Асташов А. Б. Военное детство Первой мировой войны как фактор социальной истории России первой трети XX в.
Труды Историко-архивного института. Т. 38 / Отв. ред. А. Б. Безбородов. — М.: РГГУ, 2011. С. 30-61.
См. также другие публикации автора, размещенные на сайте:
Асташов А. Б. Война как культурный шок. Анализ психопатологического состояния русской армии в Первую мировую войну // Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2002. Предмет, задачи, перспективы развития. — М., 2002. С. 268-281.
Асташов А. Б. Милосердие и труд: небоевые практики русских женщин в Первой мировой войне // Война в человеческом измерении: идеология, психология, повседневность, историческая память. Материалы Международной научной конференции (г. Москва, 20 марта 2020 г.). — СПб., 2021. С. 178-187.
Асташов А. Б. Преступление и право в русской армии (1914 — февраль 1917 года) // Вестник ТвГУ. Серия: «История». 2012. Вып. 3 (№ 18). С. 52-67.
Асташов А. Б. Русский крестьянин на фронтах Первой мировой войны // Отечественная история. 2003. № 2. С. 72-86.
Асташов А. Б. Фронтовая повседневность российских солдат, август 1914 — февраль 1917 г. Дисс. … д-ра ист. наук: 07.00.02 — Отечественная история. — М.: Российский государственный гуманитарный университет, 2018. — 363 с.
Асташов А. Б. Членовредительство и симуляция болезней в Русской армии во время Первой мировой войны // Новый исторический вестник. 2012. № 4 (34). С. 6-18.
Асташов А. Б. Членовредительство как фактор инвалидизации Русской армии в годы Первой мировой войны // ИНВАЛИДЫ И ВОЙНА. Инвалиды Первой мировой войны: Исторические и нравственные уроки: доклады и выступления участников II Международной научно-практической конференции «ИНВАЛИДЫ И ВОЙНА. Инвалиды Первой мировой войны: Исторические и нравственные уроки». — М.: Изд-во МНЭПУ, 2013. С. 102-109.
История детства в России в начале XX в. — это история значительного числа жителей страны. Дети (до 18 лет) в структуре населения России на 1914 г. составляли около 44%, т. е. около 70 млн человек. При этом на возраст 0-9 лет приходилось 27,3%, а на возраст до 18 лет — около 17%{1}. Такая структура обусловливалась своеобразием вызванного ускоренной модернизацией демографического перехода, который переживала Россия с конца XIX в. Россия обладала грандиозным потенциалом поколения детей, которые могли оказать серьезное влияние на судьбу страны «эпохи войн и революций». В развитых странах мира в начале XX в., «века ребенка», под «детским вопросом» понималось особое отношение к ребенку, в том числе уважение его прав. В России под «детским вопросом» понималось изучение внутренней жизни ребенка, обусловленной этическими, социально-экономическими и социокультурными влияниями.
На социализацию детей в России начала XX в. действовали многообразные факторы виктимизации, т. е. предрасположенность человека стать жертвой тех или иных обстоятельств{2}. Эти факторы действовали еще до рождения ребенка. Условия зачатия, рождения и жизни детей первых месяцев и лет, плохая гигиеническая обстановка и питание, распространенность множества эпидемических заболеваний, низкий культурный уровень среди широких масс сельского населения{3} стали причиной огромной детской смертности, составлявшей до 30% всех родившихся по сравнению с 6-7% на Западе{4}. В России было, по разным оценкам, от 300 до 800 тыс. дефективных детей, калек, слабоумных, глухонемых и т. п.{5}
[30]
В стране не были развиты институты социализации: отсутствовали ясли, сады, всеобщее начальное и тем более всеобщее среднее образование. Так, на 1911 г. в начальных школах (7-11 лет) обучалось 3,8% населения, хотя детей этого возраста было 9%. В средней же школе учился всего 1% населения, хотя детей этого возраста насчитывалось около 13%{6}. В целом из приблизительно 40 млн детей школьного возраста учились всего лишь 8,4 млн, около 22%{7}.
Существовавшие механизмы социализации не способствовали решению «детского вопроса». Перегруженность классов, отсутствие подхода к детям, краткость пребывания в 4-летней школе превращали школу в источник дефективных детей, оставляя их на произвол судьбы в самом критическом возрасте 12-16 лет. Заканчивая образование в 11-12 лет, дети, как правило, шли «в люди»: в подмастерья, мелкие учреждения. Но здесь они сталкивались, с одной стороны, с тяжелыми условиями труда, а с другой — на них влияла социальная ситуация в семьях бедных слоев населения: семейное неустройство, пьянство родителей, социальная необеспеченность{8}. Особенно негативное влияние оказывал нараставший в России кризис патриархальной семьи. Семьи распадались как в городе, так и в деревне, что приводило к росту детской заброшенности, увеличению сиротства, беспризорности малолетних детей, их нищенству{9}. Только в Московской губернии перед войной ежегодно появлялась 1 тыс. сирот{10}.
Распад семьи, растущее непослушание детей, невозможность направить в русло социализации детей возраста 12-16 лет, сиротство становились условиями повышения детской преступности перед войной{11}. Детская преступность была характерна для всех стран, прошедших индустриализацию. Но именно в России, где этот процесс носил ускоренный характер, проявилась его особая острота, которая в странах Запада начала спадать, чему помогли совместные действия властей и общества. Уже в конце XIX в. в России рост детской преступности превышал рост преступности взрослых. Так, в 1884-1895 гг. общая преступность выросла на 7%, а детская — на 15%. В 1901-1910 гг. общая преступность повысилась на 35%, а детская — на 112%. В целом преступность молодела{12}. Особенно быстро нарастала преступность в городе, этом «детском саду дьявола», по выражению одного из психологов{13}.
Для решения проблемы детской преступности отсутствовали действенные институты и механизмы. Прежде всего отсутствовала система попечения в деревне — главном источнике сиротства{14}. Вопросы призрения детей, тем более покинутых, только перед войной стали волновать власти и общественность. В 1913 г. для решения
[31]
этой проблемы под эгидой МВД был созван съезд, поставивший вопрос о призрении подкидышей вследствие необеспеченности родителей{15}. Крайне слабой оказалась система пресечения детской преступности. Фактически не существовало системы надзора за дефективными детьми{16}. В 1914 г. в империи насчитывалось всего 60 воспитательно-исправительных заведений для несовершеннолетних на 4317 детей{17}. Открывшиеся в крупнейших городах России суды по делам малолетних разрабатывали ряд мер для предотвращения «порчи малолетних». Однако они являлись лишь паллиативами в решении «детского вопроса»{18}.
Таким образом, общая объективная причина «детского вопроса» виделась в ускоренной модернизации и порождавшихся ею социально-экономических условиях. Субъективная сторона заключалась в неспособности организовать деятельность государства и общества для решения «детского вопроса», как это имело место на Западе.
«Детский вопрос» в России выражался в значительной активизации участия детей в разного рода общественных событиях. Еще в годы Русско-японской войны отмечались побеги детей на Дальний Восток. В литературе указывается, что дети тяжело переживали поражения русской армии{19}. Широкое участие дети приняли в Первой русской революции. Для этого времени характерны переодевания детей в рабочую одежду, побеги и уходы из дома «в революцию», участие в кружках, тайных сборищах со всевозможными клятвами, в демонстрациях, «заварушках», экспроприациях{20}. В годы столыпинской реакции дети, подражая взрослым, оставляли предсмертные записки и кончали жизнь самоубийством, играли в провокаторов, разыгрывали смертные казни, пытались непосредственно помогать охранке в поиске революционеров и т. п.{21}
Перед Первой мировой войной дети составили значительную часть «хулиганского движения», охватившего как город, так и деревню. В литературе порой это движение детей и молодежи рассматривается как часть социальной деструкции, наложенной на политические противоречия и составившей важнейшую часть социальных конфликтов предреволюционной России{22}. В целом хулиганство, детская преступность перед Первой мировой войной носили настолько грозный характер, что ни родители, ни общественность, ни полиция не в состоянии были справиться с этим{23}.
Особую роль в решении «детского вопроса» сыграла Первая мировая война. Полученный детьми военный опыт стал частью условий формирования поколений, ставших основой советского строя. Его испытали на себе в той или иной мере все дети России.
[32]
На фронте это были дети, сбежавшие на войну из городов, а также местные дети. Первая мировая война коснулась и детей в тылу — в городе и деревне.
Существует масса источников, где характеризуются условия социализации детей в годы Первой мировой войны, показано влияние военного опыта на формирование новых поколений. Фронтовая «деятельность» детей освещена в переписке военного командования на уровне Ставки Верховного главнокомандующего и отдельных фронтов, а также в материалах контрразведывательных отделений (КРО). Много ценных сведений из первых рук представляют материалы общественных организаций на фронте, прежде всего детского подотдела Соединенного отдела по делам беженцев (Собеж) всероссийских Земского и Городского союзов. Другой комплекс документов о детях на войне содержится в многочисленных периодических, главным образом педагогических, изданиях. В них публиковались десятки анкет, распространявшихся среди детей и учителей, письма, сочинения, рисунки детей. Много информации содержится в материалах по «детскому вопросу», изданных общественными деятелями в педологических и медицинских журналах.
В литературе существует несколько упрощенное понимание проблемы участия детей в Первой мировой войне непосредственно на театре военных действий: от характеристики этого явления как проявления «патриотизма» до анализа негативных последствий пребывания детей на фронте{24}. Вопрос этот требует уточнения, в первую очередь в части выделения контингента детей, бывших по разным причинам на фронте. Таковыми были городские дети, бежавшие на фронт, состоятельных и бедных классов; дети беженцев, оказавшихся в полосе военных действий; дети местных жителей, не выехавших из зоны военных действий. Сама эта зона тоже была неоднозначной. Она делилась на полосу позиционного противостояния враждующих сторон, подвергавшуюся обстрелу, и полосу ближнего тыла шириной 4-8 км, место пребывания частей на кратковременном отдыхе перед посылкой на передовую.
