал, что для английского правительства было бы крайне затруднительно принять русскую точку зрения. Однако установление фактического германского господства в зоне проливов было такой очевидной угрозой для всего русского Юга, что даже царское правительство не могло с этим согласиться. В результате твердости, проявленной Россией, инцидент получил сравнительно благоприятное разрешение (Лимана фон Сандерса пришлось перевести в азиатскую Турцию), по этот инцидент еще раз показал фактическое отсутствие в тот период согласованной русско-английской политики, что, разумеется, не осталось незамеченным в Берлине и лишь усилило решимость германского правительства ускорить развязку. Немецкие империалисты стали лихорадочно выискивать повод, могущий послужить достаточным основанием для начала войны. В такой обстановке 23 июля 1914 г. произошло убийство австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда в боснийском городе Сараево сербскими террористами. Еще задолго до этого события австрийские правящие круги (в том числе исключительно активно и сам Франц Фердинанд) всячески пытались уничтожить сербское государство, которое рассматривалось в Вене и в Берлине как основной форпост России на Балканах. Одновременно австрийское правительство, жестоко угнетавшее и травившее славянских подданных Габсбургской монархии, в том числе сотни тысяч сербов, хорватов и словенов, понимало, что эти угнетенные национальности смотрят на Сербию как на свою естественную защитницу и что при любом усилении Сербии национально-освободительная борьба балканских славян, все еще находившихся под гнетом Габсбургов, неизбежно возрастет. Некоторые деятели германского империализма, как Бюлов и Бетман Гольвег, пытались объяснить всю революционную борьбу сербов против австрийского владычества «происками русской агентуры». К этой точке зрения частично присоединяется Прибрам, который, например, утверждал, что австро-венгерское правительство сознавало, что Сербия значительно усилилась в результате своих побед в балканских войнах и стала «еще более энергично вмешиваться во внутренние дела Австрии и что в Вене было хорошо известно о существовании влиятельных кругов в самой России, которые непрерывно работали над созданием анти-австрийской коалиции под русским руководством»{25}.

Разумеется, значительная часть русских буржуазно-помещичьих кругов (особенно те из них, кто был тесно связан с торговлей с Ближним Востоком и, следовательно, был наиболее заинтересован в захвате проливов и в гегемонии России на Балканах) лицемерно выступала под лозунгами «защиты братьев славян», «борьбы за независимость балканских народов» и т. д. Лицемерие этих лозунгов русской буржуазии уже тогда раскрыл В. И. Ленин, указавший, что не могут бороться за демократические принципы те, кто бесстыдно попирает их у себя на родине{26}. Широкие народные

[88]

массы и в особенности «передовые рабочие на Балканах и вся балканская демократия возлагают свои надежды исключительно на развитие сознательности, демократизма и самодеятельности масс, а не на интриги буржуазных дипломатов»{27}. Трудящиеся России и их авангард – Коммунистическая партия боролись за подлинную свободу балканских народов. В. И. Ленин в статье «О лисе и курятнике» писал: «Демократия вообще, а рабочие в особенности, – против всякого «протежирования» славян лисами и волками, за полное освобождение славян от всякого протежирования «великими державами». Либералы и парламенты спорят о разных способах ограбления балканских народов буржуазией Европы. Только рабочие ведут политику истинной демократии – за свободу и демократию везде и до конца против всякого «протежирования», грабежа и вмешательства!»{28}. Эти высказывания В. И. Ленина полностью разоблачали попытки (характерные для идеологов буржуазии) Бюлова, Бетман-Гольвега и др. исказить существо действительных событий на Балканах, приведших к резкому обострению положения в этой части земного шара. Непосредственно после убийства австрийского наследника престола, в Вене, по словам Грея, царила полная растерянность. Среди правящих кругов имелись сторонники двух направлений, одни, во главе с начальником генштаба, требовали безотлагательных военных мер против Сербии, даже если бы это привело к войне с Россией (а следовательно, и с Францией), другие (в основном представители мадьярских феодальных кругов) настаивали на умеренном подходе к балканской проблеме (эта позиция в значительной степени объяснялась боязнью превращения Австро-Венгерской монархии из дуалистической в триалистическую в результате присоединения новых славянских земель и соответственного умаления того значения, которое играли в объединенной монархии венгерские эксплуататорские классы. При таком положении решающее значение приобретала позиция Великобритании и Германии. Позиция последней была разъяснена с достаточной откровенностью (Вильгельм II вызвал к себе австрийского посла и потребовал «не мешкать с этим выступлением против Сербии»),{29} – еще в первые дни после убийства эрцгерцога. Глава немецкого правительства подчеркивал, что «в конфликте из-за Сербии Австрия может твердо рассчитывать на то, что Германия будет стоять за ней в качестве союзника и друга»{30}. Несмотря на прямо подстрекательскую позицию Берлина, австрийское правительство лишь к середине июля 1914 г. сумело преодолеть оппозицию мадьярских кругов и окончательно решило, предъявив Сербии заведомо неприемлемые требования, добиться либо ее фактической ликвидации, либо вызвать войну в выгодных для Тройственного Союза условиях. Колебания Австрии вызвали острое недовольство германской военщины, не желавшей соблюдать никаких дипломатических условностей и норм международного права. Вильгельм «советовал» вручить Сербии ноту с требованием «очистить Санджак!», тогда-то уж «немедленно последует

