Бахурин Ю. А. Военное изобретательство в России в годы Первой мировой войны (1914-1918 гг.): различные аспекты проблематики

Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества. Вып. 2 / Ред.-сост. К. А. Пахалюк. М.: Вече, 2022. С. 123-170.

Аннотация: Историю отечественного военного изобретательства в период 1914—1918 гг. сложно назвать пользующейся большим вниманием исследователей. В рамках данного исследования, выполненного на основе архивных первоисточников, помимо общего обзора этой страницы истории Первой мировой войны уделено внимание присущим ей особенностям, государственным и общественным структурам, введении которых находился изобретательский процесс в масштабах воюющей страны, а также ряду иных вопросов.

Ключевые слова: военное изобретательство, военно-технические предложения, Технический комитет Главного военно-технического управления, Отдел изобретений Центрального военно-промышленного комитета, вепонизация, повторяемость.

[123]

«Добрый мир был отвергнут и изобретен новый своеобразный мир — это вооруженный мир настоящего времени. Человеческий ум в пытлим настойчивым напряжении сделал колоссальныи открытии всевозможных изобретений, как для всеобщего блага так и для всеобщей пагубы людей. В последнем случае сюда следует отнести усовершенствование боевой техники… массовая ружейная стрельба, шрапнели, бомбы, пулеметы, всё это талантливо приспособлино для истребления друг друга. В этой убийственной атмосфере, под невыносимом гнетом страха ежеминутной смерти люди впадают в состояние душевно больных. При такой действительности великии державы Европы представляют собой страшно сгущенные грозовые тучи», — писал потомственный почетный гражданин А.И. Бураков лидеру партии кадетов П.Н. Милюкову весной 1914 г.{1}

Последующие события не обманули предчувствий Буракова. 1914—1918 гг. стали периодом небывалых темпов развития и внедрения военных технологий. Война бросала воюющим державам один вызов за другим. Она потребовала налаживания массового выпуска как военной продукции, так и товаров широкого потребления, но с явной асимметрией в сторону первых. Экономика должна была прежде всего об-

[125]

служивать войну, на которую в России уходило 2/3 всей выпускавшейся продукции{2}. Война подвергла все участвующие в ней страны испытанию дефицитом, обязуя армии бороться за ресурсы, а производства — наиболее эффективно распоряжаться ими. Отвечать на технологические требования войны тоже становилось все более важно, причем промедление здесь буквально было подобно смерти. «Такие новые машины, как подлодки и аэропланы, также прошли крайне быстрый эволюционный процесс как у союзников, так и в Германии. Боевой опыт представил список желательных тактико-технических данных для всех этих вооружений, который затем в меру возможности воплощался в жизнь усилиями конструкторов и инженеров», — сформулировал историк Уильям Мак-Нил{3}. Активно развивавшиеся подводный флот и авиация здесь могут считаться частными примерами ответов на вышеупомянутые вызовы, в разговоре о которых наряду с инженерами и конструкторами следует вести речь и об изобретателях, а также изобретательстве как явлении.

Несмотря на определенную степень разработки данной проблематики в отечественной историографии, ее сложно отнести к числу хорошо изученных и пользующихся большим вниманием исследователей{4}.

Настоящая статья является ре-

[126]

зультатом предпринятой попытки охвата и анализа различных аспектов истории военного изобретательства в России в годы Первой мировой войны с опорой главным образом на первоисточники, ранее не вводившиеся в научный оборот.

Прежде всего нам необходимо определить используемую в рамках данной работы терминологию. Согласно проведенному А.С. Поповым исследованию изобретательства как понятия, его общепринятым определением является творческий процесс, приводящий к новому решению задачи в любой области техники, культуры, здравоохранения или обороны, дающий положительный эффект, а также одну из важных форм непосредственного участия трудящихся в техническом прогрессе и совершенствовании производства{5}. Понятие же военного изобретательства, будучи весьма расхожим, на сегодняшний день не имеет устойчивого определения, по крайней мере, в русскоязычной научной литературе. В рамках данного исследования под военным изобретательством понимается особая разновидность процесса изобретательства в период участия России в Первой мировой войне (1914—1918 гг.), проходившего в сфере военной деятельности, включавшей в себя назначение и область конечного применения результатов этого процесса.

Изобретательство по определению является результативным: техническое решение вправе быть признано изобретением, если оно обладает новизной, существенными отличиями и дает положительный эффект{6}. Однако в случае с военным изобретательством в России в годы Первой мировой войны содержание значительной части документальных источников по его истории не отвечает этим условиям. Речь идет о множестве предложений и идей, изложенных зачастую весьма далекими от военного дела и инженерии энтузиастами, — непрофесси-

[127]

ональных и технически несовершенных, переданных военным или государственным властям, либо общественным организациям, не получивших поддержки и оставшихся нереализованными. Поскольку именовать их изобретениями было бы некорректно, то применительно к ним мы пользуемся понятиями «военно-техническое предложение», наряду с «идеей» — например, в тех случаях, когда предложение носило концептуальный характер и не было сколь-нибудь подробно описано.

Формально называть изобретательством работу над такими предложениями, поиск решения возникающих в ходе нее проблем, при отсутствии положительного итога тоже неверно. Однако судить о подобных процессах намного сложнее, нежели об их вероятных результатах: труд над тем или иным предложением мог быть не завершен в силу неких причин, о нем либо о его успешном окончании могло не сохраниться никаких источников. По этой причине мы прибегли к расширительному толкованию изобретательства как понятия, охватывающего в рамках данного исследования как изобретения и работу над ними, так и искания, оставшиеся на уровне предложений или идей.

Процесс военного изобретательства, особенно в части спонтанных предложений энтузиастов, не был директивно инициирован государством, но вместе с тем он не стартовал с нуля и не являлся стихийным. Важнейшую роль в его поддержании и развитии играли государственные, ведомственные и общественные организации, деятельность которых необходимо кратко охарактеризовать.

В отечественной истории изобретения военного назначения начали охраняться законом с момента вступления в силу Положения от 22 ноября 1833 г. «О привилегиях на новые изобретения и открытия». Условием выдачи привилегий изначально являлась работа над изобретениями в областях, коим благоволит и покровительствует правительство{7}. В течение XIX в. положения и нормы правовой защиты изобрете-

[128]

ний постепенно развивались, но в случае военных изобретений это развитие шло с заметным отставанием.

Рассмотрением прошений о выдаче привилегий и охранных свидетельств и непосредственно их выдачей как до, так и после создания указом императора Николая II от 27 октября 1905 г.{8} Министерства торговли и промышленности занимался переданный ему из состава Министерства финансов Комитет по техническим делам при Отделе промышленности; в состав данного комитета входил и представитель Военного министерства. В годы Первой мировой войны эта выдача носила неравномерный характер, поскольку зависела от степени государственного финансирования комитета. При этом 1915 г. стал первым годом, в котором российским изобретателям было выдано больше привилегий, чем иностранным (350 и 276, или 55,8 % и 44,2 % соответственно){9}. Такое соотношение явилось в известной мере следствием подписанного Николаем II 21 февраля 1915 г. положения Совета министров «Об ограничении прав подданных воюющих с Россиею держав по привилегиям на изобретения»{10}.

Одновременно с этим «в интересах государственной обороны» заявленные к выдаче привилегий изобретения могли сохраняться в тайне, а охранительные свидетельства в таких случаях выдавались заявителям без производства установленных публикаций об этом. Решение об этом принималось министром торговли и промышленности. Следующим шагом могло стать отчуждение того или иного засекреченного изобретения в пользу государства, однако для принятия такого решения главе министерства требовалось заключение военных специалистов о том, есть ли необходимость в таком отчуждении или нет. В канцелярию Военного министерства

[129]

передавались списки изобретений, их описания и чертежи для рассмотрения и выноса вердиктов по каждой позиции в перечне. Среди сотен имен в этих перечнях можно встретить, например, и «Джианни Капронина» — итальянского авиаконструктора Джованни Капрони, получившего охранное свидетельство № 679 от 8 июня 1916 г. на «усовершенствования в аэропланах» (его заявка на привилегию была сохранена в тайне, но изобретение отчуждено не было){11}.

В структуре Военного министерства рассмотрением военно-технических изобретений и предложений в период Первой мировой войны ведало Главное военно-техническое управление (ГВТУ, прежде именовалось Главным инженерным управлением, было преобразовано и переименовано еще до войны — 20 декабря 1913 г.){12}. Курирование изобретательства отнюдь не являлось основной функцией управления в целом. Таковыми были возведение фортификационных сооружений, заготовка специального технического имущества: телеграфного и телефонного, автомобильного, воздухоплавательного, железнодорожного, саперного, понтонного, минного, вплоть до сбруи к специальному инженерному обозу, хранение всего вышеперечисленного, снабжение этим армии и лишь затем и помимо этого — решение технических вопросов широкого спектра{13}.

«Для рассмотрения проектов по работам самого разнообразного технического свойства» служил Технический комитет ГВТУ. Будучи совещательным органом, он занимался не только развитием военно-инженерной мысли, изданием всевозможных инструкций, положений, руководств, пособий для обучения войск, но также сбором и анализом военно-технических сведений, рассмотрением различных технических изделий, машин, приборов, устройств, а также их описаний.

[130]

На заседаниях Технического комитета заслушивались доклады военных инженеров о том или ином предложении, происходил обмен мнениями, а затем принималось коллегиальное решение о том, представляют ли рассмотренное предложение или изобретение интерес для Военного министерства. В случае получения положительного ответа предложение могло получить путевку в жизнь по крайней мере до момента создания опытного образца и проведения его первых испытаний. Кроме того, Техническим комитетом могли приниматься решения относительно привилегий, заключающихся в праве исключительного пользования изобретением в промышленности и торговле в течение 15 лет, согласно законодательным нормам еще довоенного периода.