Больше всего внимания в литературе уделено побегам на фронт детей, в основном учащихся средних учебных заведений. Точная численность детей-беглецов не известна, хотя в литературе приведена глухая ссылка на то, что их было 2147 человек из средних учебных заведений и 367 из высших начальных училищ{25}. По моим подсчетам{26}, таких «беглецов» насчитывается с указанием фамилий около 1100 человек, но с указанием, откуда бежал, когда, во сколько лет, где учится и/или социального происхождения — около 600 человек. В целом это достаточное число, чтобы сделать неко-
[33]
торые выводы относительно «патриотизма» детей в Первую мировую войну.
Зависели ли детские побеги на войну от внешних событий? В целом да. Количество побегов было значительно больше в начале войны, достигло своего апогея в 1915 г., но стало снижаться по мере затягивания войны, хотя продолжалось вплоть до зимы 1918 г.{27}
Мотивация детских побегов недостаточно прояснена. «Патриотические» объяснения самих юных «добровольцев» неубедительны. Сохранившиеся письма отправляющихся на фронт детей, их объяснения, данные родителям перед отправкой, показывают больше само желание ехать на фронт, некое возбужденное состояние, но не собственно убеждения, во имя чего конкретно они туда собираются. Неубедительным представлялись «патриотические» мотивы детских побегов на фронт и многим корреспондентам газет. «Патриотизм» юношей и подростков корреспонденты называли «игрушечным», «навеянным, подражательным»{28}.
В литературе есть утверждения, что одна из причин побегов — «лубочная» пропаганда{29}. Действительно, «лубочное» детское сознание, крайне упрощающее любую картину жизни, «разрешающее» любые противоречия, вполне было созвучно «лубочной» пропаганде. Нужно, однако, отметить, что и массовое сознание в годы войны представлялость в целом «лубочным», мало отличавшимся от детского.
Патриотические мотивы побегов на фронт можно усмотреть в настроениях тех групп, откуда бежали дети. Это прежде всего гимназии и реальные училища. Немногочисленные сведения об издававшихся детьми журналах, а также анкетный материал свидетельствуют об определенной «патриотической» культуре{30}. Причинами войны считали или злую волю лично Вильгельма, или территориальные вопросы. Но в целом батальные сцены в рассказах, сочинениях и особенно рисунках детей тонули среди картин милосердия и помощи страждущим, не только своим, но и в отношении к врагам. Общественники утверждали, что наши дети не заразились слепой ненавистью к врагам, наши дети — гуманисты{31}. В целом же детское сознание находилось на традиционалистском уровне, мало отличалось от «патриотического» сознания русского общества.
Но от кого и от чего бежали дети на фронт? Некоторые педагоги ставили вопрос и находили ответ в постановке системы образования и воспитания в средних учебных заведениях. Главным недостатком представлялся отрыв школы от реальной жизни. Это и было причиной постоянных побегов детей «в жизнь», яркую своими красками: в революцию, реакцию, на войну. Дети бежали не
[34]
«на войну», а от непривлекательной жизни, организованной взрослыми, которые боялись социальной активности детей. Война же пробудила жажду кипучей деятельности, дала обильную пищу детской творческой фантазии, уму, сердцу, моральным запросам, социальным инстинктам и природным наклонностям, как нормальным, так и атавистическим. Только в период войны понятие «интересно» совпало с понятием подвижности, активности, интенсивности, оживления и вообще повышения темпа жизни. На войне дети оказались нужными и полезными членами общества, а главное — равноправными членами, «совсем как взрослые»{32}.
Куда больше данных о причинах побегов дают сами обстоятельства, в которых они происходили. Прежде всего, очевидным представлялся подростковый возраст бежавших на войну: дети возраста 12-15 лет составляли 73%, а 12-16 лет — 88% бежавших. Причем, начиная с возраста 12 лет, их число резко возросло, а с 16 лет, когда, казалось бы, и может проявиться сознательный патриотизм, их число резко упало{33}. Следовательно, побеги — это некое возрастное состояние, обострившееся во время войны. Их следует больше воспринимать как проявление детской, подростковой неуравновешенности{34}. Война дала лишь удобный повод для ее проявления. Она создала, с одной стороны, для такого поведения и соответствующие условия. С другой стороны, изменение хода обычной жизни сделало невыносимыми возросшие повседневные обязанности, включая прежде всего посещение школы. Элементарный подсчет времени побега на войну свидетельствует о том, что, как правило, это был период начала школьных занятий. Особенно многие убегали в августе, перед школой, экзаменами{35}. Порой дети, не сдав экзаменов, отправлялись на войну{36}. Часто они бежали от семейных и домашних обязанностей, вообще трудностей, которых становилось больше с уходом мужской части семьи{37}. Убегая, дети безжалостно бросали семью, родителей, часто одиноких, иногда отрекаясь от них, меняя фамилии, утверждая, что они беспризорники, и т. п.{38} Побеги детей, таким образом, стали частью кризиса предреволюционной городской семьи.
В побегах детей «на войну» можно усмотреть определенную «этапность». В начале войны, в 1914-1915 гг., побеги совершались, так сказать, по теории, с умыслом, чему соответствовала и практичная, «походная» экипировка: форменная одежда, смена белья, револьвер, хлебный нож и т. д.{39} Для этих детей свойственны и предшествующие побегам интересы: увлечение военными играми, мечта поступить в военную гимназию или военное училище. В целом побеги первого периода отражали единство разума и воли. Далее,
[35]
в 1916 г., такое единство утратилось. Чаще отмечается, что убежавший «не по годам скрытен и имел пылкое воображение», меньше практичности в одежде. Бежали парами, мальчик и девочка. В одежде проявлялась неопределенность намерений, экстравагантность{40}. В 1917 г. побеги приобретали уже прямо опереточный характер. Связано ли это с весной (бегут в марте — апреле) или с начавшейся революцией, неясно. Так, Борис Бычевский, 15 лет, реалист из Калуги, имел при побеге алюминиевую кружку, финский нож, кожаную сумочку, желтый бобриковый пиджак, клетчатую летнюю кепку, двое брюк, сорочку «фантазия», поношенные старые штиблеты. Ученика 4-го класса земской школы Баума видели в Петрограде на Николаевском вокзале в осеннем пальто «корышневого» цвета с бархатным воротником, шапке зимней финляндского покроя, кожаной, с меховым отворотом, в брюках темно-синих, с заплатами; блузе холщовой в темно-светлых полосках; рубашке из холстинки розового цвета; башмаках шнуровых и т. д.{41}
Побегам детей способствовала и сама вокзальная обстановка, место проводов поездов на фронт. На детей производили громадное впечатление проводы запасных в армию, слезы матерей и жен. Провожая солдат до казарм, они жадно смотрели, слушали, помогали нести им винтовки, ранцы и т. п. Наступавшая тоска, уныние, одновременно любопытство детей, легко проникавших с маршевыми ротами в эшелоны, сопровождались провокационными действиями солдат, охотно укрывавших детей, переодевавших их в военную форму, кормивших в пути и т. д. И все это несмотря на четкие инструкции о недопущении в вагоны посторонних. По мнению родителей, солдаты «подговаривали», активно зазывали детей в вагоны, даже «захватывали», «увозили»{42}. Родители считали, что солдаты использовали детей как развлечение, игрушку, забаву в пути, а порой и на фронте, но позднее, в полосе военных действий, избавлялись от них, предоставляя самим себе{43}. В сущности, такое поведение солдат можно рассматривать как хулиганство.
Несколько другой характер носили побеги детей из низших классов. Их численность бросалась в глаза современникам, которые смешивали их с самой яркой группой — гимназистами, реалистами, учащимися средних учебных заведений. А ведь по характеру это была совсем другая группа. В основном это были подмастерья, ученики, дети рабочих и крестьян, отданные в ученье. Их возраст, 12-15 лет, совпадал с возрастом учащихся. Однако условия и причины побегов значительно отличались. Если дети достаточных классов бежали из семьи, то у городских детей такой семьи фактически не было. И раньше они страдали от ученичества, практически оставив-
[36]
шего их без родителей, часто без отца. Во время войны эти причины усугубились в результате закрытия мастерских, ухода отцов или хозяев, часто замещавших отцов, на фронт. Выбивала из привычной колеи и городская обстановка, где сосредоточивались действия внутреннего тыла. Вокзал превратился в перекресток переживаний детей: отсюда уходили их отцы и хозяева, здесь совершались все интересные события: прибывали раненые и беженцы, провожали и отправляли солдат на фронт. Если гимназисты и реалисты как-то объясняли свое желание попасть на фронт, то мотивация ухода у городских детей, из бедных семей была бессознательной. Обстоятельства же «побегов» однотипные: закрытие мастерской, уход на фронт отца или хозяина, «болтание» на улице 1-2 недели, частое посещение вокзала и, наконец, непонятное решение, принимаемое как бы вдруг, неосознанно, войти в вагон с отъезжающими солдатами или спрятаться под вагоном и таким образом отправиться на фронт. На вопрос, почему он так сделал, слышали ответ, что желал отправиться вслед за отцом, «помочь». По существу же просматривалось стремление детей названной группы восстановить семью, вновь ее обрести. Эти дети «бежали на войну» затем же, зачем взрослые их отцы бежали с фронта, — к семье. Таким образом, в побегах проявлялся кризис патриархальной городской семьи.
Из всех категорий детей только поведение детей из интеллигентных семей, побег их на фронт, можно трактовать как патриотическое. Именно дети этой группы впоследствии испытали наибольшую травму и от участия, и от поражения в войне. Это проявилось в борьбе с прошлым, нежелании его принять в семьях в эмиграции, в самой привязанности к семье, которую берегли как часть прошлого. Это же касалось и школы, воспринимавшейся как часть Родины для детей эмиграции или как часть ушедшей Родины в смысле былого, прошлого{44}.