[89]

свалка»{31}. Но если позиция Германии, прямо направленная на разжигание войны, была предельно ясна уже в те дни, то позиция Англии и все вероломство ее политики стали до конца ясны лишь впоследствии. Вот как описывает Прибрам реакцию английского правительства и буржуазной общественности на балканские события непосредственно после сараевского покушения: «Весть об убийстве эрцгерцога Франца Фердинанда террористами вызвала всеобщее возмущение и сильнейшее осуждение убийц. Вся британская печать была единодушна в этом осуждении»{32}.

Грей 29 июня выразил в парламенте соболезнование австрийскому правительству, не сделав при этом никаких иных заявлений, зато некоторые влиятельные органы британских монополий подчеркивали «позитивную» роль, которую якобы играла Австрия в Боснии и Герцеговине в течение тридцати лет и клеймили великосербское движение, стремившееся, по их словам, «подорвать и разрушить одну из основ европейского равновесия, основу, которую ничем нельзя было заменить»{33}.

Вся эта газетная кампания, наряду с загадочным молчанием официальных лондонских кругов, безусловно внушили руководителям Германии и Австрии надежду на то, что Англия останется нейтральной в случае европейской войны, по крайней мере в ее первый период. «Подобные иллюзии не делали чести проницательности австрийских и германских политиков; тем не менее они остаются историческим фактом»{34}. Немцы рассчитывали, в соответствии с планом Шлиффена, молниеносно разгромить Францию, обрушить всю мощь военной машины на Россию и стать фактическими обладателями ресурсов всего Европейского континента, а это привело бы в конечном счете к подчинению и самой Англии. Если бы правительство Великобритании действительно хотело не допустить мировой войны, то ему следовало заявить столь же категорически, как в 1911 и 1912 гг., что Англия ни в коем случае не останется нейтральной в борьбе держав Тройственного Союза против России и Франции. Но вместо этого в самые критические дни Грей «только собирал информацию»{35}. Британские правящие круги в июне-июле 1914 г. вели сложную политическую игру, стараясь достичь соглашения с Германией за счет России и Сербии и одновременно не допустить существенного усиления Германии. С этой целью Грей в течение целого месяца был одновременно пессимистом и оптимистом при обсуждении одних и тех же международных проблем; пессимистом — когда велись переговоры с русским послом, которого английский министр всячески запугивал угрозой войны, и оптимистом — при встречах с представителями австро-германского блока. В беседах с последними британские представители настойчиво подчеркивали, что Англия не имеет никаких конкретных обязательств в отношении России и абсолютно не заинтересована в судьбе Сербии. Правда, лично Грей почти в течение всей карьеры занимал антигерманские позиции, понимая, какую угрозу представляет для самой Англии растущий германский империализм. Однако

[90]

большинство членов тогдашнего правительства и руководства либеральной партии все еще слишком неприязненно относились к России, чтобы быть в состоянии проводить трезвую внешнюю политику и совместно с Россией без промедления принять действенные меры для отпора немецкой агрессии. До самого 1914 г. у Англии не было военного договора с Россией, даже такого расплывчатого и неопределенного, как конвенция 1912 г. с Францией.

Поглощение Сербии Австрией означало бы крах русского влияния не только на Балканском полуострове, ко и на всем Ближнем Востоке, поэтому Россия решила в третий раз не отступать перед австро-германским нажимом и сохранить Сербию как независимое государство и своего союзника. 24 июля в Петербурге был получен текст пресловутого австрийского ультиматума (по поводу которого Вильгельм II с восхищением воскликнул: «Браво, признаться, от венцев этого уже не ожидали!»){36}, специально составленного так, что с принятием его Сербия фактически превращалась в протекторат Австро-Венгрии. В тот же день послы Англии и Франции были приглашены к Сазонову, сообщившему им, что по мнению России подобный акт означает войну. Отметив явную поддержку Германией агрессивных действий ее союзницы, министр спросил: «Может ли Россия рассчитывать на помощь Великобритании и Франции в своих оборонительных мероприятиях»{37}. В ответ французский посол, в соответствии с договоренностью, достигнутой во время пребывания в Петербурге президента Пуанкаре, сообщил о готовности Франции, в случае германской агрессии против России, выполнить свои союзнические обязательства. Однако Бьюкенен решительно подчеркнул нежелание британского общественного мнения поддержать Россию и Сербию силой оружия и обещал лишь, да и то с оговорками, дипломатическую поддержку.

Британское правительство целиком одобрило акцию своего представителя, который получил от Эдуарда Грея следующую телеграмму: «Я полностью одобряю Ваше заявление и не могу обещать ничего большего от имени правительства»{38}. В то же время в Лондоне продолжалась яростная кампания в печати, направленная против Сербии и за английское «невмешательство» в европейские дела. Для примера следует остановиться подробнее на позиции газет «Джон Буль» и «Вестминстерской газеты».

