Skip to main content

Айрапетов О. Р. Ставка и революция

Революции 1917 года в России и славянские народы Европы. Сб. материалов Международной научно-практической конференции (Чехия, Прага, Российский Центр науки и культуры, 27 октября 2017 г.). Прага, 2017. С. 49-72.

Опубликовано с любезного согласия автора

В Февральской революции армии суждено было сыграть едва ли не решающую роль, и в первые часы и дни этих событий, пока армия была или, вернее, казалась прочно контролируемой командованием, ее поведение зависело от того, какую позицию по отношению к волнениям в столице, возглавляемых Думой, займет генералитет. Очень скоро выяснится, что и контроль командования над армией, и лидерство Думы в Петрограде были скорее желаемым, чем действительным, но до этого от позиции, которая займет Ставка и Верховного Главнокомандующего и начальник его штаба – ген.-ад. М. В. Алексеев – зависело многое.

Утром 27 февраля (12 марта) 1917 г. в Могилеве все казалось еще спокойным. Британский представитель ген.-м. Дж. Генбери-Вильямс отмечал в своем дневнике за этот день, что Алексеев немного нервничал, но по общей атмосфере в Ставке нельзя было сделать вывод о том, что положение действительно угрожающе{1}. Между тем новости из столицы сотрудники штаба восприняли с опасением. Они знали, что на гарнизон рассчитывать нельзя, т. к. в его составе «нет ни одной прочной кадровой части»{2}.На утреннем докладе Наштаверх затронул, кроме положения армии, и вопрос о событиях в Петрограде. Он показал императору телеграммы от главы правительства кн. Н. Д. Голицына, главы Думы М. В. Родзянко и Главнокомандующих фронтами. Николай II отказался пойти на уступки. Доклад затянулся, что вызвало взволновавшее всех опоздание императора и Наштаверха к

[49]

завтраку{3}. В штабе уже знали о телеграммах из столицы и о том, что Алексеев взял их с собой на доклад. Последний завтрак в императорской Ставке прошел в полном молчании{4}. Ситуация еще не казалась опасной, хотя после завтрака, в 12.10 (перед ежедневной прогулкой императора), была получена телеграмма начальник Петроградского гарнизона ген.-л. С. С. Хабалова о начавшемся бунте в запасных батальонах гвардейских полков с просьбой о присылке надежных частей с фронта{5}.

Именно этого опасалась наиболее решительно настроенная часть думцев – они требовали прекратить речи и установить прочную власть, пока не пришли верные правительству войска{6}. Глава Думы продолжал обращаться в Ставку с просьбами к Николаю II согласиться на образование «ответственного министерства»{7}.

«Занятия Государственной Думы указом Вашего Величества прерваны до апреля. – телеграфировал 12.40 в Могилев Родзянко. – Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому министерства внутренних дел и Государственной Думе. Гражданская война началась и разгорается. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мною Вашему Величеству во

[50]

вчерашней телеграмме. Повелите в отмену Вашего Высочайшего указа вновь созвать законодательные палаты. Возвестите безотлагательно эти меры высочайшим манифестом. Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России, а с ней и династии неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении назначенного. Час, решающий судьбу Вашу и Родины настал. Завтра может быть уже поздно»{8}.

Эту телеграмму императору вновь лично отнес Алексеев, который снова попытался убедить Николая II пойти на уступки. Успеха эта попытка не имела{9}.Необходимо отметить, что сообщение от Родзянко было подано Николаю II после донесения, отправленного из Петрограда получасом позже Военным министром{10}. Ген. от инф. М. А. Беляев в 13.15. извещал Ставку о том, что волнения, начавшиеся с утра в некоторых частях «твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие»{11}. Родзянко не вызывал и ранее у Николая II какого-либо уважения и в этот раз его слова также были оставлены без внимания. Император доверял своему Военному министру и полагался на его донесения. День был солнечный, и он отправился на

[51]

автомобильную прогулку за город{12}. Более точную информацию о событиях в Петрограде в Могилеве получили только во второй половине дня. Стало ясно, что беспорядки приняли большие размеры и что к ним начали присоединиться запасные части{13}

Обстановка в столице во второй половине дня 27 февраля (12 марта) менялась стремительно. Вечером правительство собралось на очередное совещание в Мариинском дворце. Глава МВД А. Д. Протопопов выглядел подавленным и спросил у министра торговли и промышленности кн. В. Н. Шаховского, не нужно ли ему застрелиться{14}. Голицын вывел из состава Советам министров Протопопова и, после недолгого обсуждения, было принято решение объявить Петроград на осадном положении. В 18.00 императору была направлена телеграмма, в которой глава правительства просил об отставке и назначении командующим войсками популярного генерала, который смог бы справиться с кризисом{15}. К этому времени Хабалов контролировал только свой штаб и ближайшие подступы к нему. Оставшиеся в его подчинении части он поначалу стянул к Зимнему дворцу{16}.

Еще днем Военный министр ген. Беляев назначил командовать войсками Петрограда ген.-м. М. И. Занкевича. Тот командовал на войне л.-гв. Павловским полком и имел репутацию решительного, боевого начальника. Прибыв в градоначальство, Занкевич встретил там офицеров из разных частей и распорядился собрать все подчинявшиеся еще командам части в Зимнем дворце. Вскоре там собрались

[52]

четыре роты из трех полков и запасной батальон Павловцев. Настроение солдат и офицеров поначалу было бодрое, но полное отсутствие действий быстро начало сказываться на морали отряда. Не имея ни плана, ни команд, Занкевич выжидал. Поскольку о снабжении отряда также не было отдано распоряжений, он отпустил своих подчиненных в казармы для принятия пищи. Оттуда они уже не вернулись, перейдя на сторону революции{17}.