Непосредственное пребывание детей-добровольцев на фронте остается самой большой загадкой. Литература, как современная, так и историческая, внесла много путаницы в этот вопрос. Корреспонденты провожали на фронт в основном детей-гимназистов, описывали участие во фронтовой деятельности малолетних «добровольцев», в основном жителей прифронтовой местности, встречали на вокзале возвращавшихся с фронта детей, главным образом городских хулиганов, выдававших себя за «добровольцев», побывавших на фронте, а выводы делали по отношению вообще ко всем детям России. Немногочисленные детские письма учащихся с фронта представляют наивные рассказы о своих впечатлениях, в которых прослеживается восхищение довольствием противника,
[37]
описываются местные условия, приводятся путаные и неубедительные сведения о собственном участии в боях (не «подносили снаряды», а просто находились при зарядных ящиках), о боли в ногах, пояснице и т. д.{45} Косвенные данные свидетельствуют, что в основном военное командование старалось избавиться от таких «солдат», отправить их на родину, к родителям{46}. В крайнем случае, если дети отказывались (как правило, нарочно) сообщать свой адрес, их устраивали в тыловых частях: в пекарнях, обозах и т. п. В первое время детей-добровольцев, правда, нечасто использовали в качестве разведчиков. В таком случае они получали статус воспитанников полка. В редких случаях дети участвовали в стычках. В литературе упоминаются «подвиги» детей{47}, однако их описание документально не подтверждено. Часто дети втягивались в военные действия на фронте случайно: военные просили их показать дорогу, выполнить отдельные поручения и т. п. Случалось, что дети невольно становились участниками небольших стычек{48}. Есть, однако, факты и плохого отношения к детям-добровольцам на фронте{49}.
Существует много свидетельств о своеобразном отношении детей к противнику и вообще к опасности на фронте. Отмечается отсутствие у них страха, какая-то ненаигранная смелость, непонимание самой опасности. Очевидно, это многие корреспонденты и считали героизмом. Однако непосредственные свидетели пребывания детей на фронте видели их не просто бесстрашными, а даже бесчувственными к человеческим страданиям. Известная детская жестокость проявилась на войне в своеобразной игре с трупами противника: из замерзших трупов убитых солдат лепили «снежных баб», колотили гниющие трупы, издававшие звук и шевелившиеся от прорыва скопившихся газов («живые мертвецы»), выкалывали глаза у раненых солдат и наблюдали за агонией жертв, с радостью рассказывая об этом в части{50}.
Относительно участия юных добровольцев на фронте в литературе происходила полемика. Военное командование не старалось пропагандировать «подвиги» детей на фронте, считая подобную пропаганду невыгодной. «Русская армия еще не нуждается в помощи детей», — писал в конце октября 1914 г. Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич двум гимназисткам. Однако часть общественности, главным образом примыкавшей к правому лагерю, подняла на щит деятельность добровольцев{51}. Другую позицию занимала общественность, отстаивавшая «гуманные принципы». Попытка М. О. Меньшикова в «Новом времени» возвеличить детские «подвиги» была встречена широкими протестами со стороны общественности{52}. Указывалось, что среди малолетних
[38]
«добровольцев» учащиеся средних учебных заведений составляют очень незначительный процент. Большинство же детей были бездомными, уличными, жителями городов и очень мало из деревень. Корреспонденты писали об отталкивающем впечатлении, которое производили «добровольцы». Многие из них подделывали надписи в солдатских книжках или просто покупали медали у солдат, а затем заявлялись в столицы и рассказывали о своих мифических подвигах, собирая крупные деньги и вещи{53}. Многие «добровольцы» оказались неуравновешенными, хотя часто с прекрасными задатками, способными и с характером. Но по существу малолетние «добровольцы» являлись продуктом социального неустройства России, отягощенного военными обстоятельствами. Было очевидным, что пребывание детей на фронте только портило их нравственно. Сознательное же участие детей в войне общественность всерьез не воспринимала. Зато отмечали у них жажду крови, наклонности к разврату, непомерное хвастовство с большой долей фантазии о своих «подвигах» на фронте. «Испорченные мальчики», побывавшие на фронте, доставляли головную боль сотрудникам приютов: постоянно убегали, ничего не боялись, вели себя вызывающе, все время предпринимали попытки снова попасть на фронт{54}. Да и по мнению некоторых представителей военного командования, из «добровольцев» могли вырасти только хулиганы и преступники{55}.
Ярче всего «героизм» детей-добровольцев можно рассмотреть на примере «детей-шпионов». Во время войны чуть ли не все воевавшие страны прибегали к услугами детей в сфере шпионажа. Для такой практики использовалась тяга детей к приключениям, а также то, что к детям в полосе фронта отношение было сравнительно снисходительным{56}. Особенность же русского фронта Первой мировой войны — это участие российских детей-добровольцев в дейстиях против собственной армии. О масштабе такого явления свидетельствует сохранившаяся переписка КРО Западного и Северного фронтов. Участие, детей-добровольцев в разведывательной деятельности на стороне противника замечалось в течение 1916 г. Но в сентябре в 3-й армии (на Западном фронте) силами КРО была проведена единовременная акция по обезвреживанию этой деятельности. Из 102 «сынов полка» 12 сознались в том, что собирают сведения по заданию немцев. Из задержанных в ближнем тылу 720 детей такое признание сделали 8 человек{57}. Озадаченные командующие отдельных армий сначала отдали распоряжения о тщательной проверке впредь всех «добровольцев». В результате в начале 1917 г. в войсках только 12-й армии их оказалось 101 человек, а в управлении начальника инженеров — 489{58}. Затем были изданы приказы, в которых указыва-
[39]
лось на недопустимость оставлять малолетних «добровольцев» в войсках, их надлежало отправлять в распоряжение полиции для водворения по месту жительства. Исключение делалось для тех, кто, не имея родителей, давно состоял в частях войск и своим поведением заслужил положительные отзывы{59}. Однако в течение 1917 г. ситуация с детским шпионажем ухудшилась настолько, что в ноябре того же года в штабе Северного фронта было принято решение удалить с фронта всех «сынов полка». Правда, на этот момент возникли осложнения с выполнением приказа: нельзя было физически удалить детей с фронта, так как не действовала милиция, выявилась нехватка рабочей силы в тылу. Значительную часть рабочей силы как раз составляли подростки{60}. Русское военное командование, в сущности, проигрывало противнику в части использования детей в качестве шпионов-разведчиков. В годы Великой Отечественной войны немцы также использовали советских детей в качестве шпионов, однако в отличие от Первой мировой войны советское командование не отказывалось от института «сынов полка»{61}.
Почему дети столь охотно шли на службу в немецкой разведке? Многое определялось прозаичным «интересом» детей к немцам: их технике, вооружению, быту, продовольствию{62}. Эта «шпионская» мотивация развивалась па фоне отсутствия мотивации детей воевать за русскую армию. Проявлялось свойственное детям 12-15 лет доминирование воли над чувствами, действий над их оценкой. Для русских детей в годы войны мотивация бороться за Россию в сущности была очень расплывчатой. Желание «воевать», т. е. действовать, не определяло конкретную сторону — свою или чужую армию. У детей не было, так сказать, «военной тайны», которую следовало бы защищать перед лицом определенного врага. Дети не разделились на «мальчишей-кибальчишей» и «мальчишей-плохишей». Отсутствие мотивации детского патриотизма вполне соотносилось с отсутствием в обществе ценностей, которые следовало бы защищать.
Деятели общественных организаций считали, что совсем не бежавшие на войну городские дети составляли большинство юных «добровольцев». В основном это были дети беженцев{63}. Мотивация быть на фронте у этих детей, пожалуй, менее всего патриотическая. Покинутые или потерянные семьей, оказавшиеся в трудной житейской ситуации, они, естественно, только у солдат могли найти приют и пропитание{64}. К тому же этих детей просто некуда и не к кому было отправлять с фронта. Они, как правило, туда и возвращались. Для них в армии было более интересно, чем жить, надеясь на помощь общественных организаций, или работать в тылу.
[40]
Наконец, самую большую часть детей, особенно подростков 15-16 лет, состоявших в войсках, использовали на строительных работах, как правило, в строительных отрядах тех же общественных организаций. Их численность достигла нескольких тысяч и к окончанию войны еще более возросла. Эти дети-подростки, потерявшие семью, стремились заработать себе на пропитание. К ним относились главным образом латыши и эстонцы; они проживали в основном в Прибалтике, в районе армий Северного фронта{65}. Кроме детей, «добровольцев» или беженцев, оказавшихся на театре военных действий, там находились дети, проживавшие постоянно. Именно эта группа детей считалась наиболее многочисленной на фронте. Часто они жили с одними матерями, были оставлены отцами, ушедшими на фронт или просто из семьи{66}. Порой, правда, и сами матери всеми силами старались избавиться от собственных детей{67}. Особенно страдали дети малолетние, нелюбимые, с физическими недостатками и т. п.{68} Во время Первой мировой войны произошла вторая, после аграрных реформ П. А. Столыпина, массовая миграция населения, приведшая к распаду семей, жертвой которого стали прежде всего малолетние дети. Будучи прямыми сиротами и находясь на попечении знакомых жителей деревень или в семьях, где остались только матери, эти дети почти ничем не отличались друг от друга по условиям, в которых они находились. В результате представители общественности спасали не собственно сирот беженцев, а просто детей местных жителей{69}.
Всего в районе театра военных действий находилось около 500 тыс. человек, почти половину из них составляли дети{70}. Именно эти дети и были наиболее подвержены военным испытаниям: их жизнь сопровождали элементарный голод, холод, частые обстрелы, проживание в землянках. Конечно, на фронте отсутствовала ситуация, которую описывали в газетах: мол, множество детей-сирот бродит в лесах, они чуть ли не голые и т. п.{71} Однако реальное положение детей на фронте производило тяжелое впечатление. В целом их положение представители общественности оценивали как ужасающее{72}. Босые, полуголые, грязные дети часто болели корью, скарлатиной, экземой, чесоткой, сифилисом{73}. Для части детей пребывание на фронте было делом непосредственного выживания. Это касалось детей, прижитых от солдат: матери часто оставляли их на попечение общественных организаций, угрожая в противном случае «придушить»{74}.
Часть детей вместе с приютившими их взрослыми находилась в 1-3 км от линии фронта. Кроме спорадических обстрелов деревень, отсутствия жилья, они испытывали постоянную нехватку хлеба. Именно мальчики из этой группы и предлагали свои услуги
[41]
солдатам в качестве разведчиков. Таким образом, не патриотизм, а кусок хлеба, который солдаты им давали, и становился основным мотивом участия этих детей в военных действиях. Эта же группа детей составляла главный контингент «детей-шпионов», которых использовали немцы.