«Джон Буль» в номере от 16 июля 1914 г. в передовой статье требовала, чтобы сербское правительство, не теряя ни одной минуты, привлекло бы «убийц» к «беспристрастному суду», — и резко осуждала сербских террористов. «Вестминстерская газета», чьи тесные связи с министерством иностранных дел Великобритании были слишком хорошо известны, писала 17 июля 1914 г.: «После преступления в Сараеве мы не можем отрицать, что Австрия имеет достаточно оснований, чтобы пытаться внести ясность в свои отношения с Сербией. По всей империи растет возмущение и широко распространено убеждение, согласно которому центр анти-австрийского

[91]

заговора находится на сербской территории. Положение только ухудшилось в результате позиции, занятой сербской печатью. В Вене и Будапеште считают, что имеет место тщательно подготовленная попытка вызвать волнения среди сербского нацменьшинства с целью вызвать отпадение населенных славянами областей от империи. В таких условиях нельзя ожидать от австрийского правительства пассивного отношения к происходящему, в связи с чем нельзя не посоветовать Сербии проявить благоразумие и должным образом осознать справедливость беспокойства, испытываемого ее великим соседом и принять все возможные меры для рассеивания подобного беспокойства, не дожидаясь усиления австрийского давления, могущего повести к военным осложнениям»{30}. Такое поощрение Австрии и явилось окончательным толчком к вручению пресловутого ультиматума.

Решение направить сербам ультиматум было принято на заседании австро-венгерского правительства 19 июля 1914 г. и в тот же день одобрено императором Францем Иосифом. Венгерский премьер Тисса, воздержавшийся от голосования, впоследствии говорил в свое оправдание: «Если Сербия уступит нашему давлению, то это будет означать не только ее уничтожение и удар по престижу России, но и поведет к уменьшению сербской активности на нашей территории».

25 июля Сазонов вновь обратился с настойчивым призывом совместно воспрепятствовать германо-австрийской агрессии. В те дни германское правительство стремилось не допустить чьего бы то ни было вмешательства в австро-сербские отношения с тем, чтобы дать австрийцам возможность разгромить Сербию и превратить ее в своего вассала, хотя в Берлине и понимали невозможность русского нейтралитета при подобном ходе событий. Русская нота, адресованная Англии, гласила: «Пока и поскольку Германия может рассчитывать на английский нейтралитет, она пойдет на все, — войны можно избежать лишь в том случае, если Великобритания решительно встанет на сторону Франции и России. В любом ином случае прольются потоки крови, и мы все в конечном итоге окажемся в нее втянуты»{40}. Русская дипломатия настойчиво подчеркивала провокационный характер ультиматума, предъявленного Сербии и, обращала внимание на то, что никто в Вене не желает сербской уступки, так как правящие круги дуалистической монархии не удовлетворятся ничем, кроме полного разгрома и оккупации своего южного соседа. При этом австро-венгерская военщина, твердо рассчитывавшая на германскую помощь, готова была пойти на риск войны с Францией и Россией. Начальник австро-венгерского генштаба Гетцендорф признавал, что у Австрии в 1914 г. меньше шансов на победу, чем в 1909 г., однако он считал необходимым принять столь серьезное решение, пока: не стало; окончательно поздно.
  Французский посол в Вене сообщал своему правительству о господствующем в правящих кругах дуалистической монархии желании войны, «к которой здесь готовятся с лихорадочной поспешностью»,

[92]

рассматривая ее «как желанный выход из нестерпимых болезней Габсбурской монархии»{41}. Усиливающаяся борьба угнетенных национальностей неуклонно расшатывала империю, в связи c этим большинство ее государственных деятелей пришли к выводу, что «лучше самый ужасный конец, чем ужас без конца»{42}.

Русская нота была энергично поддержана французским правительством, но вновь была фактически отклонена Великобританией, правительство которой даже после австрийского ультиматума отказывалось взять на себя какие-либо конкретные обязательства. В эти решающие дни ряд органов английской печати занимал двойственную позицию, а многие видные политические деятели как либеральной, так и консервативной партий одобряли «решительность Австрии» и требовали серьезных уступок от Сербии. «Дэйли телеграф» в номерах от 25 и 26 июля 1914 г. утверждала, что австрийская акция полностью оправдана, так как речь идет о «судьбе» дуалистической монархии, что австрийский ультиматум демонстрирует одновременно твердость и государственную мудрость, что подлинным виновником конфликта и поджигателем войны… является Сербия, и т. д. Одна из провинциальных газет, а именно «Джон Буль», вышла 25 июля 1914 г. с передовой, озаглавленной «К чёрту Сербию»{43}. Английское посольство в Белграде «в те дни склоняло сербов к «уступчивости» и «благоразумию». Правда, некоторые видные политические деятели Великобритании отдавали себе отчет в опасности проводимой политики стравливания России и Германии. «В случае победы Германии произойдет подчинение России, разгром Франции, и, в результате, катастрофическая изоляция Англии станет фактом», – писал Гарольд Никольсон{44}. Такую же позицию занимал британский генштаб и группа высокопоставленных чиновников министерства иностранных дел, хотя огромное большинство членов правительства все еще находилось на нейтралистских позициях. 27 июля 11 из 14 министров высказались за невмешательство в европейскую войну. Тем временем сербское правительство ответило на австрийский ультиматум, Сербия приняла девять из десяти условий и отклонила лишь одно – о проведении расследования обстоятельств заговора на жизнь Франца Фердинанда австрийскими чиновниками на ее территории, как абсолютно несовместимое с государственным суверенитетом страны. Прочтя текст этого ответа, германский император, воскликнул «Блестящая работа выполнена всего лишь за 48 часов! Это больше, чем кто-либо мог ожидать. Вена одержала огромную моральную победу, но вместе с тем устранен последний повод для объявления войны»{45}. Однако в Вене ответную ноту изучали с провокационной целью найти хоть малейший предлог для разрыва.
Воспользовавшись отказом Сербии принять одно из наиболее унизительных условий ультиматума, Австро-Венгрия прервала дипломатические отношения и 28 июля объявила Сербии войну. В ответ на это в России была объявлена частичная мобилизация. Тем не менее, даже решив поддержать Сербию, царское правительство проявляло крайнюю