Технические комитеты также функционировали и в составе иных управлений Военного министерства: в частности, Главного интендантского управления, где одной из обязанностей комитета изначально являлись «изучение новых предложений по технической части и “разрешение, путем техники, сомнений и недоразумений, поступающих на обсуждение комитета”»{14} и Управления военного воздушного флота (Увофлота), занимавшегося связанными с авиацией техническими предложениями, однако основная их часть проходила через Технический комитет ГВТУ. Обращения и информация могли поступать в него не только из других структур Военного министерства или армии, но и из правительственных органов — в частности, Особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства{15}.

При этом наибольшее содействие развитию изобретательства в России в тот период оказывали общественные ор-

[131]

ганизации, также занимавшиеся рассмотрением предложений, организацией испытаний новых образцов вооружения и т. д. Речь идет о Военно-промышленных комитетах (ВПК), созданных 27 мая 1915 г. для оказания помощи государству в обеспечении армии оружием и снаряжением посредством мобилизации промышленности.

Именно в составе ВПК впервые в отечественной истории были учреждены отделы изобретений. 15 июня 1915 г. Центральный военно-промышленный комитет (ЦВПК) созвал совещание для обсуждения вопросов о создании подобного отдела. Это решение было поддержано участниками, в числе которых были и представители ГВТУ. Задачей Отдела изобретений являлись изучение предложений и изобретений и содействие в дальнейшем внедрении тех из них, которые считались заслуживающими воплощения{16}.

1-й Всероссийский съезд ВПК, состоявшийся в Петрограде 25—27 июля 1915 г., признал желательным организацию приема заявлений на изобретения, относящиеся к государственной обороне, в военно-промышленных комитетах на местах и создание в них отделов изобретений. Предложения с отзывами о них следовало направлять в ЦВПК{17}.

Отделом изобретений ЦВПК за время его работы оказалось рассмотрено свыше полутора тысяч предложений по самым разным вопросам. Была выработана их классификация по категориям от «фантастических, не имеющих смысла» до «переданных на испытания и могущих быть использованными в производстве». Хотя процент последних был невелик (например, к 1 ноября 1915 г. — всего 23 из 737 предложений), деятельность Отдела изобретений находили оправдывающей себя и расходуемые на нее средства{18}.

Вскоре после начала его работы в ЦВПК стали обращаться и представители ГВТУ с просьбами о содействии в устранении каких-либо недостатков в производстве вооружения и экипи-

[132]

ровки{19}. Более того, судя по документам в архивах ГВТУ, уже в начале осени 1915 г. все направляемые туда заявления изобретателей подлежали передаче в Отдел изобретений ЦВПК, «с которым Вам и следует впредь сноситься», — извещал энтузиастов Технический комитет{20}! В свою очередь отделы изобретений привлекали военных специалистов к своей работе, в частности, для рассмотрения тех или иных предложений и проведения испытаний изобретений. Научно-исследовательская и опытно-конструкторская деятельность активно велась и в отделах изобретений ВПК на местах — например, в крупнейшем из них, Московском, наряду со множеством других проектов велась работа над первым образцом противогаза Зелинского-Кумманта с угольным фильтром, а также новаторским по принципу действия фугасным поршневым огнеметом СПС (акроним из первых букв фамилий его изобретателей — инженеров Страндена, Поварнина и Столицы){21}.

После Октябрьской революции 25 января 1918 г. прежде ведавший рассмотрением заявок изобретателей Комитет по техническим делам был включен в Отдел организации производства ВСНХ, продолжив заниматься учетом и оценкой степени новизны изобретений. Около полугода спустя в структуре этого отдела был образован Подотдел промышленных изобретений и усовершенствований при Научно-техническом совете ВСНХ, а 4 октября 1918 г. по решению коллегии данного совета на базе подотдела при нем начал работу Комитет по делам изобретений, или Комподиз. Реалии Гражданской войны в России серьезно повлияли на деятельность Комподиза: согласно постановлению ВСНХ от 6 июня 1919 г. его штаты оказались сокращены на 60 %, комитет признали «работающим на оборону» и его работникам надлежало уделять основное внимание военным изобретениям{22}.

[133]

ГВТУ стало именоваться Центральным военно-техническим управлением согласно приказу Народного комиссариата по военным делам № 173 от 28 февраля 1918 г., будучи затем, 15 июня того же года, включено в состав Главного военно-инженерного управления{23}. Данный ряд свидетельствует о непрерывности процесса военного изобретательства в России, продолжавшегося несмотря на череду постигших государство потрясений и радикальных изменений самих его основ.

Военно-промышленные комитеты же сперва были преобразованы в народно-промышленные, а ЦВПК — соответственно, в ЦНПК согласно постановлению Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) № 73 от 13 апреля 1918 г., но в конечном счете ликвидированы. Их архивы, аккумулировавшиеся в Центральном комитете еще в период Первой мировой войны и включавшие в себя в том числе массив документов отделов изобретений, планировалось передать в Главное управление архивным делом, но сделано этого не было. «После ликвидации ЦНПК его документы были распылены по разным хранилищам», — констатирует П.А. Кюнг, уточняя, что свыше 30 % дела отложившегося в РГВИА архивного фонда ЦВПК (1424 единицы хранения) относятся к отделу изобретений{24}. Конечно, эти документы составляют только часть общего корпуса источников по истории военного изобретательства в России в период Первой мировой войны.

Их изучение позволяет, прежде всего, заметно расширить представления об отечественной истории вооружения, военной техники и военной мысли в 1914—1918 гг. и увеличить объем знаний о ней. Спектр интересов изобретателей и составителей военно-технических предложений, трудившихся в тот период времени, был необычайно широк и разнообразен, простираясь от оптических приборов до ог-

[134]

нестрельного оружия, от продовольственного снабжения армии до артиллерийских боеприпасов, от полевой и долговременной фортификации до боевых отравляющих веществ и средств защиты от них, от авиации до предохранительного вооружения пехоты и т. д. В одной только системе огнеметно-зажигательного вооружения при обращении к первоисточникам по его истории в 1914—1918 гг. обнаруживается целый ряд малоизвестных либо неизвестных вовсе изобретений и концептуальных идей, а ведь наряду с этим страшным символом Великой войны тогда звучали предложения по применению в бою водометов и даже клееметов{25}. Попытки обзора истории отечественного военного изобретательства в годы Первой мировой войны во всем ее разнообразии предпринимались нами ранее{26}. Ряд примеров тому также будет приведен далее, хотя в рамках статьи невозможно даже просто перечислить все заслуживающие внимания историков изобретения и предложения того периода, многие из которых до сих пор не оказывались предметами исторического исследования. Помимо этого, анализ источников по истории военного изобретательства в России в годы Первой мировой войны позволяет выявить и раскрыть свойственные ему особенности.

Для участников войны изобретательство становилось способом осмысления и использования знаний, навыков и впечатлений, приобретенных в ходе боевых действий; некомбатанты обращались к личному опыту, накопленному за годы жизни. И в том, и в другом случае понятие опыта является принципиально важным, а также отсылает нас к такому важному для рассматриваемой проблематики понятию, как вепонизация.

[135]

Этот англицизм непереводим на русский язык односложно. Согласно определению, данному исследователем Грегором Мэттсоном, вепонизацией является ненадлежащее использование чего-либо изначально мирного или нейтрального назначения, но превращающегося в орудие войны{27}. Данный термин на сегодняшний день используется в литературе в связи с разными вопросами. На страницах научной печати речь заходит о вепонизации культуры, медиа, высоких технологий, а наиболее часто ее упоминают в контексте угрозы размещения вооружений в космическом пространстве{28}.

Примером вепонизации в истории Первой мировой войны, без преувеличения изменившей мировую историю, можно считать озарение, снизошедшее на «отца танков» Эрнеста Суинтона осенью 1914 г., когда он оказался на фронте и кровопролитные пехотные атаки у Ипра привели его в ужас. Суинтон припомнил письма товарища об испытаниях американского трактора фирмы Holt-Caterpillar в Антверпене незадолго до войны и неожиданно даже для себя самого задался вопросом: «Если эта сельскохозяйственная машина действительно может делать все, что ей приписывают, почему бы не переоборудовать ее и приспособить для наших требований?»{29}. Конечно, он далеко не первым пред-

[136]

ложил использовать тракторы на войне. Если взять только Россию без ее западных союзников, то гусеничная машина «Холт» была удостоена серебряной медали военного ведомства на IV Международной автомобильной выставке в Санкт-Петербурге еще в 1913 г., а командир Учебной автомобильной роты подполковник П.И. Секретев уже тогда размышлял о закупке американских тракторов для нужд Русской армии. В ходе мобилизации в начале Первой мировой войны по военно-автомобильной повинности было получено пять гусеничных тракторов; эта цифра не претерпит разительных перемен в течение войны{30}. Однако Суинтон предложил не просто использовать машины на гусеничном ходу в качестве тягачей, а изменить и их конструкцию, и их назначение, сделав из сельскохозяйственной техники военную.

Хотя история военного изобретательства в России в 1914—1918 гг. и не содержит сопоставимых по своему масштабу примеров вепонизации, любой из них может представлять интерес как результат осмысления происходивших событий их участниками и современниками, выразившийся и оформленный в виде военно-технического предложения. Составители этих предложений могли не быть, а зачастую и не являлись ни кадровыми военными, ни инженерами или владели только азами грамотности. Однако в распоряжении каждого из авторов оставались как минимум их жизненный опыт и багаж обыденных знаний. Переосмысляя их и вдохновляясь газетами и слухами, изобретатели находили самым разным вещам и явлениям новое, несвойственное им применение.