Практически все дети в той или иной мере испытывали развращающее влияние со стороны солдат, с которыми были вынуждены соседствовать{75}. Девочки и девушки в возрасте 13-16 лет, находясь в ближнем тылу, часто становились легкой добычей для солдат. Разврат на фронте принимал такие формы, что нередко девушка становилась переносчицей венерических болезней. В результате власти были вынуждены для зараженных девушек открыть в Минске особый госпиталь, отправка в который сопровождалась издевательскими моментами: девушек вывозили прилюдно, вешая на спину и грудь плакат, который гласил об их «дурном поведении»{76}.
Дети третьей группы, испытавшие военные тяготы, — дети беженцев, попавших в Россию, главным образом в города. Они и составили основную массу сирот — явления, появившегося еще до войны, но резко усилившегося с ее началом. Масштаб сиротства обнаружился в 1915 г. Общественные и правительственные организации собирали и регистрировали только часть сирот. Так, Татьянинские комитеты собрали и отправили в приюты на начало 1917 г. 19 тыс. сирот, общественные организации всероссийского масштаба (главным образом Собеж) — 17 тыс. Только московские общественные организации специально вывезли с фронта и поместили в приюты 10 тыс. детей-сирот{77}. Однако вывозили исключительно круглых сирот. Но многие агенты общественных организаций отмечали, что положение других детей, находившихся на попечении матерей, родственников или знакомых на театре военных действий, ничем не отличалось от положения сирот. Определение сиротства тогда следовало бы расширить: это дети, как правило, при одном взрослом, который не в состоянии обеспечить надлежащий уход. Численность сирот и беспризорных в 1917 г. оценивали в 5-6 млн{78}. Из них дети-беженцы составляли около 1 млн исходя из общего количества беженцев 13 млн человек{79} (при этом учитывались смежные с театром военных действий территории).
Наблюдалась общая деморализация всей массы детей-беженцев, жизнь которых в корне нарушилась: они были вырваны из обычной обстановки, прерваны школьные занятия, потеряна работа, которую они выполняли дома. Создавшаяся обстановка нервировала детей. По прибытии на место назначения беженцев селили
[42]
в наскоро организованных общежитиях: дети и взрослые, мужчины и женщины — все вместе. Дети беженцев, бездомные, неустроенные, голодные, постоянно подвергаемые угрозе со стороны окружающих, бюрократии и т. п., испытывали страдания. Плохо одетые, запуганные, забитые, грязные, их часто эксплуатировали родственники, они пополняли ряды нищих и не могли никому пожаловаться. Невыносимые жилищные условия беженцев, скученность, отсутствие школьных занятий — все заставляло чувствовать себя заброшенными. Иногда дети подвергались соблазну, на вокзалах и даже в местах временного поселения в городах становились жертвами разврата и насилия, в том числе и со стороны солдат местных гарнизонов{80}. Отмечалось нарастание половой беспризорности (проституции и беспорядочных половых связей), которая в 1914 г. у девочек-подростков составляла 72% всех поводов к помещению в детские дома{81}. Детские психологи отмечали, что девочки распад семьи переносили тяжелее, чем мальчики.
На высокий уровень виктимности среди детей беженцев влиял и голод в прифронтовой полосе. По мнению психиатров, их душевное состояние и отдельные аморальные поступки могли быть отнесены к неврозу или к психоневрозу истощения. Симптомы невроза истощения у них проявлялись в душевной подавленности с обидчивым настроением, в склонности к плачу и чрезмерной раздражительности при заметной предрасположенности к усталости и быстрой утомляемости. Что касается интеллектуальных возможностей, отмечались пониженные внимание и умственная работоспособность. Далее шло преобладание низших интересов и стремлений, персеверирующих так называемые голодные темы, которые у некоторых носили навязчивый характер, и патологическая жадность к еде. Отсюда — воровство съестного, мена и отбирание порций у слабых, ложь, обман старших. В целом дети беженцев принадлежали к группе «осадных детей», о которых уже писали в литературе со времени осады Парижа в 1870-1871 гг.{82} Именно нервные, истеричные дети, не умеющие сдерживать свои страсти, дали наибольший процент малолетних преступников{83}. Эта группа образовала особый тип хулиганов, привыкших к мелкому воровству, праздношатанию, нежеланию работать, иждивенчеству. «Это нам не подходит», — откровенно заявляли они и требовали отправить их «на позицию, чтобы сложить голову», «заступить Россию», «пролить за вас кровь»{84}.
К переживаниям беженцев относились паника, лишения на новом месте, отчужденность от новой обстановки, тоска об оставленном и погибшем благополучии{85}. Золотарев отмечал, что бежен-
[43]
ство ушибло и вывихнуло молодежь не менее, чем непосредственно сама война{86}.
Подавляющее большинство детей из семей беженцев находились в послестрессовой ситуации, что выражалось в аутизме, плохом аппетите, особой привязанности к прошлому, попытках побегов из приютов{87}. У них наблюдался целый букет симптомов бродяжества: непоседливость, неуживчивость, стремление вырваться на улицу, склонность к скитаниям, отвращение к труду, нищенство, бандитизм, иногда облагороженное целью геройства, борьбы за «свободу». Такие дети, главным образом возраста 13-16 лет, стали важной частью социальной конфликтности больших городов предреволюционной России{88}.
Детское беженство периода войны еще долго сказывалось на социальной истории России. Многие дети были в возрасте 7-11 лет, который В. В. Зеньковский называл «вторым детством». Для этой группы характерны психология заброшенности, приспособленчества, отсутствие простора фантазии{89}. Такие условия взросления были усугублены тем, что много детей-сирот находились в приютах, в большинстве из них отсутствовало трудовое воспитание и процветало так называемое приютское одичание{90}.
Непосредственно военные действия с их опасностью для жизни и здоровья, массовыми переселениями, потерей семьи коснулись лишь части детей России. Однако, учитывая характер Первой мировой войны, войны нового типа, важно отметить, что подвергалось испытанию все общество практически на всей территории России, в том числе и городские дети. В городах периода войны создались особые условия для жизни детей, прежде всего детей, не учившихся в средней школе, т. е. возраста 12-16 лет. Здесь, как и в остальной России, массовый уход отцов в армию резко усугубил кризис семей. Многие дети-ученики оставляли учение в мастерских, шли на работу, заметно усилилась их эксплуатация. По существу все дети стали или круглыми сиротами, или полусиротами. Большинство из них в возрасте 13-14 лет заняли места старших, почувствовали себя взрослыми, хозяевами. Рост зарплаты детей (до 100 руб. в месяц), превращение работающего ребенка в полноправного члена семьи, а не второстепенного или только терпимого иногда кружили им голову{91}. Дома они вели себя развязно, разговаривая неподобающим тоном. Отсутствие родственников, привычных попечителей очень нервировало их{92}. На детей оказывали влияние и дети-беженцы, «вокзальники», бывшие малолетние «добровольцы», осевшие в городах и составившие основу «улицы»{93}.
Важным фактором повседневной жизни детей города в годы войны являлась школьная разруха: введение трехсменных занятий,
[44]
частое их сокращение или отмена, изменение состава школ, где многие учителя оказались неопытными, недоучками; дороговизна и недостаток учебников, отсутствие отопления и т. п.{94} Педагоги отмечали, что ученики школ «выбились из колеи». Систематически происходили уличные драки. Почувствовав себя хозяевами, дети курили, пили или играли в карты, оставшись без отцов, отбивались от рук, в общем хулиганили{95}.
На городских детей оказывала влияние общая атмосфера массовой мобилизации и проводов войск, переписка с солдатами, встреча раненых, посещение лазаретов, «зверства» немцев и турок, траур кругом, бегство «на войну» и возвращение на школьную скамью с «Георгием», с контузией, головными болями и неспособностью думать об уроках. Все больше вызывали протест скучная и пресная трудовая обыденщина. Происходила переоценка моральных ценностей с признанием преимущества гласа толпы, порой самосуда, пули и штыка перед всякими рассуждениями{96}.
«Состарившиеся» дети войны чрезвычайно огрубели. Резко увеличилась детская преступность{97}. В больших городах России она возросла (судя по движению дел в судах о малолетних) в 1914-1916 гг. в 2 раза, а за период 1914-1920 гг. даже в 6-8 раз{98}. Война с ее возможностями превратить невозможное в возможное значительно усилила мотивацию детской преступности. Фронтовой «героизм» и городская детская преступность имели те же корни: соблазн внезапного обретения славы или быстрого обогащения, подвигов различных «фартовых людей»{99}. Эти настроения особенно проявлялись у детей 15-16 лет, возраста начала юности, сопровождающегося общим возбуждением, напряжением, порывом, стремительностью, пока еще неопределенными и неясными, но неудержимыми. Моторные тенденции усиливались, к ним присоединялось аффективное состояние. Это время, когда «вырастает мечта с ее безграничным царством, с ее беспредельным буйным порывом». Хочется чего-то огромного, безграничного. Именно тогда рождается мысль о подвиге, а иногда и о преступлении{100}.
Большой размах одновременно получила и детская проституция. Для многих девочек занятие проституцией стало формой самоутверждения, как для мальчиков побеги на фронт или преступления. Свидетели подчеркивали, что девочки, как правило, очень загнанные и ущемленные в бедных семьях, почувствовали свою нужность, значимость для той же семьи. Развитие детской проституции в годы войны совпало с громадным падением нравов в России, что объяснялось низким нравственным уровнем населения, обусловленным неправильным воспитанием, отсутствием устойчивых
[45]
взглядов общества на то, что дозволено и не дозволено, тяжелым материальным положением, распадом семей, беспризорным детством, большим скоплением мужчин, оторванных от семей. Частью этого переворота стало и значительное омоложение проституток (порой возраст 8-12 лет). Во время войны широко практиковались извращения, включая «сладострастные» манипуляции без нарушения телесной невинности и т. д. По данным гинекологического исследования, из 1000 воспитанниц колонии для девушек, задержанных за спекуляцию в 1917-1918 гг., дефлорированных, главным образом в 1916-1917 гг., оказалось 88,4% (в их числе 81,4% имели многократные половые сношения), причем 16,3% из них оказались зараженными сифилисом, а 9,3% гонореей{101}.