[93]

нервозность перед угрозой войны с Германией, так как намеченная обширная программа перевооружения русской армии должна была быть осуществлена лишь к 1917 г., к тому же в стране бурно нарастало революционное движение; поэтому вполне понятно то особое значение, которое в Петербурге придавали позиции Великобритании. 27 июля Грей, по поручению английского правительства, предложил посредничество Англии, Франции, Германии и Италии в русско-австрийском конфликте, при этом Грей исходил из того, что, во-первых, такое посредничество могло бы увенчаться успехом, а во-вторых, даже в случае неудачи было бы выиграно время, что улучшало положение Франции и в особенности России, мобилизационные планы которых требовали больше времени для развертывания армии, чем соответствующие планы центральных держав. В этом акте еще раз проявилось лицемерие, характерное для внешней политики Англии: с одной стороны, оказывалась поддержка России в ее мобилизационных мероприятиях, а с другой – делалось все возможное, чтобы рассеять всякие иллюзии и не создавать впечатления у России, что она может положиться на британскую помощь в случае возникновения мировой войны. Военный атташе России в Англии еще до начала рокового кризиса информировал Петербург о вероломных планах британского командования на случай войны: «В случае войны между Германией и Францией Англия намеревается поддержать Францию посылкой войск на материк Европы. Размер этой помощи зависит от обстоятельств военно-политического характера, но современная организация вооруженных сил Англии и общее направление политики современного либерального правительства заставляют думать, что для принятия участия в этой общеевропейской войне Англия пошлет лишь строго необходимое количество войск. Под строго необходимым я разумею такое количество, которое предотвратило бы обвинения в измене Франции; с другой стороны, присутствие на европейском театре войны некоторого количества английских войск даст Англии перед лицом Европы больше права на влиятельный голос при заключении мира и дележе выгод, выпавших на долю победителей»{46}.

Приветствуя предложение о посредничестве, русское правительство сочло необходимым заявить об отсутствии какого-либо непосредственного русско-австрийского конфликта. Сазонов подчеркивал наличие австро-сербского конфликта и требовал посредничества держав между Австрией и Сербией. Одновременно царское правительство, под нажимом западных держав и в первую очередь Англии, обязалось в случае принятия идеи посредничества Австрией, согласиться с любым решением четырех держав. Однако германское правительство, продолжая рассчитывать на английский нейтралитет, категорически отклонило предложение Грея, несмотря на их принятие Францией и Италией. Желая в тот момент, по изложенным выше причинам, избежать войны, Сазонов сделал попытку вести прямые переговоры между Петербургом и Веной,

[94]

не отказываясь в то же время участвовать и в конференции держав с целью посредничества. Тем временем военные действия против. Сербии продолжались, и все попытки русской дипломатии побудить Австрию прекратить вооруженную агрессию не увенчались успехом.

Австрийские действия на Балканах резко обострили империалистические противоречия внутри Тройственного Союза. Италия отказалась поддержать свою союзницу и объявила нейтралитет. В воспоминаниях князя Бюлова указывается, что решение итальянского правительства произвело в Берлине сильнейшее впечатление (несмотря на пренебрежительные отзывы об итальянской армии, характерные как для самого Бюлова, так и для ряда других высокопоставленных германских деятелей).

В эти дни английское правительство выдвинуло план «умиротворения» Австрии, сущность которого, подробно излагается в работе Прибрама: «Австро-Венгрия и Великобритания». Согласно этому плану, Австрия должна была «удовлетвориться» оккупацией Белграда и прилегающей территории и после этого «гарантировать» сохранение Сербии как независимого государства, все остальные державы должны были отложить всякие военные мероприятия. 30 июля 1914 г. английский король направил следующую телеграмму брату Вильгельма принцу Генриху Прусскому: «Я искренне желаю избежать такого ужасного несчастья, каким явилась бы европейская война. Мое правительство делает все возможное, чтобы убедить Россию и Францию приостановить всякие будущие военные приготовления, если только Австрия согласится удовлетвориться оккупацией Белграда и пограничной сербской территории и рассматривать таковую как залог удовлетворения своих требований»{47}. В то же время британская дипломатия усилила нажим на Петербург. Под этим нажимом царское правительство пошло на существенные уступки. Россия объявила, – писал Грей, – о своем желании вести переговоры и признала «невозможность отвода австрийских войск на исходные позиции». Сазонов, однако, настаивал, во-первых, на признании Австрией международного характера ее конфликта с Сербией и, во-вторых, на приостановке австрийского продвижения вглубь сербской территории в ожидании результатов посредничества держав. Австрийское правительство отвергло и это предложение России, австро-венгерские войска продолжали наступать; для Сербии создавалось критическое военное положение.