В начале Первой мировой войны, 27 августа 1914 г. некто «Неспособный явиться в ряды бойцов», как гласила подпись в тексте его письма, предложил «пред атакой пустить над головами рядов противника обыкновенный разрывной фейерверк, который засыпит искрами ряды неприятеля, то этот прием своею неожиданностью отвлечет внимание бойцов, а вместе с тем и понизит на некоторое время боевое на-

[137]

строение солдат. Последние невольно, инстинктивно обратят взоры свои на несущиеся над головами снопы огня, а в то же время разрывные фейерверки, начинанные нюхательным табаком или молотым красным перцем (бессарабским) при разрыве запорошат большинству глаза. Какое же действие производит попавшая в глаза пылинка табака — всем известно»{31}. Автор подчеркивал, что описанное им средство «является высоко-гуманным в сравнении с варварскими средствами, коими пользуются немцы», то есть разрывными пулями, зазубренными штыками, электризацией проволочных заграждений и т. д.

7 мая 1915 г. некто К.М.К. рассчитывал обратить внимание начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала от инфантерии Н.Н. Янушкевича «на старый и простой способ защиты от хулиганов: это горсть брошенного в лицо сухого нюхательного табаку, который ослепляет на довольно продолжительное время». Автор добавлял, что в безветренную погоду табак можно было бы рассеивать с аэропланов над неприятельскими позициями{32}. В июле того же года Сергей Андросов из Курска писал на имя великого князя Николая Николаевича: «Сердце обливается кровью, когда читаешь о тех муках, которые переносят наши страдальцы-герои от действий проклятых газов!». В качестве ответа на применение противником боевых отравляющих веществ он предлагал «средство не жестокое, но, по своему приему, позорное… Известным порошком мы уничтожаем паразитов-насекомых, как, например, пруссаков. Подобным порошком можно с успехом укрощать пруссаков в остроконечных касках». Андросов, как и «Неспособный явиться в ряды бойцов», делал акцент на безопасности предложенного им средства для жизни и здоровья солдат противника, и как и К.М.К., предлагал сбрасывать порошок «с аэроплана в стеклянных посудах»{33}.

Конечно, вепонизация проявлялась не только в идеях превращения фейерверков, нюхательного табака и инсекти-

[138]

цида в нелетальное оружие. В Управление дежурного генерала при Верховном главнокомандующем поступали и намного более суровые предложения. В январе 1915 г. житель имения Липков Заборовской гмины Варшавского уезда Болеслав Сувальд в письме «в Главный Штаб Действующей Армии» буквально с первых строк принялся описывать происшествие, очевидцем которого он стал. «Лет 20 тому назад произошел на одном из хиимических заводов один взрыв сборника бензина, потерявшего тогда лишь несколько его бочек. Взрыв разрушил завод, выстроенный на +/— 2 десят[ины], вызвал пожары и повлек ужасные человеческие жертвы, — писал Сувальд. — Эффект громадного пламени — все это может вызвать требуемый эффект даже более, что неприятель, не располагая копями нефти, бережот свои запасы бензина к самоходам, аэропланам и пр[очему]». Невозможно сказать, как часто на протяжении этих двадцати лет Сувальд припоминал этот взрыв, но можно с достаточной долей уверенности предположить, что именно это впечатление лежало в основе его предложения. Судя по письму, автор не оставался равнодушным к событиям на фронте. Вероятно, переживания о ходе военных действий, шире — о войне в целом и навели его на мысль о воспроизведении несчастного случая двадцатилетней давности на передовой, но в виде целенаправленного действия против неприятельских солдат, дабы жертвами оказались именно они, а не случайные люди. Этот замысел был изложен на бумаге и направлен армейскому руководству. Вновь цитируя Сувальда: «Видев нещадно поражающую силу и опустошение, вызванное дешевым бензином, не могу удержать себя, чтоб не поделиться со Штабом Армии моими наблюдениями, тем более, что мы поляки, как ни один другой народ в мире, заинтересованы в окончательном погублении немцев». Данное письмо можно считать наглядным примером вепонизации жизненного опыта, выразившейся в прожектировании средств поражения живой силы противника. Сувальд был убежден в эффективности бензина в качестве зажигательной и взрывоопасной жидкости и перечислил несколько вариантов применения бензина в бою: от поливания им солдат противника с помощью насосов до

[139]

метания навстречу его атакующим войскам слабо закупоренных жестяных емкостей с бензином «и вслед затем долго горящие бомбы-факела», а также упомянул «метательные пушки со сгущенным CO2 с большими бензин[овыми] торпедами» (вероятно, пневматические минометы){34}.

Составитель еще одного предложения от 20 апреля 1915 г. обстоятельно описал в запечатленное в его памяти событие: «Один из грандиознейших нефтяных пожаров на реке Волге, в Астрахани, лет более двадцати тому назад». Следует отметить, что проживавший в Нижнем Новгороде П.А. Флоренцев, доверенный Первого пароходного общества «По Волге», отнюдь не был дилетантом в области речного судоходства. Согласно его воспоминаниям, происшествие началось с возгорания на нефтеналивной барже. В попытке спасти судно от пожара экипаж прорубил в бортах отверстия («окошки»), выпуская нефть наружу, «но так неудачно, что вся масса мазута загорелась и море огня двинулась вниз по течению, сжигая все на своем пути и распространяя, при этом, до такой степени удушливый дым, что не только отнималась какая-либо возможность тушения пожара <…>, но всякое живое существо должно было бежать из этой полосы дыма, чтобы не задохнуться в нем»{35}.

Поскольку автор не датировал пожара с точностью хотя бы до года, то мы можем лишь предполагать, что за событие имелось им в виду. Из схожих с описанием происшествий в регионе на исходе XIX в. выделяется по своим масштабам пожар барж у Заячьего острова, произошедший 27 мая 1897 г. Нефтеналивные суда загорались одно за другим, некоторые из них следовали по Волге, либо их попросту несло по реке. Экипажи других судов пытались оттеснить пылающие баржи к берегам; баркас «Вега» протаранил баржу, но вместо пролома ее борта и затопления повредил форштевень. Еще одно судно оказалось в ерике Дарма, где сперва подожгло рыбную ватагу, затем — фруктовый сад на левом берегу и кирпичный завод ниже по течению. Затем баржа, наконец, застряла по-

[140]

перек русла, продолжая гореть даже ночью, словно огненныймост через протоку{36}.

Неудивительно, что подобный пожар впечатлил даже профессионала. В чем же заключалось предложение Флоренцева? Он предполагал воспроизвести этот нефтяной пожар на реках, протекающих на подконтрольной неприятелю территории и впадающих в Балтийское море, но верховья которых при этом расположены на подконтрольных России территориях. В числе таковых Флоренцев назвал Неман и Вислу. Если устроить на них искусственный разлив мазута, пропустив по течению две трети его общего объема без поджога, а затем воспламенив третью часть, то пожар таких масштабов сокрушит все на своем пути. «Тоже самое возможно применить и для уничтожения всего находящегося в Босфоре, пользуясь течением и ветром по направлению к Мраморному морю», — заключал Флоренцев{37}. Несомненно, именно война подтолкнула его к написанию письма в Ставку с изложением столь поразительных замыслов. Был ли описанный Флоренцевым пожар на Волге наиболее разрушительным событием из тех, что он видел собственными глазами? Возможно, да. Как предприниматель, чьей сферой деятельности являлось хождение нефтеналивных судов по Волге, он должен был бы ужаснуться от своего же собственного предложения… до 1914 г. Само же оно представляет собой пример вепонизации не только жизненного, но и профессионального опыта.

25 июня 1915 г. начальник Ольтинского округа Карсской области ротмистр Козинцев направил генералу Янушкевичу записку, начинавшуюся так: «Полагая, что лишив наших врагов возможности собрать урожай хлебов в Венгерской равнине, тем самым можно причинить им огромный и не поправимый вред…». Подчеркивая всемирно известную отвагу русских летчиков и собственную уверенность в том, что они не подведут, Козинцев переходил к сути дела: «Будучи помещиком Полтавской губернии, я по

[141]

опыту знаю, что созревающий на-корню хлеб в равной мере боится как града, так и неосторожно брошенной зажженной папиросы или спички». Идею Козинцева можно считать примером вепонизации собственного опыта хозяйствования и наверняка — борьбы с возгораниями в полях из-за тех самых незатушенных спичек и папирос. Поскольку же искусственно вызвать градобитие мы не можем, рассуждал он, то нужно прибегнуть к горючему веществу — «портативному», как выразился Козинцев, и такому, что легко воспламенит солому. Снабженный запасами подобного вещества воздушный отряд сможет нанести противнику настолько сильный вред, что подорвет его способность сопротивляться. Дальше следовали рассуждения о том, что Россию от ответного хода неприятелей уберегут ее обширные просторы, что горы на Кавказе не ниже Карпатских, вплоть до такого: «Не составило бы особого труда летчикам Кавказской армии уничтожить турецкие посевы, если бы они не лепились мелкими кусочками на скатах гор и по ущельям, а представляли бы из себя обширную равнину наподобие венгерской степи»{38}.

Таким образом, вепонизация, распространявшаяся даже на травмирующий опыт в воспоминаниях некоторых энтузиастов, может считаться одним из проявлений детерриториализации войны, стирающей грани и между оружием и гражданскими технологиями еще в 1914—1918 гг.{39}, и служить примером явления, противоположного трансформации военных технологий в мирные{40}.

