Асташов А. Б. Война как культурный шок. Анализ психопатологического состояния русской армии в Первую мировую войну

Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2002. Предмет, задачи, перспективы развития. — М., 2002. С. 268-281.

В историко-антропологических исследованиях важно показать человека во всех его проявлениях, включая крайние. Пограничное, пороговое состояние особенно ярко проявляется во время войны — в период испытания всех сил личности и ценностей, связывающих ее с социумом, выявления самой сущности человека. Современная война, ведущаяся техническими средствами, ставит каждого перед выбором: утраты человеческого, ухода в болезнь, или подчинения ритму, духу, законам войны. Но и заканчивая войну, человек остается бойцом, комбатантом, поскольку война отражает саму организацию современного общества.

Первая мировая война для русского комбатанта имела особое значение. Для России она являлась первой современной войной «нового типа». С другой стороны, солдат, как и все российское общество, не был к такой войне готов, прежде всего, в силу несовпадения культурной организации общества и характера войны. Результатом этого неминуемо должен был стать культурный шок, который ощутили миллионы солдат, очутившиеся на театре военных действий.

Обычно культурный шок рассматривают в контексте действий лиц, которые ему были подвергнуты, в поисках выхода из данной «пороговой ситуации». Например, изучают реакцию эмигранта на дискомфортные условия. Важной, однако, является та трансформация сознания, которой была подвержена личность, поскольку по выходе из шоковой ситуации она несет с собой всю сумму опыта во время шока. Для России речь идет о выяснении характера и силы влияния военного опыта, который был получен комбатантом в шоковой ситуации и с которым он вернулся на родину, как фактора деформации личности.

В отечественной литературе тема порогового состояния на современной войне поднималась, главным образом, в трудах психиатров. Лишь в последнее время она стала привлекать внимание историков, но в том же ракурсе. Однако и у них мы не находим связи специфики положения человека на Первой мировой войне, носителя пограничных психических состояний, с его ролью в последующих революционных событиях. Какое влияние оказали люди, травмированные войной, на процессы в обществе, принимавшие часто формы социальной психопатологии, до сих пор не стало предметом специального рассмотрения отечественных историков, хотя отдельные попытки в этом направлении делаются. Используемые в исторической литературе понятия «общественная патология», «революционный невроз» не соотносятся с принятыми в медицинской литературе понятиями травмопсихоневрозов периода войны, в последних же недостаточно определяется их социальная и, тем более, историческая составляющая{1}.

[268]

Проблема увеличения количества душевных болезней во время войны, всегда превышавшего обычный его уровень в мирное время, стала привлекать внимание исследователей уже в последней трети XIX в. Русско-японская война также в целом подтвердила тенденции в психиатрической картине болезней во время войны. В годы Первой мировой в России ожидалось понижение количества душевнобольных вследствие антиалкогольных мероприятий правительства до уровня 0,15%. Но, начиная с осени 1915 г., их количество стало нарастать и к середине войны составило 50 тыс., т.е. 0,5% в соотношении с общим количеством призванных{2}.

При изучении феномена увеличения количества душевнобольных в современной войне ученые-психиатры поставили вопрос о месте среди душевных болезней особых «психозов войны». Они были зафиксированы еще со времен гражданской войны в Северной Америке под названием «солдатское сердце» или «взволнованное сердце», в связи с основным сопутствующим им симптомом — «предсердечной тоской». В годы Первой мировой эти болезни стали носить название травмоневроз или психоневроз, а также «снарядный шок», или «shellshock», в соответствии с главной, как считалось, причиной, их вызывающей. Однако среди отечественных психиатров выявились серьезные разногласия по вопросам как о дефиниции «психозов войны», так и о причинах их появления — этиологии. Была неясность в самом понятии травмоневроз: что это — органическое или психическое поражение, невроз или психоз? Аналогичные разногласия существовали у них и с иностранными коллегами. Если западные психиатры подчеркивали преобладание психогений, то есть эмоциональных факторов, в этих болезнях, то отечественные настаивали на механогенной точке зрения, считая, что «психозы войны» возникали из-за органического поражения нервной системы в результате воздействия новейших средств вооружения. Главная причина преобладания такой точки зрения заключалась в разных принципах учета психоневротиков. В России статистика душевнобольных началась только со второго года войны. Душевнобольные попадали в больницы главным образом после контузий и ранений. Сам порог заболеваний в русской армии был значительно завышен. В армии оказалось намного больше душевнобольных в пограничных состояниях, чем в мирное время, особенно по сравнению с западными армиями. Но это означало, что подвергшиеся на фронте различным видам реактивных психозов останутся в рядах армии, считаясь здоровыми. Такая картина отражалась в многочисленных статьях психиатров, хотя нигде прямо не была сформулирована. Если бы учитывали всех здоровых с пограничными психическими расстройствами, то встал бы вопрос о боеспособности самой русской армии{3}.

Вопрос о влиянии невротической ситуации на здоровых и якобы здоровых привлек внимание психиатров, правда, частично. Например, исследования нервной системы воинов без болезней показали сравнительно большой процент среди них истерических стигматов и других расстройств вплоть до отклонения от нормы течения психических процессов. Проблема болезней «здоровых» заслуживает, однако, более

[269]

пристального рассмотрения, поскольку речь идет, в сущности, о социальной болезни. Получается, что в русской армии болели «психозами войны» в основном здоровые, в то время как психически больные или предрасположенные к таким болезням страдали от психогений меньше{4}.