Ввиду расширения австрийской агрессии началась всеобщая мобилизация в России. Германское правительство немедленно сообщило Англии, что если Россия мобилизуется, то Германия не сможет склонить Австрию к умиротворению. Какова же была позиция Великобритании в этот критической момент? Грей, Прибрам, Никольсон, Карнок, Морлей и др. видные британские политические

[95]

деятели и историки в своих исследованиях единодушно заявляли, что отношение английской буржуазной общественности к событиям в Европе почти не изменилось даже после того, как Австрия объявила Сербии войну и начала свою агрессию против последней. Основная дискуссия развернулась между сторонниками вмешательства Англии в войну на стороне Франции и России и сторонниками нейтралитета, причем по общему мнению ряда британских деятелей до первых чисел августа, т. е. до германского вторжения в Бельгию, значительное большинство влиятельных промышленников и банкиров, а также контролируемых этими кругами газет (по крайней мере, на первых порах), рассчитывали по образному выражению английского историка Гуча чужими руками «таскать каштаны из огня». Под давлением большинства тогдашнего английского правительства Грей неоднократно заявлял германскому и австрийскому послам о незаинтересованности Англии в судьбе Сербии и ее решимости не воевать за интересы России. Однако Грей в «частном порядке» сообщил германскому послу Лихновскому, что «Германия не должна неправильно истолковывать наше (т. е. британское) дружественное к вей отношение. Англия будет действовать не колеблясь там, где окажутся под угрозой ее интересы»{48}. Совершенно иную позицию заняло в тот момент правительство Франции. Правящие круги этой страны учли ту смертельную опасность, которая нависла бы над их родиной в случае поражения России. Поэтому французское правительство с самого начала балканского кризиса 1914 г. подчеркивало свою полную готовность выполнить союзнические обязательства в отношении России. Вместе с тем в Париже настойчиво добивались английской поддержки против Германии, которая была для французов особенно необходима, так как согласно англо-французской морской конвенции 1912 г. французский флот охранял морские коммуникации Англии и Франции на Средиземном море, а английский флот охранял западное побережье Франции. Следовательно, в случае английского нейтралитета все западное побережье Франции оказывалось открытым для германских военно-морских сил. 29 июля 1914 г. Грей заявил германскому послу Лихновскому, что Англия не может допустить разгрома Франции и не сможет долгое время оставаться нейтральной в случае, если Франция окажется вовлеченной в войну. Это косвенное предостережение оказало некоторое влияние на позицию немецкого правительства. В течение всего дня Берлин бомбардировал Вену телеграммами, австрийцев начали уговаривать удовольствоваться занятием Белграда.

Трудно сказать, как в конце концов повела бы себя Австрия, если бы Германия продолжала свой нажим, на 30 июля он уже был прекращен. Воздействие генерального штаба вернуло кайзера на прежний путь{49}. Но даже робкое выступление Грея встретило, по призванию Никольсона, решительное сопротивление прогерманской группы внутри английского правительства. Под давлением Морлея и его сторонников английское правительство вновь встало

[96]

на путь умиротворения германского агрессора. Грей, по словам Прибрама, перестал делать державам новые предложения.

Тем временем австрийский император писал Вильгельму: «Еще одно спасение Сербии благодаря русской интервенции повлечет самые серьезные последствия для моей страны, которые я не хочу допустить»{50}. Германское и австрийское правительства выдвигали требование полной капитуляции России, а следовательно, и Франции, угрожая в противном случае развязать войну. Австро-Венгрия настаивала на безоговорочном принятии Сербией всех условий австрийского ультиматума, прекращения русской мобилизации и признания за Австрией права на ничем не ограниченное ведение войны против Сербии. Всякая «бумажная» победа будет недостаточна, Россия должна прекратить мероприятия военного характера, нагло заявляли представители австрийской военщины, подчеркивая, что только на таких условиях австрийское правительство согласится приостановить свои приготовления, направленные против России{51}. В этих положениях, выдвинутых в австрийской ноте Великобритании, вообще не упоминалось о каких-либо гарантиях целостности и неприкосновенности Сербии. Австрийское правительство получило накануне сообщение от своего посла в Лондоне, в котором говорилось, что английское правительство прилагает энергичные усилия с целью побудить Сербию принять австрийские предложения и дать соответствующие гарантии их выполнения. Естественно, что при такой позиции британских правящих кругов германские и австрийские империалисты выдвигали все новые и все более далеко идущие требования.