Также в массе изобретений и военно-технических предложений того периода можно проследить явление повторяемости. Появление повторных открытий и предложений наблюдалось в быту и науке еще с древности. С течением вре-

[142]

мени их частота увеличивалась, а к моменту начала нового тысячелетия только 58 % технических предложений оставались уникальными{41}. Обращение к первоисточникам позволяет обнаружить примеры повторяемости идей на протяжении десятилетий, в том числе в период Первой и Великой Отечественной войн{42}. И если считать подобное явление следствием схожести непреднамеренно сложившихся в 1914—1918 и 1941—1945 гг. условий все же было бы упрощением, то для конвергенции независимых идей изобретателей в ходе отдельно взятой Первой мировой войны такое объяснение представляется вполне корректным.

Приведем несколько примеров повторяемости военно-технических предложений в годы Великой войны. В июне 1915 г. в ГВТУ поступили на рассмотрение бумаги с изложением замысла инженеров В.Л. Мармера и Р. Львовича — способа поражения неприятельских войск заряженной электрическим током струей воды. Изобретатели предлагали поливать ею солдат противника с помощью специального брандспойта. Технический комитет ГВТУ рассмотрел и отклонил их проект, отметив, что еще в марте того же года использовать наэлектризованную воду таким же образом уже предлагал некто В.Н. Клобуков, но и его предложение сочли «не имеющим значения в военном деле»{43}. Менее месяца спустя электромеханики К. Гильнер и М. Брошенков направили управляющему Военным министерством А.А. Поливанову описание аппарата для поражения вражеских сил электрическим током на дистанции 200 шагов с водой в качестве проводника. Технический комитет ГВТУ не нашел принципи-

[143]

альной разницы между этой идеей и предложением Мармера и Львовича и рассудил, что «применение подобного способа поражения неприятеля /заряженной электрическим током струей воды/ ограничено и носимый им вред мал по сравнению с затратами, потребными на его осуществление; устройство приборов сложно, а применяемые ныне способы поражения неприятеля гораздо более действительны»{44}. Еще через год в Морской Генеральный штаб был подан рапорт начальника Экспедиции особого назначения капитана 1-го ранга М.М. Веселкина. В нем говорилось о визите некоего инженера-электрика к одному из офицеров Экспедиции и сообщалось о новом приборе для пропуска трехфазного тока через струю воды с тем, чтобы после направить ее на неприятеля. «Ввиду того что на Двинском фронте наши окопы сближаются с окопами противника иногда до 40—50 шагов, то это изобретение может оказать нашей армии величайшую услугу», — полагал Веселкин. Общая стоимость сборки прибора и организации его испытаний оценивалась в 3 тысячи рублей{45}. Каких-либо сведений о реализации этого предложения не обнаружено. Итого — минимум четыре схожих предложения, сформулированных авторами или авторскими коллективами независимо друг от друга. В большинстве этих случаев использовать электропроводность воды для поражения солдат противника током предлагали люди с большим опытом обращения с электричеством в силу рода своих занятий — соответственно, данные предложения можно считать примерами вепонизации этого опыта. Аналогичных образчиков наивного изобретательства на данный момент не выявлено. С одной стороны, в 1910 г. процент смертности от электротравм в Российской империи был невелик и составлял 0,68 %{46}. С другой стороны, в российском журнале «Электричество» по крайней мере с 1890 г. регулярно публиковались статьи и заметки, посвященные опасности электрического тока для здоровья и жизни человека.

[144]

Еще одним примером независимой повторяемости изобретений и исканий непрофессионалов может служить ряд решений и предложений в области звуковой разведки артиллерии. Ее пионером в России стал штабс-капитан лейб-гвардии Преображенского полка Н.А. Бенуа, еще до Первой мировой войны сконструировавший и испытавший первые образцы аппаратуры для улавливания звуковых волн от артиллерийских выстрелов, регистрации показаний приборов и расчета расстояний до источника звука. После начала войны Бенуа отправился на фронт во главе звукометрического отряда, укомплектованного изобретениями командира. Формирование успешно действовало, а в декабре 1914 г. было отозвано с передовой для обучения и подготовки личного состава для новых звукометрических отрядов{47}. В том же декабре некто, представившийся инженером Д. Парманиным из Харькова, изложил в письме на имя начальника штаба Ставки свое видение способа определения местонахождения неприятельских батарей: «Устанавливаются параллельно два щита, разграфленных на квадраты, из полотна или досок, на месте предполагаемого падения неприятельских снарядов. В случае попадания снаряда, два отверстия в щитах дадут направление и часть траектории снаряда»{48}. 31 января 1915 г. в ту же инстанцию обратился священнослужитель Черников{49} из Варшавы с остроумным предложением использовать для тех же целей модифицированный граммофон (подвесная стрелка вместо иголки, размеченный в ходе предварительных стрельб диск вместо пластинки; звуковые волны вызывали бы колебание стрелки, указывающей предположительное значение величины дистанции огня){50}. В конце марта 1915 г. еще об одном изобретателе, ротмистре 8-го драгунского Астраханского полка Николае Михайловиче Байрактарове, командующий 14-й кавалерийской дивизией генерал-майор И.Г. Эрдели лично писал генералу Янушкеви-

[145]

чу{51}. Байрактаров оснастил угломер слуховыми мембранами, получив устройство, основанное на схожих со звукоприемниками Бенуа принципах. Двое других корреспондентов, коллежский регистратор из Екатеринбурга Николай Ермолаевич Колегов и проживавший в Орле отставной ефрейтор Филипп Алексеев, одновременно, в августе 1915 г., адресовали великому князю Николаю Николаевичу заверения в изыскании нового способа ведения звуковой разведки артиллерии, но не стали излагать в письме каких-либо подробностей, опасаясь, что они окажутся известны противнику{52}.

Из числа успешных инициатив здесь необходимо упомянуть звуковые станции «В. Ж.» (по фамилиям изобретателей, инженеров Володкевича и Желтова). Эти станции находились в тылу, будучи обеспечены проводной связью с тремя-четырьмя наблюдательными постами на переднем краю. На каждом посту дежурило по двое солдат: отметчик и надсмотрщик. Последний следил за исправностью телеграфных линий, а отметчик, услышав звук выстрела неприятельского орудия, тотчас нажимал на кнопку, отправляя на станцию сигнал. Приняв его, хронограф наносил на движущуюся ленту соответствующее число засечек. А дальше «офицер на центральном пункте при помощи особых масштабных линеек и диаграмм определяет графически, по относительному положению меток на ленте хронографа, положение батареи». Согласно воспоминаниям генерал-полковника Н.М. Хлебникова, звуковая станция «В. Ж.» была развернута на полигоне при штабе Юго-Западного фронта уже в марте 1916 г.{53} Однако штат военного времени команды, обслуживающей эти станции, ведомость артиллерийскому имуществу, положенному к содержанию в команде, и указания для службы звуковых станций «В. Ж.» были утверждены лишь в 1917 г.{54}

Наряду со спонтанно-повторными идеями в период 1914—1918 гг. можно выявить и примеры одновременной

[146]

работы ряда изобретателей, целенаправленно ведущейся в едином направлении. Подобные тенденции были обусловлены вызовами войны в виде насущных проблем, требующих эффективного решения.

Наиболее простым техническим средством преодоления проволочных заграждений в бою являлись ножницы для разрезания колючей проволоки — первым в военной истории подобным устройством стал штык-ножницы, изобретенный капитаном Русской императорской армии А.В. Модрахом в пору службы во Владивостокской крепости еще в конце 1904 г.{55}. Наряду с этим до и во время Первой мировой войны в России испытывались, серийно выпускались и поставлялись в действующую армию и иные аналогичные приспособления: ручные ножницы, штыки с крючком для сдергивания проволоки с креплений, ружейные — для установки на винтовочный штык — ножницы авторства инженера-технолога С.Ю. Корсака и капитана Г.Ф. Крапивина, а также пиковые, то есть надевавшиеся на кавалерийскую пику ножницы системы гвардии полковника Н.А. Гулькевича, а также приборы системы поручика В.Ф. Гельгара для перебивания проволоки выстрелом из винтовки{56}. При этом нами на текущий момент выявлено, без учета вышеупомянутых, как минимум 43 военно-технических предложения средств преодоления проволочных заграждений, составленных российскими подданными или поступивших из-за рубежа. В их число входят не только различные варианты ножниц, но и по меньшей мере две идеи использования соединенных цепями пушечных ядер для настильного огня по заграждениям и их уничтожения — потомственного почетного гражданина В.О. Никитина из Одессы и жителя Московской губернии В.А. Нарамовского{57}. Высказы-

[147]

вались и другие экзотические идеи: например, купец 1-й гильдии П.И. Авцын в октябре 1914 г. и начальник службы тяги Владикавказской железной дороги инженер М.Е. Правосудович не позднее марта 1915 г. независимо друг от друга предлагали разрезать колючую проволоку с помощью ацетиленовых горелок{58}. Эти предложения любопытным образом рифмуются с опубликованным в 1916 г. в журнале «Вокруг света» рассказом об успешном применении огнеметов немецкими войсками для тех же целей{59}.

В отдельную категорию могут быть выделены предложения, носившие характер рекомендаций относительно способов ведения войны, подобия планов военных операций и диверсий на неприятельской территории. Эти предложения также отличает большое разнообразие. В ходе их изучения нами был обнаружен ряд изложенных разными авторами замыслов формирования партизанских отрядов и ведения партизанской войны.