Имея под своей командой около 1,5-2 тыс. солдат и офицеров, Хабалов попросту не знал, что предпринять, тем более, что командующим войсками Петроградского Военного округа был уже назначен генерал-адъютант Н. И. Иванов. Ожидавшееся прибытие нового командующего предполагало передачу власти над верными правительству войсками ему. В этой ситуации ни Военный министр, ни сам Хабалов не захотели брать ответственность на себя. Командование было поручено третьему лицу – Занкевичу{18}. В результате обсуждения было принято решение оставить здания на Дворцовой площади и перейти в Адмиралтейство, которое было легче оборонять. Верные еще начальству войска были переведены туда, а потом, после споров между несколькими генералами (Хабаловым, Беляевым и Занкевичем) возвращены назад во дворец. Занкевич считал, что лучше с честью погибнуть, защищая символ царской власти, чем отсиживаться в Адмиралтействе{19}.

[53]

Командовавший остатками верных Присяге Измайловцев полковник П. В. Данильченко также настаивал на переходе во дворец – он получил приказ защищать Зимний и не мог выполнить его, находясь в Адмиралтействе. Данильченко хорошо знал дворец, т. к. неоднократно назначал туда караулы. Имея в распоряжении 3 роты Измайловцев и 1 роту 2-го Царскосельского стрелкового полка (солдаты имели по 15 патронов), 2 пулемета и 2 орудия (по 5 снарядов), он начал готовиться к круговой обороне. В этот момент в Зимний прибыл Великий Князь Михаил Александрович{20}. С самого начала волнений он пребывал под сильным впечатлением происходившего. Встречи с представителями Думы и Беляевым не добавили ему уверенности в себе{21}. Брат императора прибыл приблизительно в 15.00. После разговора с Родзянко, убеждавшего не допустить того, что в людей стреляли из «царского дворца», он отправился в штаб округа и передал эти слова Беляеву и Хабалову. Министр приказал Занкевичу вновь следовать в Адмиралтейство{22}. Данильченко получил этот приказ со ссылкой на нежелание Великого Князя допустить кровопролития. Ему оставалось только подчиниться{23}.

На Дворцовую площадь под полковым знаменем и с оркестром вышел Кексгольмский полк. В 17.00 под звуки полкового марша кексгольмцев с Зимнего дворца был спущен императорский штандарт{24}. Под контролем

[54]

правительственных войск некоторое время оставалась еще и Петропавловская крепость, которая не была занята восставшими, но они блокировали подходы к ней. Прорываться к ней без жертв было невозможно. Войска без особых сложностей перешли в Адмиралтейство и заняли позиции для обороны — во дворе стояла артиллерия (2 орудия с 80 снарядами), пехота заняла второй этаж, там же были установлены пулеметы. Однако у оборонявшихся не было продовольствия, почти не было патронов, конные команды не могли ни напоить, ни накормить своих лошадей{25}.

Настроение было самым подавленным{26}. Метания от одного здания к другому не могло воодушевить отряд, но самым тяжелым образом подействовал на сознание офицеров и солдат тот факт, что дворец они покинули по приказу брата императора{27}. Они не могли рассчитывать ни на сочувствие, ни на поддержку. К концу дня 27 февраля (12 марта) 1917 года большая часть Петроградского гарнизона уже перешла на сторону революции. Беляев, который еще днем был уверен «в скором наступлении спокойствия», вечером, в 19.22 был настроен уже пессимистически, он сообщал в Ставку, что погасить «военный мятеж» имевшимися у него «немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается» и поэтому просил о спешной присылки «действительно надежных частей,

[55]

притом в достаточном количестве, для одновременных действий в различных частях города»{28}.

Буквально через несколько минут Военный министр отправил еще одну телеграмму, сообщавшую о том, что Совет министров принял решение объявить Петроград на осадном положении, и что «ввиду проявленной генералом Хабаловым растерянности» в помощники ему назначен Занкевич{29}. Следует отметить, что реального положения дел в Петрограде в Ставке по-прежнему не знали. По свидетельству Генбери-Вильямса, абсолютно неясно было, где находится Правительство и кому принадлежит власть в городе, точно было известно к 12 марта лишь то, что на улицах северной столицы России арестовывают офицеров{30}.Только теперь в штабе Главковерха поняли всю серьезность положения в столице, и Алексеев решился направиться на доклад к императору{31}.

Генералу было трудно выполнять свои служебные обязанности. Начальник штаба Ставки опять заболел – у него была высокая температура. Судя по всему, Алексеев всего лишь хорошо отдохнул в Крыму, до выздоровления ему было далеко, температура доходила до 39-40 градусов. В Ставке офицеры считали, что генерал вернулся, не завершив лечение, для того, чтобы возглавить подготовку к весеннему наступлению{32}. В любом случае было ясно, что перестановки в командовании гарнизоном столицы не могли уже изменить ход событий. Совершенно очевидно, что в Петрограде был необходим новый командующий, и, что не менее важно – новые войска. Вновь возникла кандидатура Иванова –

[56]

генерал имел репутацию человека, умеющего общаться с солдатами, кроме того, вспомнили и о том, как энергично он действовал при подавлении мятежей в первую русскую революцию. Алексеев сделал очередной доклад императору, во время которого предложил назначить Иванова командующим Петроградским Военным округом и придать в его распоряжение части, снятые для подавления мятежа с Северного и Западного фронтов{33}. После доклада Николаю II Наштаверх послал главнокомандующим Северного и Западного фронтов телеграммы, извещающие их о новом назначении Иванова. Кроме того, Алексеев приказал «с возможной поспешностью» отправить в столицу по бригаде кавалерии и пехоты с артиллерией и во главе с энергичными начальниками, с тем, чтобы они «имели под командой свои полки, хорошо им известные и на которые они могли бы иметь нравственное влияние…»{34}.