Размах детской преступности очень беспокоил общественность. М. Н. Гернет предупреждал о возможной преступности в будущем еще больше, называл детскую преступность «запасными батальонами» преступности взрослой{102}. Частью если не преступного поведения, то знакомства с ним явилось широкое участие детей-подростков в антинемецких погромах осенью 1914 г. и весной 1915 г. в Москве и Баку. Общественники отмечали, что главная опасность заключалась не в непосредственном участии в погромах, а в моральном развращении масс подрастающего поколения. Производила на детей впечатление безнаказанность громить и грабить, открытая продажа награбленного на улицах города{103}. Не случайно, что подростки приняли активное участие и в Февральской революции в Петрограде{104}.
Наиболее интересен для судеб следующего поколения опыт детей из крестьянских семей. Они составляли свыше 80% всех детей в России. Можно говорить о прямом, косвенном и долговременном влиянии войны на формирование внутреннего мира крестьянских детей. Прежде всего, для них было свойственно почти полное отсутствие «патриотизма», воинственности и т. п. Конечно, хватало заметок, где говорилось об интересе детей к войне, об играх в «войну», однако это относилось только к первому времени. Довольно скоро дети отрешились от романтических представлений о войне: действовали рассказы раненых, письма отцов про дождь, кровь, грязь, холод, шрапнель, боль в ногах, масса подробностей боевых столкновений{105}. В творчестве детей стали преобладать размышления о трудностях повседневной жизни, жизни без отцов и старших братьев и т. п.{106} Побеги крестьянских детей на войну были редким явлением.
Детское наивное сознание, полностью лишенное ненависти к врагу, противнику, широко представлено как в рисунках, так
[46]
и в сочинениях деревенских детей. М. Горький называл такое детское творчество «социальным идеализмом»{107}. Достаточно перечислить названия ряда детских рисунков: «Пчелы, а тут война»; «Солдаты идут в рай, а смерть им ворота отворяет»; «Все в крови и солнце» и т. д. Дети могли проявлять наигранную ненависть, но тут же жалели детей, которых никак не могли записать в противники, а тем более отнести к врагам. Деревенские дети описывали войну с немцами как игру, где после боя следует призыв: «Давайте мириться!»{108}. Они никогда не изображали убивающих, не рисовали пушки, вообще больше играли «в лазарет», чем «в войну»{109}. Логичными представляются жалобы солдат детям — единственным, кто мог понять их страдания: «Я не воровать поехал, а на защиту своего отечества», «Я не богачу пошел служить, а родину-мать защищать». Дети даже сочувствовали солдатам, в письмах не забывая напоминать о необходимости жалеть детей и вообще население противника{110}.
С другой стороны, из общения с солдатами (главный источник знаний о войне) дети вынесли горькую правду о серьезной отсталости России, о громадном превосходстве противника. На детей производили большое впечатление рассказы солдат о мощи Германии, достатке, образованности, ассоциировавшихся с «хитростью». Такую же задачу «образования» внушали своим детям и оставшиеся родственники{111}. Повлияло на формирование будущего поколения и отсутствие отцов, особенно на детей 8-12 лет, т. е. как раз «второго детства», которые сознательно, под влиянием учителей воспринимали поражение России в войне. Одновременно они осознавали необходимость знаний, социальной стабильности, твердой семьи.
В результате войны появилось поколение, сыгравшее свою роль в России XX столетия. Она же подготовила и инструменты социализации в виде общественно-педагогического движения. Военно-педагогический опыт русской общественности помог разработать два подхода к решению «детского вопроса» в годы войны и после нее. Часть педагогов-общественников считала необходимым «оберегать молодежь от всего злого, развращающего ее», отказывалась воспитывать детей на ненависти, призывала огораживать молодое поколение от «какого-либо одичания»{112}. Предполагалось, что поколение, выработавшее «гуманистические» навыки во время войны, и составит основу новой, возрожденной послевоенной России. Наиболее активно деятели этого подхода высказывались в начале войны. Однако с затягиванием войны все более стали слышны голоса представителей другого подхода. Как деятели общественной медицины ставили решение вопросов оздоровления населения в зависимость от общих условий жизни в России, так и деятели общест-
[47]
венной педагогики ставили решение «детского вопроса» в зависимость от общих условий, среды, в которых находились дети. В связи с этим развивались «идеи активной жизни»{113}. Часть педагогов воспринимали новые условия воспитания и призрения детей, основываясь на самоопределении русской школы в духе концепций К. Д. Ушинского. Роль учительства понималась как общественная и политическая, перед ним ставилась задача «углубить идею мобилизации и обороны»{114}.
Большинство идей нового воспитания и призрения детей как средств решения «детского вопроса» после революции были апробированы в годы войны в процессе работы с детьми. Поэтому неверно утверждать, что в России вообще отсутствовали правительственные организации по защите детства. Просто деятельность их была недостаточно систематичной, что объяснялось непониманием ее необходимости. Только общественные организации ставили «детский вопрос» принципиально.
Центром общественно-педагогического движения была Москва. Здесь и до войны действовала разветвленная система общественных организаций, занимавшихся вопросами попечения о детях{115}. Во время войны появились новые организации, объединившиеся в Комитет общественных организаций Москвы, созданный по инициативе Московского общества грамотности, Общества борьбы с детской смертностью и Общества помощи жертвам войны. Всего комитет объединил 19 общественных организаций{116}. В Москве в марте 1916 г. под эгидой детского подотдела Собежа было созвано совещание по вопросам призрения детей в связи с войной. В нем приняли участие представители земств и городов, частных обществ и полуофициальных комитетов, судов по делам о малолетних, национальных организаций, юридических и педагогических сил, фронта и глубокого тыла, попечители и учащиеся московских городских школ, Московского городского общественного управления (МГОУ), Комитета великой княгини Елизаветы Федоровны, «Северопомощи», Романовского комитета, а также представители науки и общественного призрения М. Н. Гернет, П. И. Люблинский, С. К. Гогель и другие. На совещании рассматривалась широкая программа призрения детей военного времени{117}.
Наибольшую работу среди детей вел детский подотдел Отдела по устройству беженцев всероссийских Земского и Городского союзов. При его посредстве было организовано 250 приютов на 17 тыс. детей. Кроме того, 10 тыс. детей находились на содержании МГОУ, действовавшего в полном согласии с детским подотделом. Летом 1916 г. Собеж из-за неимения средств прекратил свою
[48]
работу, передав свои приюты Татьянинским комитетам{118}. Но продолжали свою деятельность местные общественные организации, особенно в Москве{119}. Тем не менее такая работа была недостаточной, поскольку детей дошкольного возраста в Москве насчитывалось 103 тыс. человек, а в 40 садах, принадлежавших Земскому и Городскому союзам, только 2 тыс. На 80 тыс. школьников приходилось 42 клуба (на 3675 детей), а площадок — 41. «Приходится говорить не о планомерном удовлетворении назревшей потребности, но только о попытках к разрешению детского вопроса»{120}.
Активную деятельность развили общественные, главным образом земские, организации в деревнях ряда губерний. Здесь организовывались детские очаги и ясли для 100 тыс. детей лиц, призванных на войну. Местная интеллигенция, опираясь на женщин-матерей, при некотором сопротивлении мужчин, стариков, участвовала в «ясельном движении». Общественная медицина смогла в это время организовать массовые мероприятия по борьбе с детскими заболеваниями и смертностью в сельской местности{121}. В сущности, в годы войны состоялся массовый приход интеллигенции, общественности. молодежи в деревню. Страна быстро приближалась к «переделке деревни» силами городской общественности.
Значительно в годы войны распространилось теоретическое обоснование вмешательства общественно-государственной школы в дело социализации детей. Появилась возможность для свободного педагогического творчества, особенно в прифронтовой области. «Свободная школа» теперь представлялась педагогам не крылатым выражением, а фактом{122}. Общественные работники полагали, что война лишь обострила процесс распада старой семьи, но в то же время создала условия для детского призрения. Вот почему вновь появившиеся детские сады и очаги предполагалось сделать постоянно действующими учреждениями «в нашей жизни, как и школе»{123}.
Широкое развитие получили и идеи трудовой школы. Еще до войны появились трудовые исправительные учреждения для малолетних преступников{124}. Принцип трудового начала широко применялся главным образом в прифронтовых приютах. На театре военных действий в детских колониях работали различные мастерские: корзиночные, переплетные, шапочные, сапожные, игрушечные. Трудовое воспитание представлялось как соединение целенаправленной активности и самодеятельности, ручного труда и игры{125}. Там же, в прифронтовых приютах, использовались принципы детского самоуправления, когда дети сообща обсуждали все события, нужды, записывали ход собраний, вывешивали правила поведения. Для фиксирования обсуждаемых на детских собраниях вопросов
[49]
дети вели дневники, в которых писали «правду». В ряде колоний даже практиковались детские суды{126}. Некоторые заведующие видели в таких собраниях «свободный митинг будущих свободных граждан»{127}. Появились общежития, организация которых была вызвана ужасающими условиями жизни детей в землянках, общими материальными трудностями в прифронтовой полосе{128}. Однако детские работники не скрывали, что рассматривали беспризорных детей фронтовой области как «ничьих», а себя — как Пигмалионов. «Приятно работать с маленькими, гибкими душонками», — писал в отчете один из работников{129}. Деятели по работе с детьми делали из такой практики далеко идущие выводы: намечали далекие перспективы. Рассматривая себя как «одну армию культурных работников», «социальных деятелей», «пионеров на фронте», они видели в такой деятельности новый подход к детской работе и готовы были дать в этом деле центру «директивы»{130}.