Автор одного из таких предложений, генерал-лейтенант в отставке И.А. Фальковский в записке от 16 мая 1915 г. полагал необходимым во второй половине июля «с двух-трех разных фронтов неприятеля вторгнуть, за каждый его фронт, по 12—20-ть отрядов “партизан”, которые выдвинувшись “за тыл” боевых линий его на 50—60 верст вглубь страны» стали бы выжигать урожай в снопах, стогах и на корню, расстреливать домашний скот и нарушать телеграфную и телефонную связь{60}. Эта идея согласовывалась с логикой уже шедшей на Русском фронте Первой мировой войны к началу лета 1915 г.

[148]

борьбы за ресурсы. Россия стремилась защитить от посягательств противника собственные ресурсы в прифронтовой зоне, прежде всего — продовольствие, поголовье скота и фураж для него. Защита осуществлялась в том числе путем превентивных реквизиций стад крупного рогатого скота и табунов лошадей у гражданского населения в ближнем тылу. Изначально они были спровоцированы слухами о нехватке продовольствия в Германии и Австро-Венгрии, что публиковались в прессе с подачи Военного министерства. Однако далее, по мере продвижения германских войск и отступления русских на восток, каждое оставленное хозяйство со скотиной или птицей, а также изделия из цветных металлов и стали, вплоть до колоколов, приобретало все более веское значение для обеих сторон. Более того, Главное управление Генерального штаба располагало сведениями о немецких и австрийских планах вторжения в Бессарабию в июле 1915 г., в разгар страды{61}. Не случайно наложенная генералом Янушкевичем на записку Фальковского резолюция представляла собой риторический вопрос: «А немцы будут сидеть и смотреть?».

Прорыв силами «летучего русского отряда в глубь Чехии, Моравии и Силезии, что вызовет там восстание славян, партизанскую войну, освобождение городов от немецких гарнизонов» был описан И. Храпиным 22 июня 1915 г.{62} Аноним, представившийся участником Китайского похода 1900 г. и Русско-японской войны 1904—1905 гг., не позднее марта 1915 г. направил в Ставку следующие соображения: «Летучая кавалерия ездит на мотоциклах передвижение летучего корпуса может происходить очень быстро и неутомительно и такой солдат до бою всегда свеж и бодрый, такой летучий корпус может с успехом двигатся и по грунтовой дороге…»{63}.

«Проэкт широкой партизанской войны при помощи всей наличной конницы Русской армии» авторства подъесаула

[149]

Кручинина, подразумевал использование всех имеющихся в распоряжении командования кавалерийских частей (на фронте, во внутренних военных округах, включая запасные части и восстановив спешенные эскадроны) для дезорганизации неприятельского тыла, «разрушения важных заводов, сооружений, террора страны и проч. и проч.», обеспечив «нужные для прохода конницы проломы фронта» силами войск на его отдельных участках. Автор отсылал адресатов своего предложения к личному опыту действий во вражеском тылу во главе отряда конных разведчиков 24-го армейского корпуса{64}.

Составитель еще одного предложения, сформулированного не позднее сентября 1915 г., командир 6-й батареи 10-й артиллерийской бригады капитан А.М. Хлебников призывал к использованию иррегулярных кавалерийских формирований: «Немецкой методичности, их фалангам, ураганному огню нужно противоставить легкость, подвижность, упругость детей степей… Обучение их должно происходить в глубоком тылу в степях Туркестана, Урала и Иртыша, в главных пунктах кочевья киргиз». Киргизская конница должна была действовать в ближнем немецком тылу, на занятой противником территории Царства Польского, разрушая мосты и железные дороги, уничтожая обозы и т. д.{65} Хлебников считал, что «зов, который бы раздался с высоты Престола» будет воспринят киргизами с готовностью жертвовать своими жизнями и имуществом. Данное предложение представляет особый интерес с учетом событий Среднеазиатского восстания 1916 г., одним из поводов к началу которого могло бы стать в случае претворения в жизнь.

Чем объяснялось практически одновременное составление разными авторами целого ряда предложений, посвященных партизанской войне? Возможно, по меньшей мере нескольких из них побудило к этому сложившееся к середине 1915 года положение на Русском фронте Первой мировой войны и начавшееся «Великое отступление» русской армии, располагавшее к проведению параллелей с историей От-

[150]

ечественной войны 1812 г., — во всяком случае, Хлебников апеллировал к примеру «наших партизан Давыдова, Фигнера и Сеславина». Как бы то ни было, подобные предложения представляются интересными вариантами теоретического обоснования создания партизанских формирований в рядах русской армии в годы Первой мировой войны, позволяющими уточнить в том числе являющиеся классическими представления о них. Хотя суждение В.Н. Клембовского: «Первым с подобным предложением обратился в Ставку А. Кучинский в августе 1915 г. Его проект остался неосуществленным…» уже было скорректировано О.А. Хорошиловой, установившей факт создания Маньчжурской партизанской конной сотни еще 3 мая 1915 г.{66}, дальнейшее исследование аналогичных проектов представляется перспективным для истории и предыстории партизанских отрядов.

Сопоставимым по масштабу предполагаемых действий с планами ведения партизанской войны было полученное в Ставке 21 мая 1915 г. сообщение за подписью «Ваш искренний доброжелатель, желающий победы России», гласившее: «Уже 10 месяцев Россия ждет, чтобы армия развернулась на западной границе из 50 корпусов на вдвое больший состав». По мнению автора, призыв новобранцев 1916 и 1917 гг. даст армии 2 млн человек, командовать сформированными частями и соединениями смогут отставные офицеры, а «ружья дать какие есть: берданки, австрийские, свои, японские и всякие»{67}.

15 сентября 1915 г. младший офицер 2-й Забайкальской казачьей батареи зауряд-хорунжий Алексей Алексеев писал начальнику штаба Верховного главнокомандующего генералу от инфантерии М.В. Алексееву о плане формирования «конноохотничьей» казачей армии «составом тысячь сто», которая затем должна разделиться на десять отрядов, прорваться в неприятельский тыл и «навести на жителей ужас и пронестись по ней, как ураган уничтожая и разрушая на своем пути все что попадет»{68}.

[151]

Несколько предложений были посвящены массированному применению авиации. 2 февраля 1916 г. председатель Астраханской народной монархической партии Н. Тиханович-Савицкий в своем обращении заверял императора в том, что «туча аэропланов в несколько тысяч сможет прорвать фронт армии в любом месте, уничтожив бомбами все сооружения, орудия и все живое на многие десятки верст»{69}. В начале апреля 1916 г. З.А. Кушнир из Александровска Екатеринославской губернии сообщал о некоем г-не Цуканове, проживавшем там же и якобы изобретшем «средство для уничтожения противника в течении нескольких недель с помощью воздушного флота». Ему виделся последовательный налет силами трех крупных авиаотрядов, первый из которых был призван сосредоточить на себе внимание и огонь средств ПВО неприятеля; «второй отряд снабженный в изобилии жидкими горючими материалами, обливает ими расположение противника, третий отряд сбрасывает на политые вторым отрядом места горящие предметы: факела, пучки соломы и проч.»{70}. Технический комитет ГВТУ нашел эти рассуждения фантастичными. Бельгийский инженер Р. Пиерр, проживавший в Баку, в конце 1916 г. адресовал военному министру «Проект соединенных воздушных эскадр», рассуждая так: «Если в эскадре, состоящей из 13, 15 аппаратов, произойдут по какой-нибудь причине остановки моторов на 2 аппаратах, то остальные 11, 13 аппаратов легко будут поддерживать 2 испортившихся аппарата… Для спуска придется устроить в Англии, Франции, Италии и России специальные аэродромы»{71}. Технический комитет Увофлота уведомил автора о невозможности осуществления его предложения на практике.

Некто рассуждал: «Неужели наше правительство боится бунтов. Что может быть страшного в этих бунтах. Скажем, что народ возьмет город и объявит республику. Но после войны город будет взят и республику уничтожат. <…> Говорят,

[152]

что у нас в Финляндии 2 миллиона воска{72}. Кому они там нужны. Германцы в количестве 2 мил[лионов] в Финляндию не придут. Шведы с нами воевать не будут, а если даже будут, то уступить им временно Финляндию — ей Богу, не страшно». В данном случае рассуждения обывательского характера любопытным образом согласуются с дипломатическими шагами, которые тайно предпринимались Германией, сулившей Швеции как минимум Аландские острова, а, возможно, и всю Финляндию в случае вступления королевства в войну на стороне Центральных держав{73}.

25 марта 1917 г. директор Юрьевской гимназии Барков направил А.И. Гучкову письмо со следующими рассуждениями: «На македонском и французском фронтах наши солдаты будут чудесно драться. Туда их и посылать, как можно больше, а к нам пригласить для влития в боевые линии японцев. <…> Для достижения необходимой, во что бы то ни стало, победы можно пойти и на территориальные компензации (например, другая половина Сахалина»{74}. На письмо была наложена резолюция: «От Ген[ерал-] Кв[артирмейстера]. Не из удачных эта мысль! 30/III». Слухи о прибытии японских войск на Русский фронт бытовали и в тылу, и на передовой еще в 1915 г., в момент наиболее тяжелой для русской армии обстановки на фронте. При этом вопрос о присылке японских экспедиционных сил на деле был обсужден по дипломатическим каналам и снят с повестки дня еще на рубеже 1914—1915 гг., не встретив одобрения у представителей русского Верховного командования, в частности генерала Янушкевича, и не снискав поддержки в японском парламенте{75}.