Во время доклада начальник штаба Ставки рекомендовал придать Иванову батальон георгиевских кавалеров и роту Сводного полка для избежания «неприятностей» по пути{35}. Император еще не хотел покидать Ставки, а батальону первоначально ставилась только задача охраны и сопровождения ген. Иванова{36}. Сам он узнал о своем назначении после обеда, на который был приглашен днем{37}. Квартира генерала располагалась в здании вокзала, в 4-х верстах от Ставки, жил он уединенно, и к моменту назначения имел самые смутные представления

[57]

о том, что творилось в столице{38}. По завершению обеда он был приглашен императором в кабинет, где и получил приказ о новом назначении{39}. Информацию о том, что происходит в столице, Иванов также получил лично от монарха.

Она сводилась к следующим словам: «Я Вас назначаю главнокомандующим Петроградским Военным округом. Там в запасных батальонах беспорядки, и заводы бастуют»{40}.После этого Иванов отправился в кабинет Алексеева, где находился ген.-л. Н. М. Тихменев(начальник военных сообщений ТВД), только что получивший приказ готовить поезд для Иванова и Георгиевского батальона. Увидев своего бывшего командующего, Алексеев встал и сухим голосом сказал: «Ваше Высокопревосходительство, Государь Император повелел Вам во главе Георгиевского батальона и частей кавалерии, о движении коих одновременно сделаны распоряжения, отправиться в Петроград для подавления бунта, вспыхнувшего в частях Петроградского гарнизона». Иванов ответил, что воля императора для него священна, и он постарается выполнить его распоряжение{41}.

Вечером 27 февраля (12 марта) Николай II изменил свои планы. В 19.06 он отправляет жене телеграмму: «Выезжаю завтра 2.0. Конная гвардия получила приказание немедленно выступить из Нов. [города] в город (т. е. Петроград. – А. О.). Бог даст, беспорядки в войсках скоро будут прекращены»{42}. Причина этого решения была проста – в Царском Селе еще сохранялось спокойствие, однако

[58]

прочно полагаться можно было лишь на 2 сотни Собственного Его Величества конвоя по 150 чел. каждая, которые несли охрану дворца. Подступы к дворцу охранял Сводный полк. Тем не менее, даже взятые вместе оборонять дворец и уже тем более само Царское Село без поддержки его почти 40-тысячного гарнизона эти части, естественно, не могли{43}. Между тем Военный министр генерал Беляев сообщил о возможности движения революционных толп к Царскому Селу и посоветовал вывезти оттуда царскую семью. Из Могилева был отдан приказ готовить специальный поезд, докладывать о подготовке императрице запрещалось. Обсуждалась возможность отправить семью в Ливадию. От этих проектов отказались. Дети Николая II были больны корью, вывезти их поездом не представлялось возможным отцу и он решил сам поехать в Царское{44}.

Император отправился в здание штаба, где его встретил генерал-квартирмейстер Ставки ген.-л. А. С. Лукомский. Алексеев лежал с высокой температурой в своей комнате. Николай II заявил, что лично составил текст телеграммы (о придании Иванову диктаторских полномочий) и просил передать, что «это мое окончательное решение, которое я не изменю и потому бесполезно мне докладывать что-либо по этому вопросу»{45}. Начальник Штаба Ставки был категорически против отъезда императора. Когда вечером Николай II все же решил уехать, он отправил дворцового коменданта известить о своем решении генерала Алексеева. Тот уже спал. Доврцовый комендант ген.-м. Свиты В.Н. Воейков так описывает последовавшую сцену: «Как только я сообщил ему (т. е. М. В. Алексееву. – А. О.) о решении

[59]

Государя безотлагательно ехать в Царское Село, его хитрое лицо приняло еще более хитрое выражение, и он с ехидной улыбкой слащавым голосом спросил меня: «А как же Он (т. е. Николай II. – А. О.) поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь?»{46}. Эти слова вызвали удивление Воейкова, потребовавшего ясного ответа, считает ли генерал Алексеев поездку императора опасной или нет. Алексеев ответил, что ничего не знает и ничего против подобной поездки не имеет. В общем, первая реакция генерала очевидна — он против отъезда Николая II, однако не настаивает на своей точке зрения. Вскоре сам Алексеев явился к императору, но и после этой встречи решение последнего отправиться в Царское Село не изменилось. На убежденность Николая II, безусловно, сильно повлияли опасения за будущее его семьи, тем более, что вывезти ее в безопасное место не представлялось возможности{47}.