Военно-педагогический опыт детских общежитий периода Первой мировой войны некоторые из деятелей пытались распространить и на формы жизни всего общества. Этому, очевидно, способствовало представление о школе на фронте как зародыше нового социума. Дошло даже до проектирования архитектуры деревень, которые выглядели прообразами коммунарно-коммунитарной организации, в основе которых лежало трудовое начало{131}. При переустройстве школы на трудовых началах предполагалось создать «резервы для нашего разбитого поколения». После Крымской войны педагогическая мысль в лице Н. И. Пирогова и К. Д. Ушинского выдвигала требование о создании демократической и трудовой школы, так и работники с детьми периода Первой мировой войны вели речь об организации трудовой школы «в перспективе общей социальной революции». Трудовая школа рассматривалась как органическая часть трудового общества, как один из государственных институтов, «созидаемых в интересах трудящихся масс, в интересах общенационального труда в свете мировой идеи интернационального трудового человеческого кооператива», где соединятся «книга и верстак, учеба и труд»{132}. Все эти наработки использовались советской школой, системой призрения детей.
Одной из сторон «детского вопроса» в Первую мировую войну стала проблема поколения. Это поколение называли «сиротским», «беспризорным». Озабоченность судьбой детей военного поколения общественность постоянно проявляла еще во время войны: кто станет хозяевами земли, возьмет бразды правления через 15-20 лет (т. е. в 1932-1937 гг.), сумеют ли живущие передать им «многовековую культуру, облитую кровью бесчисленных жертв»{133}?
[50]
В отечественной литературе только в последние годы поднят вопрос о поколениях. Наиболее близкое понятие «поколение» соответствует социально-возрастному понятию «когорта», т. е. той группе людей, которые в результате близости дат их рождения следуют параллельно схожими этапами собственного биологического развития и социально очерченного жизненного пути в рамках истории определенных обществ{134}. Но при этом детство хотя и определяет генеалогическую близость поколения-когорты, однако из его формирования фактически исключается, поскольку считается, что оно включало те годы, когда человек еще не подготовлен к самостоятельной жизни, самостоятельной борьбе за существование.
Действительно, современное общество ушло от поколенческо-возрастной структуры, составлявшей основу традиционного общества. С развитием культуры снижается общественная важность генеалогических связей. Но зато растягивается детский период с развитием культуры{135}. При этом возрастность, особенно детство как условие формирования поколения, продолжает оказывать скрытое влияние на всю дальнейшую судьбу данного поколения, если детство протекало в определенных условиях{136}. Вот почему необходимо учитывать в коллективном сознании поколения и коллективное бессознательное детство возрастной группы-когорты.
Можно выделить две основные когорты детей в соответствии с их возрастом, восприятием Первой мировой войны и участием в ней. 13-17-летние дети (1901-1906 гг. рождения), отправившиеся на войну, фактически разделяли идеалы своих отцов и братьев. Не попавшие на войну активно участвовали в Гражданской войне. Они отличались явно преступными наклонностями к самовольным обыскам, реквизициям, злоупотреблениям служебным мандатом и т. п.{137} Часть этих бывших детей военного времени, очевидно, продолжила свою активность и в начале 20-х годов. В целом их можно сравнить с поколением декабристов, вслед за отцами продолжавших «воевать» с тем, что они считали символом угнетения и отсталости.
Вторую когорту составляют дети, родившиеся в 1905-1910 гг. Во время войны им было 7-12 лет, во время револ юции и Гражданской войны — 12-16 лет, в начале же 20-х годов — 14-18 лет. Для формирования мировоззрения детей этой когорты огромную роль сыграло отсутствие отцов. Во «втором детстве» потеря отца оказывает глубокое влияние, «старит дитя», по словам Зеньковского. Сиротство, внешняя действительность как бы давят на ребенка. Для них свойственны психология приспособленчества, «реализм», ослабление творческих сил, стеснение внутренней свободы, не-
[51]
хватка простора фантазии. Приспособленчество становится жизненным кредо{138}.
Для этой группы детей характерны не влияние собственно революции и Гражданской войны, а восприятие тягот через переживания их отцов, матерей, родственников, знакомых. Не испытав революционного подъема, они столкнулись с разочарованием в революционной увлеченности детей более старшей когорты, своих отцов и старших братьев. Современники отмечали, что для детей послереволюционного поколения, «детей пайка», «умерли идеализм и героизм, порывы к высокому и героическому, мечты», столь обычные как раз для этого возраста. Их заменило господство прагматизма, борьба за кусок хлеба{139}. В поведении детей этой группы культивировалось отношение к собственным интересам, не только настоящим, но и будущим. А отсюда — стремление учиться, причем изучать не отвлеченные гуманитарные предметы, а практические — математику, физику{140}. Будущее для них виделось исключительно в практическом приложении сил: главным было получить профессию, создать семью и оберегать семейные интересы. Уставшие от потрясений детства и начала юности, они мечтали о сытой жизни, удобствах, спокойствии, в целом были склонны к консерватизму. Для сознания детей данной группы характерны установка не на изменение, а на сохранение существующих социальных отношений и вообще культивирование ценностей семьи; образования, достатка, патриотизма. Думается, что именно такие установки и послужили основой поведения поколения, которое называют «сталинским». Оно вышло на арену жизни, когда внесемейные отношения выполнили свою революционную роль по формированию нового человека{141}.
Именно это поколение явилось создателем новой семьи, которая и выступала оплотом социальной стабильности. Усвоенная во время войны психология стабильности, трактуемая порой как «военная травма», породила такие явления массовой психологии, как постоянная готовность учиться, желание искать авторитет, все время находиться в кругу еще неразделенных семейно-социумных ценностей. Только поколение, рожденное в начале 20-х годов, т. е. последовавшее за послевоенным поколением, впервые обретшим семью в рамках нового, индустриального, советского общества, готово было не только продолжать эстафету социальных завоеваний, но и смогло отстоять их в невиданной для страны проверке периода Второй мировой войны. Так замкнулся круг поколений России первой трети XX в.: от отвержения ценностей старого общества через создание нового общества к его защите.
[52]
Примечания:
{1} Статистический ежегодник России 1914 г. 1 отдел: Территория и население. Пг., 1915. С. 108.
{2} Мудрик А. В. Социализация человека. М., 2004. С. 276-277.
{3} Граборов А. Н. Вспомогательная школа (Школа для умственно-отсталых детей). Л., 1925. С. 8-9.
{4} Минник З. О., Антонов А. Н. Мать и ребенок. Л., 1925. С. 3-4; Ярошевич В. Долг общества перед детьми // Дети и война: Сб. статей. Киев, 1915. С. 78-96.
{5} Гиляровский В. А. Положение ненормальных детей-беженцев и специальный приют для них Всероссийских Городского и Земского Союзов // Известия Всероссийского союза городов (далее — ВСГ). 1916. № 39. С. 176-177; Грачева Е. О дефективных детях // Школа и жизнь. 1916. № 51. С. 1.
{6} Для народного учителя. 1916. № 19. С. 2.
{7} Статистический ежегодник России 1914 г. С. 108, 126; Дети школьного возраста от 8 лет составляли всего по стране 35-40 млн, а в Европейской части России их было около 25 млн. Из них учащихся было (по 51 губ.) 8,5 млн человек. В низших школах, предназначенных для деревенских детей, учились 7 млн (83% всех учащихся), в средних учебных заведениях 0,5 млн (6% всех учащихся), в специальных средних учебных заведениях 0,27 млн (3% всех учащихся), в частных средних учебных заведениях 0,6 млн (7% всех учащихся). Часть детей в возрасте 17-18 лет училась в высших учебных заведениях, в которых насчитывалось всего 0,07 млн человек (1% всех учащихся). См.: Для народного учителя. 1916. № 19. С. 2.
{8} Архив РАН. Ф. 624. Оп. 1. Д. 610. 4-4об.; Беспризорные дети в Москве: (По докладу Московской Городской Управы от 30 апреля 1914 г. об организации дела призрения беспризорных детей) // Призрение и благотворительность в России. 1915. № 3-4. С. 242-246.
{9} Окунев Н. Беспризорность малолетних как последствие войны // Особые суды для малолетних и борьба с детской беспризорностью. 1914. № 1. С. 10-11.
{10} Трудовая помощь. 1916. № 3. С. 223.
{11} Русская школа. 1915. № 3. Отдел критики и библиографии. С. 20; Мышкис В С. Малолетние преступники в Петербурге. СПб., 1914.
{12} Золотарев С. А. Четыре смены молодежи (1905-1925): Из наблюдений педагога. М., 1926. С. 4; Известия ВСГ. 1916. № 29-30. С. 13; Казанцев П. Н. Забота о сиротах и беспризорных детях // Там же. № 52-53. С. 121.
[53]
{13} Бельский П. Преступность и дети // Психология и дети. 1917. № 1. С. 48-49; Особые суды для малолетних и борьба с детской беспризорностью. С. 10-11.
{14} Трудовая помощь. 1916. № 3. С. 225.
{15} Вестник психологии, криминальной антропологии и педологии. 1914. Вып. 4-5. С. 54-55.
{16} Бехтерев В., Граборов А. Дефективные дети и вспомогательная школа//Трудовая помощь. 1918. № 1-3. С. 6.
{17} Трудовая помощь. 1916. № 2. С. 194-195.
{18} Тюменцев К. Детская беспризорность в Петрограде // Вестник психологии, криминальной антропологии и педологии. 1916. Вып. 1. С. 70.
{19} Рубинштейн М. М. Война и дети // Вестник воспитания. М., 1915. № 2. С. 6-7.
{20} Брусянин В. В. Война, женщины и дети. Пг.; М., 1917. С. 28-29; Золотарев С. А. Указ. соч. С. 9, 12; Бахрушин С. В. Борьба с детской преступностью в связи с войной // Известия ВСГ. № 29-30. С. 58.
{21} Брусянин В. В. Указ. соч. С. 30-31; Золотарев С. А. Указ. соч. С. 60.
{22} Зырянов П. Н. Крестьянская община Европейской России 1907-1914 гг. М., 1992. С. 243-252; Weissman N. B. Rural Crime in Tsarist Russia: The Question of Hooliganism. 1905-1914 // Slavic Review. Vol. 37. № 2. June. P. 228-240; Эдельштейн А. О. Опыт изучения современного хулиганства // Хулиганство и поножовщина. М., 1927 С. 31.