[153]

Потенциал проблематики военного изобретательства в годы Первой мировой войны отнюдь не исчерпывается рассмотрением через его призму истории вооружения и военной мысли той поры. В частности, в нем отражались весьма острые аспекты повседневности Первой мировой войны. 14 ноября 1914 г. житель Петрограда Михаил Федорович Козлов направил начальнику штаба Верховного главнокомандующего заявление о спроектированном им щите-перчатке для защиты кистей рук нижних чинов Русской императорской армии от огнестрельных ранений. Изобретатель там же излагал условия заказа на производство щитов-перчаток для нужд армии (значительный объем, стоимость одного экземпляра 3 руб. 50 коп.) и просил доложить Верховному главнокомандующему о своем предложении. Резолюция генерала Янушкевича на заявлении Козлова гласила: «Самый лучший щит это расстрел на месте поранения 10—15 таких самострелов тогда и 7 мил[лионов] в карман…»{76}. Нанесение себе телесных повреждений с целью покинуть действующую армию на время излечения или сделать невозможным дальнейшее несение службы практиковалось военнослужащими армий и Центральных держав, и стран Антанты в течение всей войны. По оценке А.Б. Асташова, количество «самострелов» в русской армии составляло от 200 до 350 тысяч человек из 2 588 538 легкораненых{77}.

Лейтмотивом целой серии обращений с предложениями, направлявшихся в Ставку еще с конца 1914 г., стал призыв «Полицию на позиции!»{78}. Они поступали как из действующей армии, так и из тыла. «По мнению солдат, полиция, вместо защиты населения от “внутренних врагов”, вела себя крайне жестко, наживаясь на взятках, а главное — была освобождена от военной службы, — пишет А.Б. Асташов. — Полиция представала как очевидный вооруженный враг»{79}. Представители

[154]

гражданского населения же недоумевали, для чего держать в тылу столь многочисленный и боеспособный резерв в условиях «сухого закона» и ничтожной вероятности мятежа? «Многообильный отдельный корпус жандармов… Стыдно самым отборным силам оставаться пассивными!» — писала в декабре 1914 г. Дария Гуманюк. «Обязательно призвать урядников и стражников полиции; из них армия получится прекрасная», — рекомендовал «Главному военному штабу» в январе следующего года «Русский патриот». «Время тяжелое каждый воин дорог, но почему то начальство ошибается не призовут полицию, ведь это лучшее войско», — это письмо датировано маем 1915 г. «Миллионная армия гуляющая и недают никакой помощи Отечеству», — говорилось в письме Верховному главнокомандующему. «Необходимо хотя [бы] 1/3 потребовать в действующую армию полицейских, стражников и жандармов», — требовал некто в письме в Ставку в августе того же года, и т. д.{80}

Аноним же, озаглавивший свое письмо «Советы профана — одного из Иванов», в котором и содержался лозунг «Полицию на позиции!», выдвинул в том же послании от 7 июня 1915 г. идею призыва на войну и преступников. «Еще есть огромный контингент боевого материала — каторжники и арестанты. Да, да. Поры бы отречься от устарело-романтического взгляда на недопустимость в армию опороченных лиц. Им-то самое и место, — писал он. — …На варнацкое слово можно положиться. <…> Но масса проявит и доблесть, и честность, и потриотизм — бывали примеры. Но нада амнистию полную от чистого сердца объявить и не срамить их после прошлым — Боже сохрани! Каторжник самолюбив»{81}. Как показывают новейшие исследования данного вопроса, отношение властей к пополнению действующей армии уголовными элементами претерпело в течение Первой мировой войны заметную эволюцию, хотя это явление не стало по-настоящему массовым ни до, ни после падения самодержавия в феврале 1917 г.{82}

[155]

Следует отметить, что наряду с предложениями по мобилизации преступников сообщения об изобретениях и военно-технические предложения поступали в Ставку и от самих арестантов и ссыльнокаторжных. В послании, датированном 17 мая 1915 г., содержащийся в Харьковской уездной тюрьме Викентий Устин уверял великого князя Николая Николаевича в своей верности Отечеству и действенности придуманного им способа определения местоположения неприятельских сил и расстояния до них за 1000 верст. Для применения этого метода на практике требовалась тщательная подготовка при непосредственном участии самого Устина, то есть его освобождение от заключения и направление в определенную часть{83}. Буквально несколько дней спустя на имя Верховного главнокомандующего поступило письмо содержащегося в Петроградской пересыльной тюрьме М.В. Сафонова, описывавшего спроектированные им осветительные снаряды, некую артиллерийскую «фалангу», якобы эффективные способы приведения неприятельских железных дорог в негодность, подавления артиллерии противника и овладения его крепостями. Подчеркивая, что подозрение в своекорыстии оскорбило бы его, Сафонов, однако, просил обеспечить ему канал передачи великому князю всей необходимой информации{84}.

22 апреля 1917 г. датировано прошение Михаила Польдяева, переданное им из Петроградской одиночной тюрьмы, где тот находился по обвинению в провокации. Польдяев уверял военного министра А.И. Гучкова: «Возможно из тех полудиких Воинственных племен которые настроены немецкими Агентами к нам враждебно легко создать друзей и преданных Союзников которые с чисто Восточным фанатизмом пойдут на своих вековых Религиозных врагов турок. Вы скажете что Персы тоже мусульмане да! Оне мусульмане но шиитского толка…»{85}. Он был готов лично организовать вооруженное вы-

[156]

ступление персидских сил против османской армии, уточняя, что не только жил в Персии и хорошо знаком с религиозными нормами и обычаями, но и служил в рядах французской армии под началом лейтенанта французской службы В.И. Лебедева. Упомянутый офицер уже в мае станет помощником военного и морского министра А.Ф. Керенского, позднее — управляющим Морским министерством и заметным деятелем антибольшевистского лагеря в ходе Гражданской войны в России. Польдяев, предположительно, в чине прапорщика и должности коменданта станции Иркутск 15 января 1920 г. отправит командующему Народно-революционной армией штабс-капитану С.Н. Калашникову телефонограмму: «Колчак прибыл, комендант поезда поехал к Благожу, мною приняты меры», сыграв таким образом важную роль в аресте А.В. Колчака{86}.

Анализ возрастной структуры общего числа изобретателей затруднен из-за низкого уровня информативности источников в этом отношении. Во всяком случае, мы можем констатировать наличие предложений авторства людей как в преклонном возрасте — например, генерал-майору в отставке О.К. Шарскому на момент составления им докладной записки было полных 80 лет; он предлагал покрывать боевые части холодного оружия, а также стрелковые и артиллерийские боеприпасы трупным ядом, «который на полях сражений имеется в изобилии в виде убитых животных»{87}, — так и на пороге совершеннолетия. Гимназист 8-го класса Константин Кукаль из Двинска Витебской губернии 19 мая 1915 г. составил записку на имя великого князя Николая Николаевича, испрашивая разрешения набрать добровольческую армию, делясь концептуальными идеями «поезда на собственных рельсах»

[157]

для транспортировки войск и способа развития морально-волевых качеств личного состава: «Известны случаи, когда при встрече двух противников один бросал оружие лишь от одного взгляда другого. Система такого развития душевных способностей уже составлена мною»{88}. Поступали предложения и от детей: например, в письме «из далекого Иркутска от маленькой девочки» содержалась просьба передать великому князю, «что заводы которые теперь вырабатывают предметы роскоши, и разные тряпки бабские пусть переделают на нужды армии в место производства снарядов. Мы женщины обойдемся и без этого»{89}.

На рассмотрение Технического комитета ГВТУ также поступали материалы и от изобретательниц. Например, 6 марта 1915 г. перепечатала и скрепила подписью свое обращение к великому князю Николаю Николаевичу «поэт, публицист и народная писательница… По науке и дарованию — изобретательница» Камилла Ивановна Одынец. Ею описывались носилки на тележке-трехколке для транспортировки раненых, складные походные кровати, «модель аппарата, локолизующего и убивающего холерные бациллы», кормушки-ведра для лошадей, не лишающие животных доступа кислорода в отличие от обычной торбы, а также «колода-жолоб (из брезента и проволоки) для кормления лошадей в вагонах, и для крупного скота»{90}. 7 мая 1915 г. на заседании Технического комитета ГВТУ рассматривался доклад Ю.Ф. Григорьевой о «новом, открытом ею, принципе полета». Предлагая оснастить падающее тело турбиной, вращающейся от сопротивления воздуха, а затем присоединить к ней еще одну, с вращающимися в противоположную сторону лопастями, то это придаст телу некоторую вертикальную тягу, Григорьева далее находила, что «обе вышеупомянутые турбины должны вращаться и в том случае, когда падения тела не происходит, т. е., что турбины будут работать без затраты какой либо энергии», и вдобавок вырабатывать ее. Технический комитет счел данное

[158]

предложение не имеющим практического значения{91}. Некоей гражданкой Гумилевской была предложена мазь для предохранения сапог от сырости — на поверку весьма важное в бытовом отношении средство с учетом фронтовых реалий Первой мировой войны, с нехваткой сапог в рядах Русской императорской (до 1917 г.) армии и грозным явлением «траншейной стопы», способной сделать совершенно здорового человека калекой{92}. В перечисленных случаях составленные женщинами предложения направлялись в военное ведомство или ВПК ими же, а наряду с этим были возможны и ситуации наподобие изложенной в письме жительницы М.Ф. Четаевой от 10 февраля 1915 г. (в источнике ошибочно указан 1914 г.): она сообщала великому князю Николаю Николаевичу об изобретении мужа, отставного поручика — «приборе для обучения правильной и меткой стрельбе», его испытаниях еще в конце XIX века, последующих мытарствах мужа, включая госпитализацию в психиатрическом отделении, и просила «разрешить-предписать мужу моему явиться к Вам и лично представить свой труд — винтовку; хотя он, быть может, наговорит много лишнего и не относящегося к делу, умоляю ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЫСОЧЕСТВО простить его великодушно»{93}.