Революция победила в Петрограде, но в Могилеве еще не осознали масштаба случившегося. Вечером в Ставку пришла и следующая телеграмма от Родзянко: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга необходимо поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, что бы этот час ответственности не пал на Венценосца»{48}. Телеграмма осталась без ответа. Ту же самую информацию от Родзянко получили 27 февраля (12 марта) и в штабе Северного фронта{49}. В эти первые дни февральских событий в Ставке офицеры были настроены спокойно, сообщения Родзянко

[60]

считали преувеличенными, и были уверены, что власть скоро подавит «опасный бунт»{50}. Сам Иванов поначалу был уверен в успехе, помня о том, как легко удалось справиться с волнениями в Сибири в 1905 г.{51}

Генерал считал, что все закончится довольно скоро – он даже отправил своего адъютанта в город для того, чтобы купить продукты. Он собирался передать их знакомым в Петрограде{52}. Георгиевский батальон был надежной частью, по пути движения в столицу он должен был получить поддержку других подразделений, которые предполагалось снять с фронта. Вечером 27 февраля (12 марта) Алексеев известил об принятых решениях Беляева, ночью 28 февраля (13 марта) – Голицына. Главнокомандующим армиями Северного и Западного фронтов генералам Н. В. Рузскому и А. Е. Эверту было приказано выделить по одной конной и одной пешей батарее от каждого фронта, обеспечив их снарядами по норме 1 орудие – 1 зарядный ящик{53}. В помощь войскам Н.И. Иванова отправлялись с Северного фронта 2-я бригада 17-й пехотной дивизии, а с Западного фронта сводная бригада 9-й пехотной дивизии, всего 4 пехотных полка, имевших репутацию наиболее надежных. В Царском Селе, таким образом, под командой Иванова должны были собраться 13 батальонов, 16 эскадронов, 4 батареи, 2 пулеметные команды Кольта. Это была немалая сила, однако с посылкой войск не торопились{54}. Например, посадка войск Западного фронта в эшелоны должна была

[61]

начаться во второй половине дня 28 февраля (13 марта) и закончиться 2 (15) марта{55}.

Тем временем спокойствие в Царском Селе подходило к концу. Вечером 1 (14) марта в гарнизоне уже началось брожение, на улицах появились пьяные солдаты – явное свидетельство того, что контроль над казармой был утрачен{56}. Командование охраны дворца поначалу было полностью уверено в своих подчиненных — выставлялись посты с пулеметами, высылались разведывательные патрули т.п. Один из офицеров Сводного полка вспоминал: «Нервы у защитников оставались поднятыми: разложение еще не коснулось ни колеблющихся, ни малодушных»{57}. Так не могло продолжаться бесконечно – начало сказываться напряжение неизвестности. Вскоре части начали покидать охрану дворца, в котором остались лишь сотни конвоя, 2,5-3 роты Сводного полка и взвод зенитной артиллерии{58}. Тем не менее, дворец и подступы к нему прочно контролировались. Окруженные ждали приезда императора и держали оборону. Никто не пробовал проверить ее прочность – все ограничилось несколькими выстрелами по дворцу{59}.

В эти дни высший генералитет все активнее втягивался в политику. От его позиции по отношению к движению в столице зависело очень многое. 30 августа 1939 года ген.-л. В. Е. Борисов (генерал для поручений при Наштаверхе в 1916-1917 гг.) решил ответить на опубликованную в «Царском вестнике» (№ 679) 13 августа 1939 года статью Константинова «На путях к правде», где со ссылкой на ген.-л. М. С. Пустовойтенко (генерал- квартирмейстер Ставки в 1915-1916) говорилось о том, как

[62]

М. В. Алексеев требовал от императора введения в России конституции. Характерно, что ссылка была именно на Пустовойтенко, который пригласил в Ставку М. К. Лемке, зная о его политических пристрастиях. Борисов признал, что подобные разговоры имели место: «И вопрос этот не раз дебатировался в кабинете оперативных докладов после оперативного доклада, когда у царя оставалось свободное время до завтрака. Так что то, что Пустовойтенко застал, был лишь один момент из нескольких»{60}. Более того, Борисов пытался доказать, что Николай II относился к обсуждению вопросов конституционной перспективы совершенно спокойно и благодушно, как на вопрос постоянно дебатируемый с 1905 года{61}. Это потрясающее заявление Борисова не имеет аналогов.

Даже П. Н. Милюков сообщал о том, что только лишь перед отъездом Николая II из Ставки, приведшей его в Псков, Алексеев «убеждал его дать «конституцию»{62}. Более осторожный мемуарист, лидер кадетов даже поставил это слово в кавычки. Император, который, по отзывам почти всех мемуаристов, столь отрицательно относился даже к малейшему проявлению, намеку на нарушение прерогатив Короны, почти никогда и не с кем не говоривший на тему о перспективах развития Манифеста 17-го октября в конституцию, а Государственной Думы в парламент, позволяет своему подданному, а тем более занимающему ответственнейший пост в руководстве Вооруженными силами Империи начинать и вести с собой подобные разговоры во время войны! Сама постановка подобного вопроса со стороны Алексеева граничила с декларацией нелояльности. «Будучи русским до мозга костей, будучи крайним националистом, – вспоминал кн. В. А. Друцкой-Соколинский настроения генерала в конце 1915 – начале 1916 гг., – обожая Родину и народ, Алексеев не был сторонником

[63]

политического правления, взглядов и системы управления, олицетворяемых главой тогдашнего правительства И. Л. Горемыкиным. Мне думается, что Алексеев был детищем той среды, откуда вышел – русской мелкой буржуазии, среды, как известно, наиболее либеральной и прогрессивной, видевшей счастье народа в быстром наступательном движении вперед как в области чисто политической, так и равно в социальной. Если бы Алексеев был членом Государственной Думы, то думается мне, он примкнул бы к прогрессивному блоку и подал бы свой голос за ответственное министерство»{63}. Эту характеристику следует признать удачной. В конце концов генерал и подал свой голос за программу прогрессистов.