В психиатрии «психозы войны» известны под названием реактивные психозы. Это патологическая реакция невротического и психотического уровня на неблагоприятные ситуации. Возникают реактивные психозы под влиянием психической травмы, вызывающей страх, тревогу, опасение, обиду, тоску или иные отрицательные эмоции. Такая травма как раз и образует главный этиологический фактор. При этом «в структуре психогенных реакций, в отличие от реакций и болезненных состояний иного генеза, наиболее отчетливо представлены в единстве и взаимной обусловленности факторы социальные и биологические, физиологические и психологические». Отвечая на вопрос, чем обусловлено структурное единство и взаимная связь перечисленных факторов, советский психиатр Ф. И. Иванов указывал в качестве главного, что у истоков психогенных реакций стоит личность с присущей ей эффективностью{5}.

Следует, однако, учитывать совершенно необычную, по сравнению с прежними войнами, ситуацию, в которую попал русский комбатант в годы Первой мировой войны. Именно реакция личности на эти обстоятельства и позволяет выявить социальную составляющую чисто патопсихологической реакции, столь важную для историка. Прежде всего это касалось новых технических условий ведения боевых действий, что особенно сказалось в увеличении числа пораженных артиллерией. Так, если в русско-японскую войну поражение от огнестрельного оружия, артиллерии и холодного оружия составляло соответственно 82, 16,4 и 1,6%, то в Первую мировую войну — 11, 64 (а в некоторых местах — 90) и 15%. Велась также воздушная, подводная, подземная (минная) война. Отмечались и поражения от новых пуль, которые имели характер острого оружия, а также от разрывных пуль. С апреля 1915 г. стали применяться газы. Чрезвычайно важным являлся сам непосредственный фактор ведения боевых действий: канонада целыми неделями, днем и ночью, непереносимое ожидание смерти, когда кажется, что именно за тобой следит аэроплан, под тебя ведется подземное минирование, на тебя наводится орудие. Еще большее воздействие оказывала на солдата «атмосфера большого сражения»: громадные потери живой силы, когда лишь один снаряд мог выводить из строя десятки человек, поле, испещренное огромными воронками, тысячи трупов, вид раненых и убитых товарищей, шумовые эффекты, тепловые удары, физические, химические и психические воздействия. Медики указывали и на имевшие место ожесточенные рукопашные стычки, дававшие в процентном отношении к другого рода столкновениям наибольшее количество душевнобольных. Часто во время боя, из-за невозможности получить помощь, нарастало ощущение ошеломления. Порою непереносимая ситуация сражения приводила у некоторых солдат к желанию получить тяжелые ранения, лишь бы уйти с поля боя. Часты были желания самоубийства. Следует также отметить

[270]

особую силу и длительность вредных воздействий. К ним нужно отнести всеобъемлемость указанных военных действий, громадный фронт, широкий масштаб деятельности противоборствующих сторон, а также чрезвычайное истощение и переутомление, вызываемое недоеданиями, недосыпаниями, инфекциями и т.п. обстоятельствами.

Большое значение имел качественно иной состав армии по сравнению с армией мирного времени. В результате впервые проведенной в России всеобщей мобилизации в военном строю оказались все призывные возраста и состояния, что уже предполагало широкое включение в состав армии психопатологически предрасположенных. Главная же особенность именно русской армии обуславливалась ее призывной системой, сущность которой заключалась в наличии значительного числа льготников по семейному положению. В целом, учитывая освобожденных от военной службы представителей многих народностей России, а также не проходивших ее по физическому состоянию, лишь 29% призывников проходили действительную службу в армии. Из 15 млн. человек, призванных в Первую мировую войну, только 6 млн. прошли ранее военную службу, из них к концу 1916 г. остался в строю 1 млн. По существу, 9/10 русской армии не были готовы к тем перегрузкам, которые несла в себе современная война, война нового типа{6}}.

Не менее, чем на 80% русская армия состояла из крестьян с присущим им особым менталитетом, не соответствовавшим не только перечисленным трудностям, но и самым обыкновенным реалиям новой войны. Прежде всего, это касалось факторов, влияющих на ностальгию: разрыв первичных контактов (семья), вторичных (друзья), третичных (социальные институты). Особенностью крестьянского, собственно традиционалистского менталитета, являлась абсолютная неразрывность этих контактов, их невзаимозаменяемость, как это бывает в современном обществе. Для крестьянина семья является одновременно ячейкой производства, средоточием его родственных и дружеских контактов, частью крестьянской общины. В этой же сфере находятся и мировоззренческие ценности: гармония крестьянского труда, понятие полезности, предметности, конкретности самого бытия, его временная и пространственная определенность.

Обычно, во время действительной военной службы в мирное время, царская армия как институт в значительной степени замещала эти ценности. Часть, в которой проходила служба, представляла некое «полковое братство», нередко с представителями той же самой местности, вплоть до уезда, волости и деревни, откуда был призван военнослужащий. Сезонность воинских занятий, организация внутренней службы (артельное производство мелкого снаряжения и обмундирования), отпуски на родину для сельскохозяйственных работ в определенной мере воспроизводили привычный для крестьянина ритм его труда и всей жизни. Личная и постоянная (в смысле несменяемости) иерархия командного состава дополняли ощущение устойчивости, патриархальности, стабильности, характерные для крестьянского менталитета.