{23} Тюменцев К. Указ. соч. С. 68; Казанцев П. Н. Указ. соч. С. 121.
{24} Минакова В. П., Фомичев И. В. Общественно-педагогическое движение в России в годы первой мировой войны. Воронеж, 2003. С. 79-80; [Выступление Е. М. Балашова] // Россия и Первая мировая война: Материалы международного научного коллоквиума. СПб., 1999. С. 352-356.
{25} Там же. Указ. соч. С. 80-81.
{26} Дела «о розыске и возвращении бежавших в действующую армию детей и юношей, не достигших 18-летнего возраста» (РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 724-730).
{27} К побегам на войну следует отнести и побеги в Белую армию в 1918-1920 гг. См.: Дети эмиграции: Сб. статей / Под ред. проф. В. В. Зеньковского. Прага, 1925. С. 19-20.
{28} Брусянин В. В. Указ. соч. С. 84-85.
{29} [Выступление Е. М. Балашова]. С. 355.
{30} Вестник воспитания. 1916. № 5. С. 199-209.
[54]
{31} Иващенок Ал. Война и дети//Школа и жизнь. 1915. № 6. С. 10-11; Лубенц Т. Война и школьники: (По анкете «Детские впечатления о войне») // Школа и жизнь. 1915. № 7. С. 2-5; № 8. С. 3-6; Зеньковский В. В. О влиянии войны на детскую психику: (По данным анкеты) // Дети и война: Сб. статей. Киев, 1915. С. 33, 51, 53-59; Воронов В. Война в рисунках детей // Вестник воспитания. 1915. № 2. С. 53.
{32} Левитин С. Дети и война // Русская школа. 1915. № 7-8. Отдел 1. С. 81-86; РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 724. Л. 5об., 6, 407.
{33} Подсчитано по: РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 724-730; см. также: Калмыкова А. Как отразилась война в жизни детей и какие задачи поставила она нам, взрослым, родителям и воспитателям // Русская школа. 1915. № 2. Отдел 1. С. 11.
{34} Часть детей были нервно-больными (РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 724. Л. 18, 121) или просто больными (Там же. Л. 44, 85, 693).
{35} Там же. Л. 96, 173, 292, 295, 321, 463, 519.
{36} Там же. Л. 461.
{37} Там же. Л. 9-10, 28-28об., 294, 337, 354, 411об., 502.
{38} Там же. Л. 39, 109-109об., 135об. 139об., 515об., 611; Д. 726. Л. 28.
{39} Там же. Д. 725. Л. 76. 292об.-293.
{40} Там же. Л. 42об„ 135, 187, 190.
{41} Там же. Л. 78об., 80, 104.
{42} Там же. Д. 724. Л. 317, 596, 723; Д. 726. Л. 171- 172об.; Нестеров П. Н. Война и учащиеся дети // Русская школа. 1915. № 1. Отдел 1. С. 49; Либсон Я. И. Война и дети // Особые суды для малолетних и борьба с детской беспризорностью. 1915. № 3. С. 13.
{43} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 724. Л. 178, 327; Д. 725. Л. 317-317об.
{44} Долгоруков П. Чувство родины у детей // Дети эмиграции: Сб. статей / Подред. проф. В.В. Зеньковского. Прага, 1925. С. 156-159.
{45} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 724. Л. 19-19а, 121.
{46} Там же. Д. 724-730; ЦГИАМ. Ф. 643. Оп. 1. Д. 139. Л. 91об.
{47} Минакова В. П., Фомичев И. В. Указ. соч. С. 84; Балашов Е. М. Указ. соч. С. 355; Кайский А. Дети на войне. Пг., 1915. С. 35-36; Ермолов В. Женщины и дети в сражениях Первой мировой войны // http://his.1september.ru/2003/09/3.htm.
{48} Караскевич С. Цена победы // Всходы. 1915. № 3. С. 176-180.
{49} РГВИА. Ф. 2031. Оп. 1. Д. 1 372. Л. 36.
{50} Окунев Я. На передовых позициях: Боевые впечатления. Пг., 1916. С. 141-143; Брусянин В. В. Указ. соч. С. 119-120; Окунев Я. Дети на войне: (Из боевых впечатлений) // Русская школа. 1917. № 5-8. 1917. С. 1-6.
{51} Кайский А. Указ, соч.; Брусянин В.В. Указ. соч. С. 29,41 .
[55]
{52} Бахрушин С.В. Малолетние герои. Письмо в редакцию // Архив РАН. Ф. 624. Оп. 1. Д. 618. Л. 1-2; Брусянин В.В. Указ. соч. С. 29.
{53} Брусянин В.В. Указ. соч. С. 94-96.
{54} РГВИА. Ф. 15273. Оп. 1. Д. 340. Л. 50; Иорданский Н. Дети около войны // Для народного учителя. 1916. № 3. С. 20-21; Фонарева И. Эвакуация детей беженцев, потерявших родителей и осиротевших из города Москвы: Доклад совещанию по вопросам детского призрения // Известия ВСГ. № 29-30. С. 76.
{55} РГВИА. Ф. 13273. Д. 340. Л. 47об.-48.
{56} Работа по помощи населению, пострадавшему от войны: Сборник 1-й. Киев, 1917. С. 91.
{57} РГВИА. Ф. 2031. Оп. 4. Д. 1051. Л. 19.
{58} Там же. Л. 2, 54-54об.
{59} Приказ по войскам 5-й армии от 24 февраля 1917 г. № 139 А // РГВИА. Ф. 2031. Оп. 1.Д. 1372. Л. 14.
{60} Приказ № 782 от 10.11.17 Главнокомандующего войсками Северного фронта // Там же. Оп. 4. Д. 1650. 16-16об.; см. также: Л. 14-14об., 55-55об.
{61} Карнасевич В.Г. Антигерои или жертвы войны?: (По архивным материалам управления ФСБ РФ по Курской области) //Актуальные вопросы истории Великой Отечественной войны: Материалы Пятнадцатой Всероссийской заочной научной конференции. СПб., 1993. С. 55-57; см. также обширную библиографию по «сынам полка»: Детство, опаленное войной: Библиограф. указ. Курск, 2005.
{62} РГВИА. Ф. 2031. Оп. 4. Д. 1051. Л. 19-20об.
{63} Там же. Ф. 13273. Оп. 1. Д. 340. Л. 47-47об.
{64} Помощь детям-беженцам на фронте // Известия ВСГ. № 29-30. С. 42; Фонарева Н. Указ. соч. С. 73.
{65} РГВИА. Ф. 2031. Оп. 4. Д. 1051. Л. 2, 54-54об.
{66} Там же. Ф. 13273. Оп. 1. Д. 338. Л. 36-36об„ 124-125; Фонарева Н. Указ. соч. С. 73; Касаткин И. А. Работа на Западном фронте передового врачебно-эвакуационного отряда для детей-беженцев // Известия ВСГ. 1916. № 38. С. 166-167; Ярошевская Н. Молодая поросль // Там же. № 27-28. С. 293-294; РГВИА. Ф. 13273. Оп. 1. Д. 340. Л. Збоб.
{67} Помощь детям-беженцам на фронте // Известия ВСГ. № 29-30. С. 43.
{68} Работа по помощи населению, пострадавшему от войны: Сборник 2-й. Киев, 1917. С. 59.
{69} РГВИА. Ф. 13273. Оп. 1. Д. 340. Л. 36об.
[56]
{70} Известия Комитета ее императорского высочества великой княжны Татьяны Николаевны. 1916. № 5. С. 1-2.
{71} РГВИА. Ф. 13273. Л. 73; Брусянин В. В. Указ. соч. С. 97.
{72} Касаткин И. А. Указ. соч. С. 48.; Пушкин Н. Помощь детям на фронте. В районе Южной Волыни // Работа по помощи населению, пострадавшему от войны. Сборник 1-й. С. 17-21, 81, 83.
{73} Лыс Р. Очаг для детей в Кременце // Работа по помощи населению, пострадавшему от войны. Сборник 1-й. С. 44-46; Лившиц С. О работе в колонии «Детская радость» в с. Пьяне // Там же. С. 76-92; Работа по помощи населению, пострадавшему от войны. Сборник 2-й. С. 59.
{74} Касаткин И. А. Указ. соч. С. 169; Работа по помощи населению, пострадавшему от войны. Сборник 1-й. С. 83.
{75} Помощь детям-беженцам на фронте // Известия ВСГ. № 29-30. С. 49; Работа по помощи населению, пострадавшему от войны. Сборник 1-й. С. 18, 90, 91.
{76} РГВИА. Ф. 15273. Оп. 1. Д. 340. Л. 40-40об.; Работа по помощи населению, пострадавшему от войны. Сборник 1-й. С. 90.
{77} РГВИА. Ф. 13273. Оп. 1. Д. 16. Л. 155.
{78} Казанцев П. Н. Указ. соч. С. 128.
{79} Совещание по вопросам призрения детей в связи с войной, 17-20 марта 1916 г. // Известия ВСГ. № 29-30. С. 8.
{80} ЦГИАМ. Ф. 643. Оп. 1. Д. 139. Л. 17; Фонарева Н. Указ. соч. С. 76-77.
{81} Куфаев В. И. Деятельность комиссий о несовершеннолетних // Народное просвещение. 1922. № 105. С. 117, 121, 129.
{82} [Выступление Ароновича]: О голодной детской дефективности. Особенно прифронтовой полосы // Детская дефективность, преступность и беспризорность: По материалам 1 Всероссийского съезда 24/VI — 2/VII 1920 г. М., 1922. С. 20-22.
{83} Бахрушин С. В. Борьба с детс кой преступностью в связи с войной // Призрение и благотворител ьность в России. 1916. Кн. 5. С. 108.
{84} Левитский В. Детский суд и война (второй год деятельности Особого суда для малолетних в г. Киеве). Киев, 1916. С. 25.
{85} Золотарев С. А. Указ. соч. С. 71.
{86} Бахрушин С. В. Борьба с детской преступностью в связи с войной // Известия ВСГ. № 29-30. С. 60.