Неумеренная агрессивность германских правящих кругов, их откровенная и необузданная экспансия вызвали постепенный перелом в английском общественном мнении. 29 июля 1914 г. немецкий канцлер Бетман Гольвег в беседе с английским послом затронул вопрос о возможности войны между Германией и Францией, впервые открыто упомянув о возможности вторжения немецких войск в Бельгию. При этом Германия обязывалась, в случае, если бы Великобритания и при таких условиях сохранила нейтралитет, гарантировать целостность французской и бельгийской территории в Европе после войны, но распространить подобную гарантию на бельгийские и французские колониальные владения немецкие империалисты заранее отказывались. Британское правительство на этот раз отвергло германские условия. 31 июля Грей потребовал от французского и германского правительств обязательства безоговорочно соблюдать бельгийский нейтралитет.

В английской исторической литературе, посвященной кануну и первому периоду мировой войны, особенно в работах Прибрама, Гуча, Никольсона и Бьюкенена, много говорится о «прозорливости», «принципиальности» и «последовательности» политики, направленной на обуздание немецкой агрессии и предотвращение мировой войны, неуклонной верности союзным договорам, которую якобы проводил, будучи министром иностранных дел, Эдуард Грей.

[97]

Однако эти утверждения, неверно отражающие внешнюю политику Англии, были невольно опровергнуты самим Греем в его мемуарах. Стремясь оправдать политику уступок германским поджигателям войны, Грей утверждал, что «сильный прогерманский элемент в стране и правительстве имел право требовать, чтобы правительство делало абсолютно все возможное для достижения соглашения с Германией»{1}. Правда, сам Грей и группа видных чиновников (Никольсон, Кроу и т. д.) сознавали невозможность достижения соглашения с Германией и необходимость для Англии союза с Россией, однако в самые критические недели лета 1914 г. Грей в значительной степени был вынужден проводить внешнюю политику прогерманской группировки Морлея, составлявшей в то время большинство английского правительства. Определенный ответ на ноту Великобритании от 31 июля дало только французское правительство, обязавшееся безоговорочно уважать бельгийский нейтралитет. Немецкое правительство в своем ответе требовало обещания безусловного нейтралитета Англии, обещая лишь в этом случае соблюдать независимость Бельгии.

1 августа 1914 г. Германия объявила войну России. Торопясь с объявлением войны германские империалисты рассчитывали облегчить верхушке правых социал-демократов задачу обмана немецкого рабочего класса, давая им возможность изображать грабительскую войну за интересы прусских юнкеров и рурских магнатов как «освободительную» борьбу Против царизма. С точки зрения внутри германской политики они не ошиблись, — подобным актом открытое предательство социал-демократов было в известной мере облегчено. Эту позицию ренегатов рабочего движения беспощадно разоблачил В.И. Ленин, указав, что «Каутский и Кo прямо-таки обманывают рабочих, повторяя корыстную ложь буржуазии всех стран, стремящейся изо всех сил эту империалистскую, колониальную, грабительскую войну изобразить народной, оборонительной (для кого бы то ни было) войной, и подыскивая оправдания для нее из области исторических примеров неимпериалистских войн»{53}.

Объявляя войну России, германские империалисты понимали, что очи развязывают мировую войну, которую им придется вести на двух фронтах: против России на Востоке и против Франции на Западе. Пресловутый план Шлиффена предусматривал молниеносный разгром слабейшего из двух противников, т. е. французской армии, с тем, чтобы иметь возможность перебросить все силы германской и австро-венгерской армий против России и победоносно закончить войну. Исходя из этого, немецкое правительство торопилось с началом военных действий на Западе, всячески провоцируя Францию на войну. 31 июля французскому правительству был вручен кайзеровским послом ультиматум со сроком для ответа в 18 часов. Германия требовала от Франции обязательства соблюдать нейтралитет в русско-германской войне, причем в качестве залога соблюдения нейтралитета французы должны были отдать

[98]

под контроль немецкой военщины свои важнейшие стратегические центры Туль и Верден.

Не ожидая ни окончания срока ультиматума, ни французского ответа на него, Бетман Гольвег уже 1 августа заготовил текст объявления войны французской республике. «Для обоснования этого текста германский канцлер использовал непроверенные слухи о пограничных инцидентах и мнимых налетах французской авиация на территорию Германии. Позже и сами немцы признавали, что, объявляя войну Франции, они ссылались на такие данные, которые оказались ложными. «Так «обосновывался» акт величайшего международного значения: «объявление войны Франции»{54}.

В эти критические для всего мира дни правительство Великобритании оставалось расколотым и избегало принятия важнейших решений. Группа Морлея усиливала нажим на премьера Асквита, угрожая правительственным кризисом и фактическим развалом правящей либеральной партии. В такой обстановке, вопреки всем предыдущим заявлениям, министр иностранных дел Великобритании Грей выдвинул предложение, согласно которому «он выражал готовность гарантировать нейтралитет Англии и Франции при условии, что немцы обязуются не нападать на эту последнюю»{55}.