[271]

Начавшаяся мировая война в корне подрывала принципы, являвшиеся основанием крестьянской ментальности. Солдат-крестьянин был не просто оторван от своего крестьянского труда. Сам труд вместо конкретного, предметного стал носить абстрактный характер. Солдат стал анонимным контрагентом грандиозного абстрактного предприятия, каковым является современная война. «Полковое братство» оказалось невозможным в части, где состав только в течение одного боя утрачивался на треть, наполовину и более, а в течение войны менялся 3-4 и более раз и все менее соответствовал земляческому принципу комплектования. Командный состав из-за огромной убыли был подвержен перманентной текучести и не соответствовал представлениям о «настоящем офицерстве», «начальстве». Сам ритм ратного труда, характерный для современной войны, необычайно сильно воздействовал на психику солдат-крестьян, привыкших как раз к временной цикличности, размеренности всей своей трудовой и личной жизни вместе с понятиями полезности, предметности, определенности. Огромное влияние на солдат оказывали частые и, главное, неравномерные, неожиданные переходы по 25-40 верст по плохим дорогам, атмосферные явления, особенно нервирующее наличие пробок на дорогах, а также скученность проживания в неустроенных помещениях. Несовпадение нового ритма жизни с устоявшимся, привычным, вообще является важным этиологическим фактором в душевных болезнях.

Особенностью Первой мировой войны являлось именно нарастание психогенных реакций, в то время как, например, в Великой Отечественной войне число депрессий постоянно уменьшалось. Это можно объяснить тем, что к 1940-м гг. в СССР был качествено иной солдат: он оторвался от малой родины, от своего личного хозяйства, был занят в индустриальном производстве, являлся представителем малой семьи, прошел ряд этапов «социалистического строительства» с характерными для него большими перемещениями по стране, знакомством с техникой, самим ритмом и. темпом большого индустриального производства.

Совокупность факторов организации и характера военных действий указывает на качественно иной характер современной войны. Он-то и является в высшей степени непривычным, «вредоносным» для данного состава армии. По существу, мировая война явилась для русской армии психосоциальным стрессом, культурным шоком такой мощности, примеров которому мало знала история. Это позволяет совсем по-другому взглянуть на проблему воздействия «психозов войны» и самого ее характера на «здоровых»{7}.

При классификации травмопсихоневрозов, в которых собственно и проявлялся культурный шок, следует учесть, что, с клинической точки зрения, они представляют не какую-то нозологическую форму, а цепь припадков, характерных для истерии, неврастении, психастении, ипохондрии и меланхолии. Из известных нам 27 классификаций реактивных состояний и психозов, с клинической точки зрения, мы придерживаемся соответствующих разделов Международной статистической классификации болезней и проблем, связанных со здоровьем, десятого пересмотра (МКБ-10), а также классификации, принятой в отечественной

[272]

психиатрии. В соответствии с указанной классификацией, болезни «здоровых» диагностируются как реакция на тяжелый стресс и нарушения адаптации. Эти реакции протекают в основном по типу генерализованного тревожного расстройства и смешанного тревожного и депрессивного расстройства. Они соответствуют принятым в МКБ-9 депрессивным психогенным реакциям (реактивная депрессия) и реактивным (психогенным ) бредовым психозам{8}.

В материалах цензуры, сохранивших десятки тысяч выписок из крестьянских писем, касающихся их отношения к войне, прежде всего подтверждается роль современной войны как мощной травмирующей ситуации. В письмах солдат, их показаниях широко воспроизведена в качестве важнейшего этиологического фактора атмосфера больших сражений. Бой оценивается не иначе, как «страшный суд», «замок смерти, из которого ни один человек не возвратился». Приводится масса сведений, что «ужасы войны каким-то тяжелым кошмаром отзываются в душе», что, если кто из боя и возвратился, «то он уже изувечен, так как известно, что позиция отражается на человеке»{9}.

Еще более значимой для солдат-окопников являлось в качестве угнетающей травмы само сидение в окопах в состоянии вечной «тоски» и «скуки», нежели в бою, означавшем некоторую определенность. Кроме указанного неприятия окопной жизни в позиционной войне как не соответствовавшей привычному для крестьян ритму труда, оказывали существенное влияние плохая обустроенность именно русских окопов, голод, непогода, приходящиеся на осень-зиму, то есть обычное для крестьян время, когда он отдыхает от тяжелого труда летом и пожинает плоды этого труда. По сравнению с «боевыми психозами» в окопах, остроты переживаний меньше, но срок больше. Отсюда — истощение нервной системы, упадок сил, тоска, тревожное чувство ожидания, и в целом — ярко выраженная эмотивная сфера в болезни{10}.

Широко представлены в письмах упомянутые выше раздражители, касающиеся неопределенности во времени, бесполезности самого пребывания на фронте, когда «нельзя добиться какого-нибудь результата». Чрезвычайно тягостной кажется ситуация непонимания положения, в котором солдаты оказались{11}.

Симптомы реактивных состояний, вызванных обстоятельствами войны, многочисленны. Но чаще всего проявлялась ностальгия. Эта форма реактивного состояния, возникающая у лиц, чьи связи с родиной прерваны полностью или частично, отражена в свыше 90% всех писем. Отгороженность с постоянным возвратом к мыслям о доме, о которых не говорят окружающим, нарушение сна, аппетита, идеализация родины, семьи, хозяйства, самого ландшафта видны не только в письмах, но и в многочисленных произведениях фольклора. Порой это вызывало у офицеров опасения во время стоянок селить солдат в деревнях, поскольку «солдаты должны забыть, что они крестьяне и все, что им их прошлый быт напоминает, для солдата вредно». Тяга солдат домой

[273]

превратилась в проблему отпусков в армии, а это уже ставило проблему боеготовности русской армии как таковой{12}.