Что же касается взглядов Николая II на этот вопрос, то здесь мне представляется возможным обращение к дневнику Генбери-Вилльямса от 26 января 1916 года. В этот день, как отмечает английский представитель в Ставке, император сам начал с ним разговор о природе республики и монархии: «… люди, которыми он управляет, столь многочисленны по крови и темпераменту, при этом столь отличны от наших западных европейцев, что император для них – жизненная потребность. Его первый визит на Кавказ произвел на него большое впечатление и убедил в этих мыслях. Соединенные штаты Америки, сказал он, совершенно другое дело, и эти две страны нельзя сравнивать. В этой стране так много проблем и сложностей, их чувство воображения, их острые религиозные чувства, их привычки и обычаи делают Корону необходимой, и он верит, так будет продолжаться еще долгое время, что определенная децентрализация власти, конечно, нужна, но большая и решающая власть должна принадлежать Короне. Власть Думы должна расти медленно из-за сложностей в распространении процесса образования среди огромных масс его подданных»{64}. Это изложение позиции императора

[64]

кажется мне более близким к истине, хотя бы потому, что оно более близко к традиционной консервативной точке зрения тогдашней России. И уж во всяком случае, это единственное упоминание в дневнике английского генерала о подобном разговоре с императором. По свидетельству А. А. Вырубовой, когда начинался разговор о проблемах внутренней политики, обычным ответом Николая II были слова: «Выгоним немца, тогда примусь за внутренние дела»{65}. Конечно, нельзя не признать, что статус Генбери-Вилльямса не располагал к слишком частым беседам на подобные темы, а инициатива их обсуждения граничила с опасностью вмешательства во внутреннюю политику союзного государства. Однако и статус Алексеева как минимум не предполагал инициативы в обсуждения «вопроса о конституции». Генерал был предан идее конституционной монархии, но не лично императору{66}.

Мне представляется, что Борисов сознательно допускает искажение, стараясь доказать нормальность ненормального. Подобные обороты чрезвычайно присущи ему. Сразу же после революции Борисов убеждал полковника А. А. Мордвинова, что причиной поведения Алексеева в февральские дни 1917 года было то, что император «…не сумел с достаточной силой привязать к себе Михаила Васильевича и мало оказывал ему особенного внимания, недостаточно выделяя его… из других»{67}.Вспоминая о ситуации в России перед Февральским переворотом в конце 30-х годов, Борисов отмечал: «Военно­-политическая ситуация в России настоятельно требовала решения: быть или действительно самодержавным или же действительно (везде подч. автором – А. О.) конституционным, но не допускала сидения между

[65]

стульями. Алексеев, на котором не номинально, а чрезмерно-­реально лежала ответственность за войну, само-собою чувствовал на себе все невзгоды государства, сидящего между стульями. Государь, надо отдать ему справедливость, отлично понимал невзгоду Алексеева, а потому, как человек разумный, не относился к Алексееву, как к «изменнику», «предателю», а как к истинному слуге России, а с нею и Царя, и высказывающему свои искренние убеждения. Императора Николая И, ни по характеру, ни по воспитанию нельзя было сделать действительно самодержавным (вроде Хитлера, Муссолини), но действительно (везде подч. автором. – А. О.) конституционным он сам желал бы сделаться»{68}.

Поражает то, что Борисов при изложении позиции скорее всего своей, а не Николая II, опять приписывая императору желание быть конституционным монархом, дает свое понимание самодержавия как диктатуры, сравнивая его с современными европейскими тоталитарными режимами. Трудно представить себе, что Борисов, профессионально занимавшийся историей Первой мировой войны, не знал о тех ограничениях «конституционного» строя, которые были приняты в Германии, Франции и даже Англии, но вряд ли он назвал бы их «самодержавными», во всяком случае он предпочел другое сравнение. А ведь мобилизационные усилия, во всяком случае у союзников, не были секретом для русских военных. Когда Альбер Тома, министр боеприпасов, встретился в мае 1916 года с рядом высших военных чинов русской армии, то они были поражены концентрацией власти французского министра. Генерал Беляев, тогда Начальник Генерального штаба выразил свои чувства следующим образом: «Хотя он социалист, тем не менее он может делать все, что сочтет необходимым; ни у кого в России нет такой власти. У нас нет хозяина, а ведь Россия — монархия». Еще более энергично высказался Великий князь Сергей Александрович: «Вы самодержец, а я анархист»{69}.

[66]

Поражает другое – насколько близок по духу к Борисову в отношении к идеальной (или единственно возможной?) форме государственной власти оказался такой человек как бывший Военный министр ген. В. А. Сухомлинов. Оценивая большевиков в 20-е годы, он пишет: «Их мировоззрение для меня неприемлемо. И всё же: медленно и неуверенно пробуждается во мне надежда, что они приведут русский народ — быть может, помимо их воли – по правильному пути к верной цели и новой мощи… Россия и населяющее русскую землю смешение народов нуждается в особо мощной руке (выделено мной – А.О.)»{70}. Почти точно также как и Борисов, Сухомлинов упрекает императора в непоследовательности: «… постоянно выходил он неожиданно из программы, на проведение которой требовалось время и разрушал основные положения именно там, где думал их укрепить»{71}.