Предложение четы Четаевых представляет собой частный случай, отражающий общее нервно-психологическое состояние российского общества в 1914—1918 гг., для которого Первая мировая война, цитируя фундаментальное исследование В.Б. Аксенова, стала травмирующим фактором{94}. Изучение источников личного происхождения по истории военного изобретательства в России может позволить нам оценить тяжесть последствий этой травмы на ряде примеров.

В части из них факт душевного недуга авторов посланий был официально установлен. Мещанин И.И. Фрей-Лихман,

[159]

писавший в Ставку о «новом способе борьбы с врагом», был охарактеризован херсонским губернатором в конце 1915 г. как «психически расстроенный». На адресованной военному министру М.А. Беляеву телеграмме «Немедленно пошлите Николая Николаевича [в] Ставку для управления армией придерживаясь позиционной стратегии» за подписью «Духовная агентура Успенский», принятой 2 марта 1917 г., одновременно с формированием Временного правительства, значилось «психически больной». Еще минимум на два выявленных предложения была наложена резолюция «Записки сумасшедшего»: некто Андрей Вознесенский призывал начать переговоры о мире с Австро-Венгрией, а «гражданин Князь Алексей Андреевич Оболенский» из Боровска Калужской губернии чаял разоружения, а также национализации земли, введения всеобщей сельскохозяйственной повинности вместо воинской и т. д.{95} В иных случаях столь явные указания отсутствуют.

«Зачем же «убивать» взрослых людей, зачем их посылать на войну, как “котлеты”, как мясо для “бифштексов”,— когда проще убивать “новорожденных младенцев”» — не стремясь диагностировать у излагавшего подобные чудовищные соображения великому князю Николаю Николаевичу анонима психическое расстройство, сложно усомниться и в его наличии. «Если бы люди согласились на ненаказуемость усовершенствованных абортов, или на безболезненное умерщвление искуственное и искуссное, посредством электричества, младенцев, — то человечеству можно было-бы обходиться и без войн и без революций…»{96}. Не исключено, что и проект «Газово-водной мобилизации» инженера В.Н. Авдеева был обусловлен душевным расстройством его составителя: Авдеев предлагал покрыть территорию Петрограда и нескольких окрестных губерний сплошным облаком хлора, причем в оборонительных целях. Специально учрежденная комиссия из химиков-специалистов буквально разгромила этот замысел, признав его воплощение попросту невозможным. При

[160]

этом материалы по делу неожиданно заинтересовали генерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта генерал-майора Н.Э. Бредова 1-го, даже намеревавшегося пригласить Авдеева в штаб «для надобностей Северного фронта» по настоянию самого генерала от инфантерии Н.В. Рузского{97}.

9 февраля 1917 г. Сергей Иванов, проживавший в Уфе, писал в обращении, доставленном в канцелярию Министерства иностранных дел и отложившемся в его архивах: «Существуют электрические аппараты по средством которых можно на больших расстояниях видеть человека и передавать членораздельную речь (лучи икс и передача звука на расстоянии без проволоки). Вот меня в России, в гор[оде] Уфе физически истязуют подобным аппаратом вот уже несколько годов»{98}. В психиатрии описанное Ивановым считается классическим примером бреда воздействия и признаком синдрома Кандинского-Клерамбо{99}. Однако кратно усиленный шпиономанией иррациональный страх перед невидимыми лучами, в котором преломились слухи о якобы используемом многочисленной неприятельской агентурой изобретении Гульельмо Маркони, получил во время войны широкое распространение среди гражданского населения России, не страдавшего поголовно от упомянутого душевного недуга{100}. Одновременно с этим пресловутые «лучи смерти», тревожившие столь многих, живо интересовали ряд изобретателей. Нами было выявлено как минимум шесть технических предложений, посвященных различным способам производства взрывов на расстоянии с помощью рентгеновского излучения или электричества, а еще по меньшей мере двое энтузиастов предлагали военному ведомству варианты излучателей, предназначенных для поражения живой силы и имущества противника посредством самих лучей, а не инициированных ими взрывов, — в одном случае с помощью искусственного осве-

[161]

щения, а другом с использованием солнечного света{101}. Превратные представления о научно-технических достижениях (рентгеновском излучении, беспроводном телеграфе) усиливали невротизацию общества, а одновременно с этим интерес энтузиастов к загадочным лучам только возрастал.

Также достаточно расхожими в годы Первой мировой войны являлись слухи о распространении немцами в России возбудителей холеры, о неприятельских шпионах, ездящих по деревням и заражающих колодцы холерными вибрионами, и т. д.{102} Укоренению и разрастанию подобных пересудов способствовала и неблагоприятная эпидемиологическая обстановка в стране. И, вероятно, следствием именно эффекта, производившегося слухами о ведении Германией биологической войны, стало предложение некоего доктора Дюсуше о распространении чумы в районах сосредоточения артиллерийских производств в Германии{103}. Упоминание об этой идее содержалось в записке на имя дежурного генерала при Верховном главнокомандующем П.К. Кондзеровского от 16 марта 1915 г., но она была возвращена доктору Дюсуше и не сохранилась.

В подобных случаях, а также тех, когда изобретатели вовсе не сообщали кому бы то ни было о своих наработках, о них сохранились в лучшем случае лишь косвенные сведения. Составителями же предложений, направляемых в Ставку, ВПК или изначально любую другую инстанцию, в каждом отдельно взятом случае могли двигать различные мотивы. В ряде, если не большинстве примеров ими подчеркивалось стремление помочь «нашей доблестной армии» и/или ее августейшему Верховному главнокомандующему. Однако декларирование высоких патриотических чувств подчас соседствовало в текстах с завуалированным или открытым выражением собственных интересов — как, например, в письме, полученном в штабе Верховного главнокомандующего 12 декабря 1915 г.: «Ваше Высокопревосходительство! Примите меры чтобы защитить и выгнать врага из нашего дорогого,

[162]

каждому истиному россиянину, отечества, а для того нужно забронировать нашу, всем дорогую, армию, хотя не далеко не всю. Каждую броню я кладу в 200 руб[лей]; что получится, если забронировать 100 тысяч человек (а этой цифры, пожалуй, хватило бы, чтобы выгнать его из своей територии) 20 миллионов. Неужели вся взятая им територия, вместе с такими прекрасными городами, как Варшава, Гродно, Ковно, Вильно и друг, не стоят такой цифры, как 20 милл[ионов]»{104}. В ноябре 1915 г. житель Логойска Юдель Берман, в течение предшествующего полугода отсылавший на имя военного министра абсурдистские проекты оружия массового поражения («Настигнем неприятеля в какую-нибудь кавказскую горную котловину, в ту минуту, когда над головой висит богатая туча. И нашим выстрелом пустим на него большое озеро <…> Холода можно в мешках на аэропланах послать вверх и холодить облако»), замечал: «Моим средствам, не мешает чтоб мне прислали сто рублей»{105}. Особенно же характерными в этом отношении являются письма изобретателя из Эриванской губернии Арама Дадиана. В 1916 г. превознося в письме «нашего Вождя, Верховного Главнокомандующего Государя Императора», расписываясь в рвении и любви к Отечеству, он вместе с тем требовал от ГВТУ заключения контракта на получение 10 % от сумм, затраченных на реализацию его предложений. Последние — «беззвучное ружье», «снаряд-бумеранг»{106}, «таран» и т. д. — не впечатлили военных инженеров. И уже в марте 1917 г. Дадиан писал в Военное министерство с иными интонациями:

[163]

«Я доставил не полные чертежи, инстинктивно не доверяясь старому Правительству… В настоящее время, в силу Святого переворота <…> я желаю работать на нужды Обороны Отечества»{107}.

Подобные послания, составляющие значительную часть источниковой базы по истории военного изобретательства, могут быть выделены в оригинальную категорию «писем во власть», в качестве таковой до сих пор не привлекавшей внимания исследователей, несмотря на высокую степень теоретической и практической разработанности этого научного понятия{108}. Хотя ведение этого диалога со стороны «власти» было делегировано представителям общественных организаций (ВПК) и соответствующих структур военного ведомства (Технические комитеты ГВТУ и Увофлота) и носило формализованный характер уведомлений о принятом решении касаемо того или иного предложения, в источниках обнаруживаются и неформальные словесные следы, характеризующие восприятие изобретательской корреспонденции военным руководством. Прежде всего, это маргиналии: например, упомянутые ранее «Записки сумасшедшего», или пометы «В дело курьезов» — свидетельство сортировки предложений на уровне Управления дежурного генерала при Верховном главнокомандующем. Цитируемое нами выше письмо монархиста Тихановича-Савицкого о туче аэропланов явно раздосадовало кого-то в Ставке (возможно, самого генерала Кондзеровского), сделавшего следующую надпись: «В копилку курьезов. Поменьше бы трусости и побольше бы спокойствия у этих деятелей. Одного преследуют аэропланы, другого собака… и нет конца “преследованию” и наплыву этих писем»{109}.