Ностальгия являлась лишь одним из проявлений наиболее частой темы писем, в которой в той или иной мере выражены настроения, характерные для депрессивного синдрома. Прежде всего, это настроение подавленное, тоскливое, слезливое{13}. У окопников в письмах и даже в фольклоре нередки идеи меланхолического содержания: самообвинения, греховности{14}.

Широко представлены в источниках идеи самоуничижения, никчемности, характерные для депрессии, представления себя как «живого мертвеца наподобие животного в грязи и в песке», или как «ровно свинья». «Никому нет дела ни до души, ни до тела», — делал солдат мрачный вывод о своем призвании на фронт. «Пес», «собака» — обычные самохарактеристики солдат: «что млад, что бородат — на войне псу брат». Ощущение ненужности себя порою представлялось как противопоставление всем. Цензура зафиксировала даже «злостно-ироничный взгляд на солдата», так называемую «улыбающуюся депрессию». Характерно и ее сопровождение — резкая критика начальства. Многие из солдат испытывали ощущение какого-то издевательства над собой, полагали, что кто-то стремится их добить и для этого бросает то на один фронт, то на другой, или — «избить народ, чтобы им жилось вольнее и больше ничего, а людей считают как насекомое», или чтобы «всех … подавить, то побить, то покалечить, а мое поколение отяготить налогами». Все это рождало чувство глубокой личной обиды. И в письмах та же «горькая обида, не заслуженная»: «Все у нас отвалилось, ничего не мило ничем, мы кругом виноваты, все на нас отыгрываются», а «мы ведь не изменники, а защитники родины»{15}.

Наряду с идеями самообвинения, обычными для депрессивного состояния являются ожидание своей гибели и гибели своих родных и близких, опасение за свои семьи, хозяйство, страх перестать быть «хозяином», стать «нищим», чему способствовала дороговизна, вызванная ухудшением экономического положения в России. В нашем случае это подтверждается огромной перепиской{16}.

Имеют место среди участников войны симптомы деперсонализации и дереализации. В высказываниях солдат, в фольклоре отражены ощущения «отрыва души от нужного», или представления души как «не своей, чужой, казенной, общей», или жизни как бы рядом с душой. Порою оторванность от души представлялась как возможность «гулять без души, как в атаку идти». Представление себя как будто мертвым, оторванным от людей, «будто в гробу» — характерное явление при депрессии{17}.

Широко были развиты среди солдат и суицидальные настроения, являющиеся признаком крайне тяжелой формы депрессии. Встречались яркие картины генерализованного тревожного чувства: «Настоящее надоело, прошлое забыто, будущее — в тумане». Иногда картины депрессивных ощущений проявлялись в стихах. От идей греховности, самоуничижения, беспросветности, суицида легко переходили к

[274]

пацифистско-пессимистическим настроениям типа: «Человечество сошло с ума и потому занялось самоистреблением»{18}.

На волне отчуждения от целей войны в широких масштабах проявляются дисфорические чувства (т.е. гнева и ненависти), выражавшиеся, в частности, в поиске врагов, который активно сочетался с идеями преследования. Солдатам казалось, что их преследуют и немцы, и русские в качестве «внутреннего врага», предателей. Особенно большой группой изменников, «внутренних немцев», считались все, кто обвинялся в создании дороговизны. В эту категорию попадали все без разбора: «немцы, торгаши и прочие проходимцы»; «спекулянты вместе с жидами»; евреи, виновники «жидовской спекуляции»; купцы, которые «проторговались, а с нас шкуру дерут»; те кто наживаются, «когда есть которые голодают»; «инженеры», «банковские деятели», которых «повесить надо»; «капиталисты», которые «под шум войны» «зарабатывают миллионы, устраивают синдикаты и все это им проходит безнаказанно»; традиционные «внутренние враги» — помещики и вообще владельцы земли; просто «богатые», «богатеи», «толстозадые», «негодяи», «домашние мародеры». В 1917 г. к «внутренним врагам», теперь уже называвшимся «буржуями», присоединились рабочие с их требованиями восьмичасового рабочего дня; крестьяне, оставшиеся в деревне, главным образом, старших возрастов; дезертиры; те, кто сбежал в плен; беженцы в прифронтовой полосе, которые причиняли ущерб сельскому хозяйству и занимались «развратом». Во «внутренние враги» были записаны даже собственные жены, которые, по мнению солдат, занимались «развратом» с военнопленными, а вместе с ними и все незамужние девушки, вообще оставшаяся в деревне молодежь, пользовавшаяся значительной свободой в личных отношениях в результате войны и требовавшая ее, то есть войны, продолжения. В сферу недовольства властями попала и Государственная дума, сам царь с царицей и, наконец, союзники. В целом, в сознании солдат родилось огромное количество «внутренних врагов», существование которых, в той или иной мере, объяснялись социальными проблемами, но патологическая сторона была в них неотъемлемой. Именно это количество врагов и было той исходной ситуацией «войны всех против всех», которая вскоре разыгралась на просторах России{19}.

Как это и бывает при депрессиях, все патологические переживания сопровождались тягостными соматическими ощущениями. Есть высказывания, характерные для больных ипохондриков, чувствующих «гниение» своего тела. Многие ощущали на сердце «камень, который много влияет человеку в его жизни», — так называемая «витальная тоска». К этим ощущениям следует отнести и потерю аппетита, или чувство пищи «как трава». Надо полагать, именно это было настоящей причиной жалоб на «плохую пищу», а не злонамеренность интендантов, считающаяся одной из главных причин недостаточной стойкости русских солдат в несении службы{20}.