Ссылки на европейский опыт уместны только в одном случае. Как и в Германии, высший генералитет не понял той роли, которую играет монархия в организации общества. Алексеев и Борисов, как потом Гинденбург и Тренер оказались не в состоянии понять, что их планы довести войну без императоров, которые, как им казалось, только мешали им сделать это, обречены на провал уже потому, что они-то сами как раз не были самостоятельными величинами, как им хотелось бы думать. И поэтому, как только не стало Вильгельма II и Николая II, с разной скоростью исчезли и те, кто не смог понять опасности, которая исходила от подобного рода переворотов, особенно во время великой войны. Следующие слова Людендорфа прекрасно подходят к описанию проблемы, которая стояла как перед германским, так и перед русским командованием, как, впрочем, и для описания ошибки, сделанной теми и другими: «Я предостерегал против попыток пошатнуть положение императора в армии. Его Величество был нашим Верховным

[67]

Главнокомандующим, вся армия видела в нем своего главу, мы все присягали ему в верности. Этих невесомых данных нельзя было недооценивать. Они вошли в нашу плоть и кровь и тесно связывали нас с императором. Все, что направлено против императора, направляется и против сплоченности армии (выделено мной – А. О.). Только очень близорукие люди могли расшатывать положение офицерского корпуса и Верховного Главнокомандующего в такой момент, когда армия подвергалась величайшему испытанию»{72}. Как близок к этой позиции русский чиновник: «Наша военно-административная (не политическая) машина продолжала еще работать на Россию. А работала она, часто не сознавая того, именем Государя. Работала с перебоями, но все же гораздо лучше, нежели потом, при Временном правительстве. Новое правительство не имело за собой ни рутины, ни привычки, ни движущего «завода», одну только – чуждую народным низам – культурность»{73}.

Еще один факт позволяет усомниться в искренности слов Борисова. Во время своего пребывания в Ставке он настолько последовательно уклонялся от приглашений к императорскому столу{74}, что это даже вызвало сомнение Николая II, не демонстрация ли это негативного отношения к нему лично. Алексееву пришлось защищать своего protege, убеждая монарха, «…что он (т. е. Борисов. – А. О.) дикарь и просто боится незнакомого общества»{75}. Как представляется, Алексеев тогда покривил душой. Мне кажется, что Бубнов довольно верно описывает настроения Борисова: «По своей политической идеологии он был радикал и даже революционер. В своей молодости он

[68]

примыкал к революционным кругам, едва не попался в руки жандармов, чем впоследствии всегда хвалился. Вследствие этого он в душе сохранил ненависть к представителям власти и нерасположение, чтобы не сказать больше к Престолу»{76}.На подобных оценках сходятся столь разные мемуаристы, что им невозможно не поверить. Безусловно одно – в воспоминаниях 22-летней давности у генерала все же проскальзывает неудовлетворенность невозможностью выхода из двойственного, неопределенного положения.

Причина этого чувства проста. Фигура основателя Добровольческой армии и Белого движения Юга России была столь важна для эмиграции, что обвинение генерала в участии в антимонархическом заговоре граничило с дискредитацией идеи «белого дела». Такие случаи были исключительны и основывались только на вторичных источниках{77}. Так, например, весной 1917 года, по свидетельству Деникина, Алексеев в разговоре с ним упомянул о том, что в бумагах императрицы были найдены секретные карты всего русского фронта, которые изготовлялись только в двух экземплярах — для самого генерала и для императора. Это произвело на Михаила Васильевича самое тяжелое впечатление{78}. Но если в отношении Алексеева к императрице сомневаться не приходится, без сомнения, оно было отрицательным, то случай с императором более сложен. Свидетельств, исходящих из-под пера самого генерала, не было.

В архиве М. В. Алексеева, переданном несколько лет назад на хранение в Отдел Рукописей Российской Государственной Библиотеки, мне удалось найти документ, проливающий свет на этот вопрос. Несложный шифр по непонятной причине не был открыт, и развернутая характеристика императора превратилась в «Заметки

[69]

нравственного, политического характера, в том числе и о Л. Г. Корнилове». Объяснить ошибку легко – генерал называет Николая II в своих записках «N» — в принципе сам текст таков, что исключает иное прочтение подобной аббревиатуры. Добавить к этому можно лишь самый простой факт — в предшествующей весне-лету 1917 года (когда были составлены эти «заметки») личной переписке М. В. Алексеев называл императора «Н» – таким образом, был изменен только алфавит. Впрочем, судите сами – коль скоро даже в обстановке полного хаоса послефевральского периода могли появиться такие слова, то догадаться, каким же было настроение генерала накануне Февраля 1917 года – догадаться несложно:

«N Человек пассивных качеств и лишенный энергии. Ему не достает смелости и доверия, чтобы искать достойного человека. Приходится постоянно опасаться, чтобы влияния над ним не захватил кто-либо назойливый и развязный. Слишком доверяет чужим побуждениям, он не доверяет достаточно своему уму и сердцу.

Притворство и неискренность. Что положило начало этому? Она – неискрен.[ность] – развивалась все больше, пока не сделалась господствующей чертой характера.

Ум.

Ему не хватает силы ума, чтобы настойчиво искать правду; твердости, чтобы осуществить свои решения, не смотря на все препятствия, и сгибать волю несогласных. Его доброта вырождается в слабость (подч. автором – А. О.), и она принуждает прибегать к хитрости и лукавству, чтобы приводить в исполнение свои намерения. Ему, б.[ыть] м.[ожет], вообще не хватает глубокого чувства и способности к продолжительным привязанностям.