Этот шаг английского правительства явился актом величайшего дипломатического предательства по отношению к России; он был с энтузиазмом встречен в Берлине. Учитывая техническую отсталость тогдашней России и бездарность царских сановников и генералов, немецкая военщина рассчитывала сравнительно быстро договориться с царизмом, нанеся ему предварительно ряд сильных военных ударов, которые дали бы возможность фактически низвести царскую Россию до уровня аграрно-сырьевого придатка Германии, а затем, используя ресурсы России, расправиться и со странами Западной Европы, в том числе и с самой Англией.

Однако французское правительство категорически отвергло план Грея. В то время в Париже хорошо понимали, что даже частичное подчинение России Германии неминуемо приведет к полному разгрому самой Франции германскими империалистами. В те же дни русский министр иностранных дел Сазонов предупредил британского посла Бьюкенена, «что английский нейтралитет в мировой войне равносилен для Англии самоубийству»{56}. Нельзя сказать, что ряд видных британских государственных деятелей не разделял аналогичной точки зрения и не испытывал бы растущей тревоги по поводу быстрого усиления Германии и явного роста агрессивности ее правящих кругов, но значительная часть английской буржуазной общественности в тот период все еще продолжала придерживаться традиционной антирусской позиции, характерной для британского империализма конца XIX-начала XX столетия. Сам Бьюкенен так рассматривал положение, создавшееся в первые дни империалистической войны: «Я лично также убежден, что наш нейтралитет в мировой войне означал бы самоубийство, но я опасаюсь, что наше общественное мнение все еще далеко от понимания

[99]

того, что мы должны делать в своих собственных национальных интересах»{57}.

Однако по мере развертывания немецкой агрессии в Европе позиция британской буржуазии изменялась. К 1 августа 1914 г. стало совершенно очевидно намерение германских империалистов оккупировать Бельгию и разгромить Францию; таким образом, безопасность самой Великобритании оказалась под угрозой.

После того как германское вторжение в Бельгию совершилось и бельгийское правительство официально обратилось за помощью к Англии, вопрос об участии последней в войне на стороне России и Франции был предрешен. 4 августа британское правительство предъявило Германии ультиматум, настаивая на безусловном соблюдении бельгийского нейтралитета, угрожая в противном случае войной. Характерно, что даже в этом решающем дипломатическом обращении к немецкому правительству говорилось только об уважении бельгийского нейтралитета и ни одним словом не упоминалось о необходимости прекратить агрессию против России и Сербии. Этот ультиматум, следовательно, можно рассматривать как последнюю попытку направить тевтонскую агрессию исключительно против славянских стран. Однако германское правительство даже не ответило на ультиматум и в ночь с 4 на 5 августа Великобритания официально вступила в войну.

В мемуарах Никольсона приводится любопытный эпизод, показывающий, насколько бескомпромиссной была позиция германских властей, отвергавших все попытки мирного урегулирования и настаивавших лишь на безоговорочном подчинении их империалистическому диктату. По воспоминаниям Никольсона, английское правительство направило немецкому посольству неправильно отредактированный ультиматум и текст объявления войны. Обнаружив оплошность, министерство иностранных дел направило одного из своих сотрудников (Никольсона младшего) для вручения нового, исправленного текста. При этом в министерстве волновались по поводу того, что первоначальный текст был уже направлен в Берлин. Когда же Никольсон прибыл в германское посольство, то обнаружил мирно дремавшего посла Лихновского, даже не потрудившегося распечатать конверт и ознакомиться с текстом присланного дипломатического документа, и упакованные, готовые к отправке архивы и документы посольства.

Характерной чертой внешней политики царизма накануне империалистической войны являлась ее растущая зависимость от английского и французского капитала, все большая утрата своей самостоятельности. Царская Россия постепенно превращалась в сателлита западных и, прежде всего, английских империалистов. Соглашение России и Англии носило явно неравноправный характер в отношении России. Всякая попытка царской дипломатии улучшить русско-германские отношения вызывала грозный окрик в Лондоне и Париже и сводилась на нет усилиями англо-французской дипломатии. Вместе с тем английские «друзья» систематически отказывали

[100]

России в поддержке в самые критические для ее внешней политики моменты; подобные действия имели место в период боснийского (Кризиса 1908-1909 гг., второй балканской войны 1912-1913 гг., дела Лимана фон Сандерса – 1913 г., в австро-сербском, а затем, и в австро-русском конфликте летом 1914 года.

Лишь исключительная острота англо-германских противоречий и необузданная агрессивность немецких империалистов обрекли на провал попытки англо-немецкого сговора за счет интересов России. Англия была вынуждена вступить в войну с самого начала как союзник России, обеспечив при этом подчинение России целям и задачам англо-французской политики и стратегии. В угоду союзникам был пересмотрен основной оперативный план русского командования, предусматривавший ведение основных военных действий против Австро-Венгрии в первый период войны, а затем уже, после ее разгрома, и против Германии. «Если бы Россия действовала только в своих интересах, то этот план был безусловно наиболее разумным, но ей пришлось подумать о своих союзниках», – подчеркивал в своих воспоминаниях Бьюкенен{58}.