В качестве выхода из депрессивного состояния в письмах содержатся множество высказываний, имеющих характер навязчивых идей.

[275]

Подавляющая часть их относится к ожиданиям мира. Порою ожидания мира приводили прямо к галлюцинаторным явлениям{21}.

Часто пожелания мира носили форму бреда, т. е. «идей, суждений, не соответствующих действительности, ошибочно обосновываемых и полностью овладевающих созданием больного и не корригируемых при разубеждении и разъяснении». Имели место проявления разновидности бреда, ко­гда различным событиям придавался особый смысл, главным образом — в плане достижения скорого мира. Так, приближение мира «доказывалось» тем, что, «по-видимому, у его [неприятеля] нет войска и сами пленные [говорят], что скоро будет мир»; и тем, что «наши успехи очень хороши, неприятель от нас тикает, много забрали в плен»; и тем, что «в Германии уже нет резерва, а в Австрии подавно». Встречался бред параноидный, т. е. с идеями неблагоприятного воздействия на больного, преследования, ущерба. По мнению одного солдата, «мир будет длиться з год и заберут всех остальных калек и стариков, когда всех прикончат, тогда и будет мир». Есть пример образного бреда с фантазиями, грезами, так называемый чувственный бред. По мнению одного корреспондента, «скоро Австрия и Германия будут просить миру, скоро они рухнутся и падут в ноги нашему государю, умоляя его помириться; согласны будут на все условия». Особенно много было слухов о непосредственных датах скорого мира: то к Рождеству, то к Новому году, но чаще всего, в соответствии с крестьянской ментальностью, ожиданием конца трудовых будней, — осенью{22}.

Следует сказать, что к бредовым идеям могут быть отнесены и выше охарактеризованные при депрессивном психозе идеи самоуничижения, виновности, греховности, преследования, громадности и отрицания (всеобщая гибель, мировые катастрофы), инсценировки (т. е. специально задуманной и ведущейся войны для всеобщего истребления). В качестве бреда индуцированного можно рассматривать и само широкое распространение в виде слухов вышеперечисленных бредовых по форме и содержанию идей. Для этого были все предпосылки: сама указанная травматическая, продолжающаяся с непрерывным нарастанием ситуация — война; качество реагирующей ослабленной и истощенной психики малограмотных (то есть вообще склонных к подражанию) в большинстве своем солдат, часто земляков, готовых верить другим. Бред, принадлежащий к группе социо-аффектогенных психозов, по существу, содержит большое количество форм психической индукции, большинство которых относится к норме, что делает его чрезвычайно эффективным. Но это уже относится ко всем рассмотренным психическим болезням «здоровых», подвергшихся психосоциальному стрессу. Именно индуцированный бред лежит в основе «массового переживания», образующего мощную основу деятельности населения в переломные исторические эпохи{23}.

Все перечисленные факты и наблюдения свидетельствуют, что психопатологическими формами различных отклонений были охвачены значительные массы солдат и офицеров русской армии: по данным цензуры, не менее, чем 20-30%, а по существу, — ее большая часть, что и показали революционные события.

[276]

С объективной точки зрения, указанные реакции на социальную среду считаются «неадекватными». Они имеют характер генерализированных рефлексов и носят тормозной характер. Психиатры сходятся во мнении, что речь идет о специфическом отправлении психической деятельности, когда «творческая деятельность психики, поработав в начале жизни и собрав известное количество автоматических тенденций, вдруг приостанавливается и преждевременно затихает; психика совершенно теряет равновесие: возникающие представления не соединяются более в новые синтезы и не охватываются психикой для образования личного сознания индивида; они входят в прежние группы и автоматически вызывают комбинации, которые когда-то имели право на существование». В некоторых работах эти идеи выражены вполне определенно: «При сумасшествии нет новых психических явлений; человек живет старым. Происходит автоматизация идеи, смены ощущений и образов. Старые синтезы и отсутствие новых и означают безумие». История безумия равна описанию психического автоматизма{24}.

Но это означает, что, с социальной точки зрения, у подверженных болезням «здоровых» на первом месте выявляется именно прошлое содержание. В этом, вероятно, причина господства «архаического» сознания в годы революции и гражданской войны. Речь, однако, идет всего лишь о форме психической деятельности указанных индивидов, о ее окраске. Эта форма деятельности индивидов после психогенных реакций в значительной мере ими же и определяется. Прежде всего, необходимо отметить, что сама реакция накладывает отпечаток на интеллектуальную сферу индивида, на умственную работоспособность и ассоциации. При этом перенесшие травмопсихоневрозы склонны к импульсивным реакциям, когда индивид иногда разражается вспышкой жестоких насильственных действий: убийства, поджоги. Это, по К. Ясперсу, преступления вследствие тоски по родине (Heimwehreaktionen). У больных суживается сознание и дело завершается реакцией направленности «короткого замыкания». Согласно исследованиям, проведенным после революции, эти бывшие больные были склонны, прежде всего, к социальным преступлениям: буйствам, скандалам, хулиганству, оскорблениям, сопротивлению властям и начальству — 36%, кражам — 16%, ранениям, убийствам, утоплениям — 13%, преступлениям по должности, превышению власти, взяткам — 9%, мошенничеству и авантюристическим поступкам — 6%. Среди специфических военных преступлений главным было неподчинение властям. Наибольшую группу представляют «взрывные» реакции и относимые к разряду аффективных. Аффективная лабильность, эксплозивный диатез, неспособность к торможению, вызванные травмой, вместе с социальным моментом способствуют такому поведению травматиков. Значительное место занимает и дементивно-примитивная реакция (20,5%), т.е. совершенная лицами с примитивной психикой и весьма пониженным интеллектом, явившимся результатом травмы. Их преступления свидетельствуют о понижении критики, так называемой моральной тупости, плохой ориентировке в окружающем