Боязнь воли. Несчастная привычка держаться настороже. Атрофия воли.
Воля покоряет у него все.
Умение владеть собою, командовать своими настроениями.

[70]

Искусство властвовать над людьми.
Чувствительное сердце.
У него было слабо то, что делает человека ярким и сильным.
В его поступках не было логики, которая всегда проникает [в] поступки цельного человека.
Жертва постоянных колебаний и непокидавшей его нерешительности.
Скрытность, лицемерие. Люди, хорошо его знающие, боятся ему довериться.
Беспорывистость духа. Он был лишен и характера и настоящего темперамента.
Он не был натурой творческой. Выдумка туго вынашивалась у него.
Душевные силы охотно устремлялись на мелкое. Он не был способен от мелкого подняться к великому. Не умел отдаться целиком, без оглядки какому-нибудь чувству. Не было такой идеи, не было такого ощущения, которые владели бы им когда-нибудь всецело.
Вместо упорного характера – самолюбие, вместо воли – упрямство, вместо честолюбия – тщеславие и зависть. Любил лесть, помнил зло и обиды.
Как у всех некрупных людей, у него было особого рода самолюбие, какое-то неспокойное, насторожившееся. Его задевал всякий пустяк. Ему наносила раны всякая обида и нелегко заживали эти раны.
Эгоизм вырабатывает недоверие; презрение и ненависть к людям, презрительность и завистливость.
Была ли горячая любовь к родине.
Началась полоса поражений, а за нею пришел финансовый крах. Становилось ясно, что не только потерпело банкротство данное правительство, но что разлагается само государство… Тем бесспорно, что обычными средствами помочь нельзя»{79}.

[71]

Такого рода документы придают гораздо больший вес поздним признаниям В. А. Маклакова о том, что даже во время выступления Л. Г. Корнилова Алексеев был настроен категорически против идеи восстановления монархии, на том основании, что знал их (т. е. Романовых) гораздо лучше, чем другие{80}. «Все могу – сказало злато, Все могу – сказал булат…». Злато и булат пришли к пониманию того, что они всесильны. При этом необходимо отметить, что в начале 1917 года ни верхи армии, ни верхи либеральной оппозиции уже ничего не делили. Договоренность была достигнута. Тем не менее, и те, и другие вели себя осторожно — полной уверенности в успехе по-прежнему не было. А. Е. Эверт, находясь через год после этих событий в Смоленске, говорил о том, что генералы были уверены, что политические изменения в столице просто не затронут фронта. Его собеседник вспоминал, что этот разговор всегда заканчивался словами генерала: «Какое легкомыслие!»{81}. Партнеры генералитета, как оказалось, были столь же легкомысленны, но при этом гораздо менее искренны.

[72]

Примечания:

{1} Hanbury-Williams J. The Emperor Nicholas II As I Knew Him. London, 1922. P.148.

{2} Бубнов А. [Д.] В Царской Ставке. Воспоминания адмирала Бубнова. Нью-Йорк, 1955. С. 306.

{3} Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914-1917. Нью-Йорк, 1962. Кн. 3. С. 170.

{4} Бубликов А. А. Русская революция (ее начало, арест царя, перспективы). Впечатления и мысли очевидца и участника. Нью- Йорк, 1918. С. 307.

{5} Спиридович А. И. Ук. соч. С. 170-171.

{6} Бубликов А. А. Ук. соч. С. 20-21.

{7} Воейков В. Н. С Царем и без Царя (Воспоминания последнего Дворцового Коменданта Государя Императора Николая II). Гельсингфорс, 1936. С. 199.

{8} Февральская революция 1917 года (Документы Cтавки верховного главнокомандующего и штаба главнокомандующего армиями Cеверного фронта) // Красный архив. М.-Л., 1927. Т. 2 (21). С. 7.

{9} Basily N. Memoirs. Diplomat of Imperial Russia 1903-1917. Hoover Institution Press. Stanford University. Stanford, 1973. P. 106.

{10} Спиридович А. И. Ук. соч. С. 171.

{11} Февральская революция 1917 года… С. 8.

{12} Спиридович А. И. Ук. соч. С. 172.

{13} Февральская революция 1917 года… С. 7-8, 13.

{14} Шаховской В. Н. «Sic transit Gloria mundi» (Taк проходит мирская слава). 1893-1917. Париж, 1952. С. 201.

{15} Спиридович А. И. Ук. соч. С. 131-132.

{16} Февральская революция 1917 года… С. 16.

{17} Спиридович А. И. Ук. соч. С. 136-138.

{18} Данилов Ю. Н. На пути к крушению. Очерки последнего периода Российской монархии. М., 2000. С. 235; Спиридович А. И. Ук. соч. С. 141.

{19} Спиридович А. И. Ук. соч. С. 141-143; Глобачев К. И. Правда о русской революции. Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения (Вступительная статья Дж. Дейли и З. И. Перегудовой) // Вопросы истории (далее – ВИ). 2002. № 9. С. 65.

{20} Данильченко [П. В.] Для истории Государства Российского. Роковая ночь в Зимнем дворце 27 февраля 1917 г. // Военная быль. Париж, 1974. № 126. С. 6-8.

{21} Матвеев А. Великий князь Михаил Александрович в дни переворота // Возрождение. Париж, 1952. № 24. С. 141-142.