{87} РГВИА. Ф. 13273. Оп. 1. Д. 340. Л. 49-49об.; Маленький беженец: По дневнику сестры милосердия Е. Р. // Психология и дети. 1917. № 3-4. С. 62-71.
{88} Сокольская С. А. Психоанагж из бродяжества // Новое в дефектологии: Сборник первый. Л., 1928. С. 272-282.
[57]
{89} Зеньковский В. В. О влиянии войны на детскую психику: (Подан ным анкеты) // Дети и война: Сб. статей. Киев, 1915. С. 42.
{90} Вагнер-Русская. Школы жизни должны заменить приюты для воспитания сирот павших и увечных воинов // Для народного учителя. 1917. № 4. С. 37-38.
{91} Огронович В. Положение беспризорных детей в Петрограде в связи с войной // Призрение и благотворительность. 1916. № 1-2. Стб. 61-82; Левитский В. Указ. соч. С. 23.
{92} Левитский В. Указ. соч. С. 9, 19; Отчет о деятельности общества воспитания детей улицы г. Москвы. С 29-го ноября 1913 г. по 1-е января 1915 г. М., 1915. С. 6.
{93} Левитский В. Указ. соч. С. 24.
{94} Бахрушин С. В. Борьба с детской преступностью в связи с войной // Призрение и благотворительность в России. С. 108; Иорданский Н. Школьная разруха //Для народного учителя. 1916. № 2. С. 19-28.
{95} Балталон В. Письмо из Москвы // Там же. № 1. С. 20-22; Кудрявцев С. Ненормальное явление // Там же. № 15. С. 5-11.
{96} Архив РАН. Ф. 624. Оп. 5. Д. 216. Л. 3-4; Золотарев С. А. Указ. соч. С. 69-70.
{97} Либсон Я. И. Указ. соч. С. 10-13; Тюменцев К. Указ. соч. С. 63-71; Бахрушин С. В. Борьба с детской преступностью в связи с войной. С. 54-65.
{98} Люблинский П. И. Борьба с преступностью в детском и юношеском возрасте: (Социально-правовые очерки). М., 1923. С. 28-30; Гернет М. Н. Преступность и самоубийства во время войны и после нее. М., 1927. С. 107; Она же. Изучение в русской литературе влияния войн на преступность // РГБ. Ф. 603. Карт. 2. Д. 16.Л. 15-15об.
{99} Тюменцев К. Указ. соч. С. 68; Левитский В. Указ. соч. С. 18, 21.
{100} Смирнов В. Е. Порыв. Мечта: (Очерки по психологии юношеского возраста) // Детство и юность, их психология и педагогика: Педологический сб. М., 1922. С. 19-23.
{101} Борьба с детской проституцией в Петрограде: Докл. Петроградского Детского Суда. Пг:, 1916. С. 1-8; Левитский В. Дела малолетних проституток // Особые суды для малолетних и борьба с детской беспризорностью. 1915. № 5. Март. С. 10; [Выступление Бехтерева и Пунина]: Вопросы пола среди беспризорного детства. Детская проституция и борьба с нею // Детская дефективность, преступность и беспризорность: По материалам I Всероссийского съезда 24/VI — 2/VII 1920 г. М„ 1922. С. 25, 27.
{102} Известия ВСГ. № 29-30. С. 12.
[58]
{103} Бахрушин С. В. Борьба с детской преступностью в связи с войной // Известия ВСГ. № 29-30. С. 59.
{104} РГВИА. Ф. 2031. Оп. 1. Д. 1399. Л. Зоб.; Люблинский П. И. Указ. соч. С. 110.
{105} Нестеров. Война и учащиеся дети // Русская школа. 1915. № 2. Отдел 1. С. 39.
{106} Для народного учителя. 1916. № 3. С. 36, 41.
{107} Левитин С. А. Интересные незнакомцы: (Дети и война). М., 1919. С. 11.
{108} Там же. С. 74.
{109} Левитин С. Дети и война // Русская школа. 1915. № 3. Отдел 1. С. 96-101; № 7-8. Отдел 1. С. 88-89, 95.
{110} Левитин С. А. Интересные незнакомцы: (Дети и война). С. 42, 55, 71. Исследователи подчеркивали схожесть эстетического восприятия у крестьянских детей (на уровне 5-11 лет), солдат и дикарей: схематичность (дерево или человек вообще), неправильность форм, непропорциональность частей, непластичность изображения; прозрачность, неполнота (отсутствие главных признаков при отсутствии второстепенных), нарушение принципа единства времени (изображение на том же пространстве того же предмета, взятого в различные моменты). См. также: Шуберт А. Дитя и народ-художник // Психология и дети. 1917. № 6-8. С. 58-60.
{111} Левитин С. Крестьянские дети и война // Русская школа. 1915. № 9-10. Отдел 1. С. 74-75.
{112} Калмыкова А. Указ. соч. С. 11; Война и культурные задачи // Дети и война: Сб. статей. Киев, 1915. С. 69.
{113} Борович. Борьба с улицей // Психология и дети. 1917. № 1. С. 105.
{114} Сорока. Путь русской национальной школы // Русская школа. 1915. № 9-10. С. 78-104; Золотарев С. К. Д. Ушинский и самоопределение русской школы // Там же. 1916. № 2-3. С. 1-10.
{115} РГВИА. Ф. 13273. Оп. 1. Д. 338. Л. 20-20об.
{116} Там же. Д. 340. Л. 7.
{117} Совещание по вопросам призрения детей в связи с войной, 17—20 марта 1916 г. // Известия ВСГ. № 29-30. С. 2-65.
{118} Справка о деятельности и ближайших задачах отдела помощи детям Всероссийского союза городов // РГВИА. Ф. 13273. Оп. 1. Д. 340. Л. 155; Гиляровский В. А. Положение ненормальных детей-беженцев и специальный приют для них Всероссийских Городского и Земского Союзов // Известия ВСГ. № 39. С. 177.
{119} Архив РАН. Ф. 624. Оп. 1. Д. 61 О. Л 12.
{120} Скаткин Л. Внешкольная работа с детьми в г. Москве // Посредническое бюро ВСГ: Педагогические известия. 1917. № 1. С. 1.
[59]
{121} Для народного учителя. 1916. № 8. С. 6-7.
{122} Совещание по вопросу о помощи детям 19—20 октября в Киеве // Работа по помощи населению, пострадавшему от войны. Сборник 1-й. С. 85.
{123} Корнилов К. Война и вопросы дошкольного воспитания // Школа и жизнь. 1917. № 3. С. 1-2.
{124} Шацкий С. Т., Шацкая В. Н. Бодрая жизнь: Из опыта детской трудовой колонии. Книга первая. М., 1915; Иверонов С. (Александрович). Сельскохозяйственные трудовые колонии как способ призрения бесприютных детей // Детские трудовые сельскохозяйственные колонии. М., 1915. С. 20-30; Малолетние преступники: Отчет Черниговской губернской тюремной инспекции о состоянии Черниговской земледельческо-ремесленной колонии для несовершеннолетних в 1914 году в связи с вопросом о методах воспитания и исправления порочных детей и подростков. Чернигов, 1915. С. 21; Отчет Черниговской Губернской Тюремной Инспекции о состоянии Черниговской земледельческо-ремесленной исправительной колонии для несовершеннолетних в 1915 г. Чернигов, 1916. С. 7; Отчет Черниговской губернской тюремной инспекции о состоянии Черниговской земледельческо-ремесленной колонии для несовершеннолетних в 1916 году в связи с вопросом о методах воспитания и исправления порочных детей и подростков. Чернигов, 1917.
{125} Стопневич Б. Помощь детям на Юго-Западном фронте: Докл. о поездке в Киев и на Юго-Западный фронт с 11-го июля по 5 августа // Известия ВСГ. № 38. С. 179-180; Работа по помощи населению, пострадавшему от войны. Сборник 2-й. С. 18-19; Пушкин Н. Помощь детям на фронте. В районе Южной Волыни // Работа по помощи населению, пострадавшему от войны. Сборник 1-й. С. 19-21; Совещание по вопросу о помощи детям 19-20 октября в Киеве // Там же. С. 81.
{126} Ярошевская Н. Молодая поросль // Известия ВСГ. № 27-28. С. 295-297; Психология и дети. 1917. № 1. С. 111; Лившиц С. О работе в колонии «Детская радость» в с. Пьяне // Работа по помощи населению, пострадавшему от войны. Сборник 1-й. С. 42-44.
{127} Работа по помощи населению, пострадавшему от войны. Сборник 2-й. С. 2-27.
{128} Совещание сотрудников района Южной Волыни 6 декабря 1916 года // Там же. С. 53-72.
{129} Там же. С. 29.
{130} Там же. Сборник 1-й. С. 101; Сборник 2-й. С. 61-64.
[60]
{131} Трудовая школа: Статьи С. А. Золотарева, А. В. Голубева, С. Т. Шацкого. М., 1918. С. 86; Совещание по вопросу о помощи детям 19-20 октября в Киеве // Работа по помощи населению, пострадавшему от войны. Сборник 1-й. С. 86; Там же. Сборник 2-й. С. 61.
{132} Трудовая школа: Статьи С. А. Золотарева, А. В. Голубева, С. Т Шацкого. С. 5, 8.
{133} Казанцев П.Н. Указ. соч. С. 119.
{134} Шанин Т. История поколений и поколенческая история // Отцы и дети: Поколенческий анализ современной России. М., 2005. С. 21-22.
{135} Зеньковский В. В. Педагогические сочинения. Саранск, 2003. С. 471.
{136} Шанин Т. Указ. соч. С. 21.
{137} Люблинский П. И. Указ. соч. С. 124.
{138} Зеньковский В. В. Педагогические сочинения. С. 485.
{139} Роков Г. Облики современной молодежи // Роков Г., Корнилов К. и др. Современный ребенок. М., 1923. С. 5.
{140} Там же. С. 7,9, 72-73.
{141} Рожков А. Ю. В кругу сверстников: Жизненный мир молодого человека в советской России 1920-х годов: В 2 т. Краснодар, 2002. Т. 1. С. 31-32.
[61]