[277]

мире, вследствие чего они часто попадали в преступную ситуацию. Наконец, есть среди бывших травматиков социально-неустойчивые (19%), находящиеся под влиянием легкой податливости, вследствие соблазна, уговора, т. е. тип безвольных психопатов, которыми изобиловало военное и особенно революционное время. Основная часть бывших больных травмопсихоневрозом действовала аффективно, в сущности, агрессивно, а около 40% поддерживали ее пассивно. Похоже, именно такова и была схема «революционного» действия солдат, которая не ограничивалась активностью отдельных «маргиналов-пассионариев». Среди других проявлений посттравматических реакций отмечают реакцию экстаза: чувство растворения личного «я» и отдачи самого себя во власть любимого существа или высшего существа. В крайних проявлениях эти чувства сопровождаются расстройством сознания, галлюцинациями и т. п.{25}.

Психотравматическая ситуация приобретает патопсихогенный характер лишь в том случае, если имеет жизненно важное значение для данной личности. Западный солдат, являвшийся продуктом современного общества и находившийся под воздействием мощной пропаганды, не испытывая культурного шока, добровольно принимал саму невротическую ситуацию и являлся жертвой, главным образом, «боевого психоза». Именно после войны там и сказались все психические заболевания, поскольку отсутствовала необходимость социального творчества, не было места компенсации и социальной терапии. Запад еще долго «лечился», что показывают большие цифры душевнобольных после войны. В этом смысле психическая болезнь — плата за современное общество. Русский же солдат, находясь под воздействием культурного шока, не воспринимал саму эту, вызванную боями, невротическую ситуацию, избегал казавшегося для него более страшного невроза — «боевого психоза», и уходил, убегал (порой — буквально, дезертировал или «братался») в другой невроз. Его невроз — депрессия — имел, однако, выход в ликвидации самой травматической ситуации. Это означало, что и протекание невроза, и его терапия проходили легально, не будучи определены как болезни. В целом же, психоневроз «здоровых» носил естественный характер, не приводил к поражению личности. Наоборот, личность развивалась, поскольку психосоциальный стресс — это условие для изменения самой социальной среды. Этапы выхода из стресса — окончание войны, революционное время, гражданская война, мирное строительство — являются чрезвычайно эффективным инструментом компенсации. В отличие от подлинного психоза, его терапия протекала как социальная терапия: она была направлена на устранение самой травматической ситуации, что и составляло социальное творчество. Оно в значительной степени было отягощено, а порой и обусловлено той «болезнью», которой было вызвано, но к ней не сводилось. Вот почему «потерянного поколения» война в России не оставила, а собственно больные «растворились» в годы революции и гражданской войны. Зато «больным» стало, скорее, само общество{26}.

[278]

Примечания:

{1} Прозоров Л. Душевные заболевания и империалистическая война // Известия Народного Комиссариата Здравохранения. 1925. № 1. С. 19-25; Иванов Ф. И. Реактивные психозы в военное время. Л., 1970; Фридлендер К. Несколько аспектов shellshock’a в России // Россия и первая мировая война. (Материалы международного научного коллоквиума). СПб., 1999. С. 315-325; Сенявская Е. С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999; Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 118, 121, 122; и др.

{2} Преображенский С. А. Материалы к вопросу о душевных заболеваниях воинов и лиц, причастных к военым действиям в современной войне. Пг., 1917. С. 5-8; Иванов Ф. И. Указ. соч. С. 20, 32, 39; Прозоров Л. Указ. соч. С. 21; Вашетко Н. П. О влиянии современных условий жизни на заболевания нервной системы // Киевский медицинский сборник, выходящий при научном обществе врачей Юго-Западной железной дороги. 1925. № 2. С. 145-149.

{3} Преображенский С. А. Указ. соч. С. 4-8, 16, 18, 30, 43, 46; Иванов Ф. И. Указ. соч. С. 27, 29, 32, 35-37; Прозоров Л. Указ. соч. С. 21; Гаккебуш В. М. Что же вызывает воздушная контузия — нейроз или органическое поражение нервной системы? // Современная психиатрия. 1915. № 9-10. С. 389-405; Мельников А. В. К вопросу о смертельной контузии, нанесенной артиллерийским огнем // Научная медицина. 1919. № 4-5. С. 518-529; Добротворский Н. М. Обзор литературы по вопросу о травматическом психоневрозе (1915-1918 гг.) // Научная медицина. 1919. № 1. С. 130-131; он же. Душевные заболевания в связи с войной (по литературным данным за 1915-1918 гг.) // Научная медицина. 1919. № 3. С. 378, 380; Никитин М. П. Война и истерия // Сборник, посвященный 40-летней деятельности Россолимо. М., 1925. С. 420-423; Гервер А. В. Травматические заболевания нервно-психической сферы воинов // Русский врач. 1915. № 40. С. 937; Люстрицкий В. В. Профилактика душевных заболеваний в действующей армии // Психиатрия, неврология и экспериментальная психология. 1922. № 1. С. 215-216; Из общества психиатров в Петрограде. Заседание 3-го октября 1915. Доклад П. Я. Розенбаха «Психозы военного времени» // Русский врач. 1915. № 44. С. 1052-1053; Нервные и психические заболевания военного времени. М., 1948. С. 257.