Годы перед первой мировой войной были временем быстрого роста и усиления германского империализма, расширения его захватнических планов. Для предотвращения угрозы немецкого господства в Европе требовалось объединение сил великих держав и прежде всего Англии, Франции и России. Однако, несмотря на увеличивающуюся экономическую зависимость России, русско-английские противоречия достигали порой такой остроты, что не могло быть и речи о подлинном союзе этих двух стран. Подобным положением неоднократно пользовалась Германия, сумевшая добиться в предвоенные годы ряда дипломатических успехов, хотя основной расчет германских политиков не удался и им пришлось воевать одновременно на двух фронтах и против Англии и против России. В 1914 г. во всем мире господствовала единая всеобъемлющая капиталистическая система хозяйства. В настоящее время уже достаточно хорошо известно, что при таком положении войны неизбежны, они представляют собой естественный метод разрешения империалистических противоречий. Неизбежна, следовательно, была и первая мировая империалистическая война; однако при наличии подлинного русско-английского союза она могла; бы произойти позднее, а победа над общим врагом стоила бы неизмеримо меньших жертв. Всякий раз, когда возникала грозная опасность порабощения Европы, Россия и Англия объединялись для совместных действий, и всякий раз их усилия приводили к успешному результату. Так было в 1812-1814 гг. в борьбе против Наполеона, так было и в 1-ю мировую войну в борьбе против империализма кайзера. Благодаря советско-англо-американскому боевому союзу 1941-1945 гг. была устранена угроза фашистского порабощения, нависшая над народами всего мира. Только самоотверженная борьба советского народа под руководством Коммунистической партии

[101]

спасла английский народ от гитлеровского господства и дала Англии возможность сохранить положение великой мировой державы. И, наоборот, каждый раз когда британские правящие круги, пытались проводить политику, направленную против России, это неизбежно наносило ущерб прежде всего интересам самой Великобритании.

Исторические события последних десятилетий последовательно указывают на необходимость прочной русско-английской дружбы в интересах народов обеих стран, в интересах, предотвращения агрессии и укрепления мира во всем мире.

Примечания:

{1} В. И. Ленин, Соч., т. 19, стр. 261.

{2} ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 156, л. 11.

{3} Там же, л. 12-13.

{4} Там же, л. 14.

{5} Там же, л. 14-15.

{6} В. И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 312.

{7} Там же.

{8} ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 973, л. 3.

{9} Там же, д. 170, л. 16.

{10} Морлей, Меморандум об отставке, Лондон, 1904, стр. 6-7.

{11} Там же.

{12} Э. Грей, Двадцать пять лет дипломатической службы, Нью-Йорк, 1925, т. 2, стр. 166.

{13} «Ньюз-Кроникл», 29 января 1911 г.

{14} Там же.

{15} Бьюкенен, Моя миссия в Россию, т.1, Бостон, 1923, стр.155.

{16} Там же.

{17} В. И. Ленин, Соч., т. 21, стр. 12.

{18} ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 135.

{19} В. И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 370.

{20} Британские документы о происхождении войны. Сборник материалов, т. 5, 1928, Лондон, 1928, стр. 823.

{21} Там же, стр. 777.

{22} ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 1835, л. 33.

{23} Там же, д. 3363, л. 35.

{24} А. Ф. Прибрам, Австро-Венгрия и Великобритания, Лондон, 1951, стр. 215.

{25} Там же, стр. 217.

{26} См. В. И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 311.

{27} Там же, стр. 321.

{28} Там же, стр. 322.

{29} История дипломатии, т. II, М., 1945, стр. 248.

{30} Там же.

{31} Немецкие документы о войне. Сборн. материалов, т. 1, № 29.

{32} А.Ф. Прибрам, указ. соч., стр.218.

{33} Там же.

{34} История дипломатии, т. II, стр. 244.

{35} Э. Грей, указ. соч., т. II, стр. 330.

{36} Международные отношения в эпоху империализма. Сборн. материалов, серия III, т. 5, № 19.

[102]

{37} Бьюкенен, указ. соч., стр. 191.

{38} Там же, стр. 192.

{39} А. Ф. Прибрам, указ. соч., стр. 222.

{40} Бьюкенен, указ. соч., стр. 195.

{41} История дипломатии, т. II, стр. 226.

{42} А. Ф. Прибрам, указ. соч., стр. 229.

{43} Там же, стр. 234.

{44} Карнок, биография сэра Г. Никольсона, стр. 162.

{45} А. Ф. Прибрам, указ. соч., стр. 240.

{46} ЦГВИА, ф. 2000, оп. 1, д. 3363, л. 22.

{47} А. Ф. Прибрам, указ. соч., стр. 256.

{48} Бьюкенен, указ. соч., стр. 202.

{49} История дипломатии, т. II, стр. 258.

{50} А. Ф. Прибрам, указ. соч., стр. 258.

{51} Там же, стр.259.

{52} Э. Грей, указ. соч., стр. 311-312.

{53} В. И. Ленин, Соч., т. 21, стр. 187.

{54} История дипломатии, т. II, стр. 264.

{55} Немецкие документы о войне, т. 1, № 562.

{56} Бьюкенен, указ. соч., стр. 209.

{57} Там же, стр. 211-212.

{58} Там же, стр. 216.

[103]