{22} Спиридович А. И. Ук. соч. С. 141-143; Глобачев К. И. Ук. соч. С. 65.

{23} Данильченко [П. В.] Ук. соч. С. 8.

{24} Михайловский Г. Н. Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914-1920. М., 1993. Кн. 1. С. 242.

{25} Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства. Под ред. П. Е. Щеголева. Л., 1924. Т. 1. С. 204-206.

{26} Балк А. П. Последние пять дней царского Петрограда (23-28 февраля 1917 г.). Дневник последнего Петроградского градоначальника // Русское прошлое. Л., 1991. № 1. С. 55.

{27} Спиридович А. И. Ук. соч. С. 143-144.; Данильченко [П. В.] Ук. соч. С. 9.

{28} Февральская революция 1917 года… С. 9.

{29} Там же.

{30} Hanbury-Williams J. Op. cit. Р. 148.

{31} Спиридович А. И. Ук. соч. С. 174.

{32} Пронин В. М. Последние дни Царской Ставки. Белград, 1929. С. 8; Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев, документы. Л., 1927. С. 90.

{33} Спиридович А. И. Ук. соч. С. 172-175.

{34} Лукомский А. С. Воспоминания. Берлин, 1922. С. 124; Февральская революция 1917 года… С. 9-10.

{35} Падение царского режима… Под ред. П. Е. Щеголева. Л., 1926. Т. 5. С. 315.

{36} Воейков В. Н. Ук. соч. С. 199.

{37} Спиридович А. И. Ук. соч. С. 175.

{38} Падение царского режима… С.314.

{39} Спиридович А. И. Ук. соч. С. 175.

{40} Падение царского режима… С. 314.

{41} Тихменев Н. М. Из воспоминаний о последних днях пребывания императора Николая II в Ставке. Ницца, 1925. С. 16.

{42} Переписка Николая и Александры Романовых. 1916-1917. М.-Л., 1927. T. V. С. 225.

{43} Зерщиков Е. Собственный Его Величества Конвой в дни Революции // Часовой. Париж, 1938. № 205. С. 25-26; Дуплицкий С. К. Охрана царской семьи и революция 1917 года // Возрождение. Париж, 1955. № 48. С. 79-80.

{44} Воейков В. Н. Ук. соч. С. 201.; Бубнов А. [Д.] Ук. соч. С. 308; Спиридович А. И. Ук. соч. С. 150.

{45} Лукомский А. С. Воспоминания. Берлин, 1922. Т. 1. С. 127.

{46} Воейков В. Н. Ук. соч. С. 201.

{47} Там же. С. 202.

{48} Воейков В. Н. Ук. соч. СС.198-199.

{49} Данилов Ю. Н. На пути к крушению… С. 242.

{50} Пронин В. М. Последние дни… С. 10; 18.

{51} Бубнов А. [Д.] Ук. соч. С.308.

{52} Лукомский А. С. Ук. соч. С. 125.

{53} Февральская революция 1917 года… С. 10-11, 16-17.

{54} Мартынов Е. И. Царская армия в Февральском перевороте. Л., 1927. С. 131.

{55} Февральская революция 1917 года… С. 17.

{56} Зерщиков Е. Ук. соч. // Часовой. Париж. 1938. № 205. С. 26.

{57} Дуплицкий С. К. Ук. соч. С.81.

{58} Зерщиков Е. Ук. соч. С. 15-16; Часовой. Париж. 1938. № 207. С. 14.

{59} Дуплицкий С. К. Ук. соч. С. 82.

{60} Архив Србиjе. Ф. Н.А.-125. Л. 1об.

{61} Там же. Л. 1.

{62} Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1990. Т. 2. С. 269.

{63} Друцкой-Соколинский В. А. На службе Отечеству. Записки русского губернатора (1914-1918 гг.). Орел, 1994. С.56.

{64} Hanbury-Williams J. Op. cit. Р. 76.

{65} Фрейлина Ее Величества Анна Вырубова. Составитель А. Кочетов. М., 1993. С. 266.

{66} Друцкой-Соколинский В. А. Ук. соч. С. 57.

{67} Отречение… С. 88.

{68} Архив Србиjе. Ф. Н.А.-125. Л. 2.

{69} Кnох A. With the Russian army, 1914-1917. London, 1921. Vol. 2. P. 419.

{70} Сухомлинов В. [А.] Воспоминания. Берлин, 1924. С. 409.

{71} Там же. С. 216.

{72} Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914-1918 гг. М., 1924. Т. 2. С.305.

{73} Тхоржевский И. И. Последний Петербург. Воспоминания камергера. СПб., 1999. С. 141.

{74} Кондзеровский П. К. В Ставке Верховного 1914-1917. Воспоминания Дежурного Генерала при Верховном Главнокомандующем. Париж, 1967. С. 77.

{75} Лемке М. К. 250 дней в Царской Ставке. Пг., 1920. С. 150.

{76} Бубнов А. [Д.] Ук. соч. С. 169.

{77} Кобылин В. Император Николай II и генерал-адъютант М. В. Алексеев. Нью-Йорк, 1970.

{78} Деникин А. И. Очерки русской смуты. М., 2003. Т. 1. С. 115.

{79} Отдел рукописей Российской Государственной Библиотеки. Ф. 855. Карт. 4. Ед. хр. 18. Л. 1об-2.

{80} Наследие Ариадны Владимировны Тырковой. Дневники. Письма. М., 2012. С. 279.

{81} Друцкой-Соколинский В. А. Ук. соч. С. 58.