{4} Добротворский Н. М. Указ. соч. // Научная медицина. 1919. № 3. С. 379, 385; Баженов Н. Н. О значении стихийных бедствий в этиологии некоторых нервных и психических заболеваний // Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова. 1914. № 1-2.

{5} Прозоров Л. Указ. соч. С. 22; Иванов Ф. И. Указ. соч. С. 5.

{6} Головин Н. Н. Военные усилия России в мировой войне. Т. 1. Париж, 1939. С. 34; Редигер А. Комплектование и устройство вооруженной силы. СПб., 1900. С. 138-139; Иванов В. В. Война, народное здоровье и венерические болезни. Пг., 1916. С. 13.

{7} Гервер А. В. О душевных расстройствах на театре военных действий // Русский врач. 1915. № 35. С. 817; Макаров В. Е. Коэффициент ритма как показатель устойчивости энергетического равновесия // Журнал невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова. 1926. № 4-5. С. 25-31; Громовой Л. Обследование рабочих текстильной фабрики «Красный труд», произведенное Вятским невропсихиатрическим диспансером // ЖНП. 1926. № 6. С. 110, 121; Чернуха А. А. Психопатологические явления, связанные с профессией у автобусных шоферов // Современная психоневрология. 1927. № 7. С. 46-52; Культурология. XX век. Энциклопедия. Т. 2. СПб., 1998. С. 361-362; Ионин Л. Г. Социология культуры. М., 1998. С. 17-18.

{8} Даршкевич Л. О. О номенклатуре расстройств в области нервной системы, наступающих вслед за травмой // Русский врач. 1916. № 6. С. 97-98; Международная статистическая классификация болезней и проблем, связанных со здоровьем. Десятый пересмотр. Т. 1. (Ч. 1.) Женева, 1995. Класс V. Психические

[279]

расстройства и расстройства поведения. Раздел F40-F48. Невротические, связанные со стрессом, и соматоморфные расстройства; Попов Ю. В., Вид В. Д. Современная клиническая психиатрия. М., 1997. С. 164-185; Справочник по психиатрии / Ред. А. В. Снежневский. М., 1985. С. 222-226.

{9} РГВИА. Ф. 2067. Оп. 1. Д. 3856. Л. 218; Д. 3863. Л. 187, 293об., 303, 303об.; Ф. 2139. Оп. 1. Д. 1671. Л. 102; Д. 1673. Л. 848об.

{10} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1486. Л. 45об., 63; Ф. 2067. Оп. 1. Д. 2934. Л. 494об.; Ф. 2134. Оп. 1. Д. 1349. Л. 124; Ф. 2139. Оп. 1. Д. 1671. Л. 91об., 102, 552; Д. 1673. Л. 110об., 113, 121, 327об., 871; Преображенский С. А. Указ. соч. С. 99.

{11} РГВИА. Ф. 2067. Оп. 1. Д. 3863. Л. 75, 85, 364.

{12} РГВИА. Ф. 2048. Оп. 1. Д. 904. Л. 76, 246об.; Ф. 2067. Оп. 1. Д. 2930. Л. 65об.; Люстрицкий В. В. Указ. соч. С. 215-219.

{13} РГВИА. Ф. 2067. Оп. 1. Д. 2931. Л. 39об.; Д. 2934. Л. 9об.

{14} РГВИА. Ф. 2067. Оп. 1. Д. 3863. Л. 146; Гервер А. В. Указ. соч. С. 799; Федорченко С. Народ на войне. Киев, 1917. С. 30, 50; Преображенский С. А. Указ. соч. С. 29, 108.

{15} РГАЛИ. Ф. 611. Оп. 1. Д. 12. Л. 2; Ф. 1518. Оп. 4. Д. 22. Л. 161; РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1486. Л. 218; Ф. 2067. Оп. 1. Д. 2935. Л. 261об., 272, 361об.; Д. 3856. Л. 188; Д. 3863. Л. 58; Царская армия в период мировой войны и Февральской революции. Казань, 1932. С. 30, 32, 33, 39, 73; Войтоловский Л. По следам войны. Походные записки. М.-Л., 1928. Т. 1. С. 133.

{16} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1486. Л. 223, 12об.; Ф. 2031. Оп. 1. Д. 1184. Л. 484об., 516; Ф. 2067. Оп. 1. Д. 2931. Л. 257об.; Д. 2932. Л. 438; Д. 2934. Л. 505; Д. 2935. Л. 39; Ф. 2139. Оп. 1. Д. 1671. Л. 16-16об.; Д. 1673. Л. 902.

{17} Войтоловский Л. Указ. соч. М.-Л., 1928. Т. 1. С. 133; Федорченко С. Указ. соч. Киев, 1917. С. 126; То же. М., 1990. С. 69, 73, 75, 81, 127, 132.

{18} РГВИА. Ф. 2031. Оп. 1. Д. 1184. Л. 420; Ф. 2067. Оп. 1. Д. 2931. Л. 138об.-139; 142, 160об.; Д. 2932. Л. 169; Д. 3863. Л. 30, 56, 70, 303, 421об.; Царская армия в период мировой войны и Февральской революции. Казань, 1932. С. 33, 71.

{19} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1486. Л. 34, 106об., 123об., 191-191об.; Ф. 2031. Оп. 1. Д. 1181. Л. 47об., 62; Д. 1184. Л. 18, 116, 123, 164, 165, 168, 369; Ф. 2048. Оп. 1. Д. 904. Л. 16об., 22об.-23, 110 об., 128, 253, 305об.; Д. 905. Л. 14об.; Ф. 2067. Оп. 1. Д. 2931. Л. 171об., 350об.; Д. 2935. Л. 229, 278 об., 362, 382; Д. 3845. Л. 333; Д. 3867. Л. 762об.; Ф. 2134. Оп. 1. Д. 1349. Л. 193об.; Ф. 2139. Оп. 1. Д. 1671. Л. 141об., 541об.; Д. 1673. Л. 213, 282об; Федорченко С. Указ. соч. Киев, 1917. С. 134; То же. М., 1990. С. 316.

{20} РГВИА. Ф. 2031. Оп. 1. Д. 1184. Л. 53; Ф. 2067. Оп. 1. Д. 2931. Л. 76; Д. 3863. Л. 12, 375; Царская армия в период мировой войны и Февральской революции. Казань, 1932. С. 29; Войтоловский Л. Указ. соч. Л., 1927. Т. 2. С. 74; Булдаков В. П. Указ. соч. С. 27.

{21} РГВИА. Ф. 2000. Оп. 15. Д. 505. Л. 83, 194, 388, 435; Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1486. Л. 34, 39об., 106об., 123об., 191-191 об.; Ф. 2031. Оп. 1. Д. 1181. Л. 47об., 62, 163об.; Д. 1184. Л. 18, 22 об., 53, 116, 117, 123, 164, 165, 168, 369, 921; Ф. 2048. Оп. 1. Д. 904. Л. 12, 16об., 22об.-23, 110об., 128, 253, 305 об.; Д. 905. Л. 14об.; Ф. 2067. Оп. 1. Д. 2931. Л. 76, 171 об., 350 об.; Д.2935. Л. 229, 278 об., 362, 382; Д. 2936. Л. 247; Д. 3845. Л. 333, 467об.; Д. 3863. Л. 12, 354, 375; Д. 3867. Л. 762 об.; Ф. 2116. Оп. 1. Д. 281. Л. 92-92об.; Ф. 2134. Оп. 1. Д. 1349. Л. 193об.; Ф. 2139. Оп. 1. Д. 1671. Л. 99, 141об., 541об.; Д. 1673. Л. 213, 261, 282об., 292об., 293; Федорченко С. Указ. соч. Киев, 1917. С. 134; То же. М., 1990. С. 316; Царская армия в период мировой войны и Февральской революции. Казань, 1932. С. 29; Войтоловский Л. Указ. соч. Л., 1927. Т. 2. С. 74; Булдаков В. П. Указ. соч. С. 27.

{22} РГВИА. Ф. 2000. Оп. 15. Л. 505. Л. 435; Ф. 2067. Оп. 1. Д. 3845. Л. 109об., 122, 136-136об., 158, 260, 271, 362об., 391, 816; Д. 3863. Л. 574об.; Ф. 2116. Оп. 1. Д. 69. Л. 18, 39-39об., 45-45об., 69; 2134. Оп. 1. Д. 1349. Л. 192об., 261; Ф. 2139. Оп. 1. Д. 1671. Л. 73; Преображенский С. А. Указ. соч. С. 127; Справочник по психиатрии. М., 1985. С. 45.

[280]

{23} Погибко Н. И. Индуцированные психозы. М., 1972. С. 24, 34-35; Эрисман. Психология масс // Сборник, посвященный 40-летию научной, врачебной и педагогической деятельности профессора Г. И. Россолимо. 1884-1924. М., 1925. С. 70-74.

{24} Иванов-Смоленский А .Г. Простая звуковая реакция при травматическом психоневрозе // Научная медицина. 1920. № 6. С. 645; Иванов Ф. И. Указ. соч. С. 4-5, 7; Бирман Б. Н. Психоанализ в свете учения об условных рефлексах // Обозрение психиатрии, неврологии и рефлексологии. 1926. № 4-5. С. 320; Студенцов Н. И. Задержанные эмоции и стремления // Современная психоневрология. Киев. 1928. № 7. С. 159; Осипов В. К. О контрреволюционном комплексе у душевнобольных // Обозрение психиатрии, неврологии и рефлексологии. 1926. № 2. С. 85-95.

{25} Анфимов В.Я. Умственная работоспособность и ассоциации при травматическом неврозе // Научная медицина. 1919. № 2. С. 206; Равкин И. Г. Преступные реакции у «травматиков» // Журнал невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова. 1926. № 3. С. 53-64; Ганнушкин П. Б. Клиника психопатий: их статика, динамика, систематика. М., 1933. С. 80-83; Булдаков В. П. Указ. соч. С. 128.

{26} Ушаков Г. К. Пограничные нервно-психические расстройства. М., 1978. С. 68-69; Юнг А. В. Катамнезы больных реактивными психозами и вопросы дифференциальной диагностики. Диссертация. Л., 1985. С. 171; Хениган У. Контузии и их последствия в годы войны // Первая мировая война и XX век. Материалы международной конференции. 24-26 мая 1994 г. М., 1995. С. 186.

[281]