[164]

Порой переписка между изобретателями и представителями военных ведомств не ограничивалась обращением первых и официальным ответом вторых. Инженер П.И. Лазарев осенью 1915 г. изложил собственное видение искусственного разлива и поджога 20—30 миллионов пудов нефти, которые выровняют рельеф местности, сделав ее одинаково смертоносной, снесут и испепелят любые заграждения и мосты, заодно остановят выпущенные неприятелем облака ядовитого газа, а одновременно с этим продукты горения отравят воздух и войска противника не смогут прицеливаться в дыму и копоти{110}. Изучением бумаг Лазарева занимался генерал-майор В.К. Фельдт, опытный инженер, к тому моменту состоявший в резерве чинов при штабе Киевского военного округа. Предложение было буквально разгромлено; 30 октября 1915 г. Технический комитет ГВТУ официально уведомил инженера Лазарева о том, что его предложение неосуществимо и не имеет практического значения. Лазарев не смирился ни с критикой своего проекта, ни с отказом от него. 12 ноября он направил следующее свое письмо уже непосредственно начальнику штаба Верховного главнокомандующего генералу Алексееву. Из текста нового послания следовало, что возражения и опасения ГВТУ несостоятельны и голословны, а служащие в управлении военные инженеры — некомпетентны. Ответа из Ставки Лазарев не дождался, но и не оставил стараний. Мы можем судить об этом по датированному 22 января 1916 г. письму главнокомандующего армиями Западного фронта генерала от инфантерии А.Е. Эверта все тому же генералу Алексееву. Генерал Эверт упоминал о чертежах и соображениях некоего инженера Лазарева относительно применения нефти для уничтожения оборонительных сооружений противника: «Все его предложения почти не разработаны и имеют характер эскизов, по которым с трудом можно разобраться»{111}.

Инженер-технолог Анненков в начале осени 1915 г. жаловался в письме дворцовому коменданту В.Н. Воейкову на

[165]

чинимый военными произвол в отношении него и его предложения использовать в качестве оружия блаугаз (названный в честь изобретателя методики его выработки, немецкого инженера Германа Блау, сжиженный посредством сжатия при давлении в 20 атмосфер светильный газ — результат пиролиза нефти либо каменного угля). Испытания его замысла в Ижорском саперном лагере в августе 1915 г. якобы прошли успешно, но затем Технический комитет ГВТУ самоустранился от проекта, сославшись на пределы своей компетенции. Изобретателю рекомендовали обратиться к профессору Николаевской инженерной академии генерал-майору Г.Г. Кривошеину. «Генерал очень сурово меня принял и не входя в сущность дела сказал, что дело пойдет обычным путем в Гл[авном] Артил[лерийском] Управл[ении], но что там нет свободных людей для моего дела и что результат всех изобретений — ноль», — сетовал Анненков. Там же случился помощник военного министра генерал-лейтенант А.С. Лукомский, выслушавший просителя, потребовавший отчета о проведенных испытаниях и пообещавший в случае положительного отзыва оказать Анненкову содействие. Его дело передали в Комиссию по изготовлению удушающих средств при Главном артиллерийском управлении, возглавляемую генерал-майором И.А. Крыловым, но и это не помогло: «Ген[ерал] Крылов, на обращение к нему А. Давидова рекомендовал обратиться к “кому-нибудь, хотя бы к капитану Шапкину”, а вообще “Комиссия не занимается изобретательством”»{112}. В конце концов, вероятно, по рекомендации генерала Лукомского, инженер-технолог и адресовал письмо дворцовому коменданту.

Нами не было выявлено письменных свидетельств участия великого князя Николая Николаевича и императора Николая II в период их пребывания в должности Верховного главнокомандующего в служебной переписке с изобретателями. При этом несколько человек из их числа были удостоены приглашения в Ставку или возможности лично продемонстрировать царю плоды своих трудов в действии. 5 ноября

[166]

1915 г. в Ставке прошли испытания зажигательной жидкости разработки инженера А.А. Братолюбова, о чем в дневнике императора имеется соответствующая запись. Он лично произвел выстрел в кирпичную стену и дом из древесины, и обе постройки загорелись. Успех презентации обеспечил Братолюбова огромными денежными суммами, несколькими помещениями в Петрограде и штатом работников, но уже в январе 1916 г. был установлен факт нецелевого расходования изобретателем выделенных ему средств. Исследователями не исключается, что огласка этой скандальной истории могла стоить военному министру Поливанову должности и стала причиной назначения генерала Лукомского в действующую армию{113}.

1 марта 1916 г. военный цензор Ставки М.К. Лемке записал в дневнике: «Недавно здесь был профессор киевского университета И.И. Косоногов и предоставил в пользование армии чертеж и описание оригинального прибора для автоматического и заблаговременного предупреждения о приближе-

[167]

нии удушливых газов, модель которого построена и испытана им в собственной лаборатории. Изобретение очень важное, особенно по своей незначительной стоимости — не дороже 150 рублей штука. Простота его устройства поразительна»{114}. Принцип действия газо-сигнального прибора Косоногова был основан на свойстве диффузии газов различной плотности через пористую перегородку с разной скоростью. Достигнувший прибора ядовитый газ должен был вытеснять из него воздух со скоростью, превышающей скорость заполнения вакуума самим газом, в конечном итоге устройство замыкало электрическую цепь, сигнализируя о газобаллонной атаке{115}. Однако подтвержденных фактов применения аппарата Косоногова в русской армии нет. Описание же аудиенции, якобы данной императором инженеру Н.Н. Лебеденко с демонстрацией последним рабочей модели колесного «Царь-танка», не находит подтверждений в известных на сегодняшний день источниках и, по всей видимости, является вымышленным{116}.

Пульс военного изобретательства в России не прервался и после Февральской, а затем и Октябрьской революции. В переломные для отечественной истории месяцы 1917 г. предложения от энтузиастов продолжали направляться в адрес руководства страны — Гучкова и Керенского, однако нами не было выявлено примеров какой-либо обратной связи с изобретателями с их стороны, как и сведений о каких бы то ни было системных решениях Временного правительства касательно изобретательства вообще, и военного изобретательства в частности. Кардинальные изменения произошли для него уже в Советской России{117}.

Военное изобретательство в России в период Первой мировой войны в известном смысле можно сравнить с последу-

[168]

ющим «золотым» десятилетием отечественного краеведения. Тогда организаторами всесоюзной краеведческой переписи отмечалось: «В армии краеведов наблюдается чрезвычайная пестрота: наряду с академиками, имена которых пользуются известностью и за границей, здесь вы встретите и учащегося в школе 2 ступени, и лицо, мало знакомое даже с грамотностью. Из самых глухих уголков России в краеведческие центры шли письма с такими обращениями на конвертах: “Т[оварищ] почтарь! Тут штемпелем не бей: в письме — живой червяк сидит!”. Местные исследователи готовы были писать на обрывках газет, на заячьих шкурках и бересте, лишь бы удовлетворить “свою охоту” изучения края»{118}. Похожим образом в 1914—1918 гг. сотни и тысячи людей всех возрастов, представителей всех социальных страт трудились в кабинетах и мастерских и брались за перо, мобилизуя подчас даже собственные воспоминания. Их мотивы при этом могли разниться от чистосердечного стремления как-либо помочь русской армии на полях сражений до не менее искреннего желания улучшить свое благосостояние.

Этот феномен, безусловно, несводим лишь к истории вооружения и военной мысли в Первую мировую войну, хотя ее изучение способно помочь зримо продвинуться и в этих исследовательских областях. Фактологический потенциал источников по истории военного изобретательства данного периода достаточно велик, причем это справедливо и в отношении спорадических предложений, почти полностью отклоненных теми же специалистами Технического комитета ГВТУ. Пренебрежение ими по причине отказа в путевке в жизнь было бы сродни допущению систематической ошибки выжившего.

Отечественное военное изобретательство не только развивалось с учетом определенных общественных тенденций, резонируя с ними, но и само опосредованно влияло на их

[169]

складывание. В нем отражались острые вопросы фронтовой и тыловой повседневности, что позволяет сегодня взглянуть на них в новом ракурсе. Ряд аспектов, от сложившейся в 1914—1918 гг. особой формы диалога между обществом в лице изобретателей и составителей военно-технических предложений, а также общественных организаций и властью, представляемой структурами военного ведомства, но не только ими, до особенностей самого языка, на котором велся этот диалог, — все это делает данную проблематику весьма перспективной для ее дальнейшего исследования.

[170]

Примечания:

{1} Государственный архив Российской Федерации (далее — ГАРФ). Ф. 579. Оп. 1. Д. 3034. Л. 1. Здесь и далее орфография и пунктуация в цитатах из источников сохранены. Мы разделяем мнение Н. Н. Козловой и И. И. Сандомирской о важности введения в научный оборот аутентичных текстов первоисточников для сохранения их информативного потенциала и возможности их использования и анализа в междисциплинарных исследованиях, включая исследования языка, на котором написаны источники. См.: Козлова Н.Н., Сандомирская И.И. «Я так хочу назвать кино». «Наивное письмо»: Опыт лингво-социологического чтения. М., 1996. С. 10.

{2} Кюнг П.А. Трансформация экономики Российской империи в период Первой мировой войны // Россия в годы Первой мировой войны, 1914—1918: материалы Междунар. науч. конф. (Москва, 30 сентября — 3 октября 1914 г.) / Отв. ред. А.Н. Артизов, А.К. Левыкин, Ю.А. Петров. М., 2014. С. 415.

{3} Мак-Нил У. В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI—XX веках. М., 2008. С. 383.

{4} Базанов С.Н. Российские ученые и изобретатели в годы Первой мировой войны // Преподавание истории и обществознания в школе. 2015. № 7. С. 3—10; Базанов С.Н., Олейников А.В. Они ковали щит и меч русской армии // Наука в России. 2014. № 1. С. 66—73; Захаров А.А. Научно-исследовательские и опытно-конструкторские разработки предметов снаряжения и вооружения Московского областного военно-промышленного комитета в годы Первой мировой войны // Первая мировая война и становление Версальско-Вашингтонской системы международных отношений: материалы междунар. науч.-практ. конф. к 100-летию Великой войны 1914—1918 гг., Витебск, 18—20 октября 2018 г. Витебск, 2018. С. 60—63; Олейников А.В. Новые русские технологии в Первой мировой войне // Независимое военное обозрение. 2021. № 3. С. 13; Сергеева С.Л. Военно-промышленные комитеты в годы первой мировой войны. М., 1996. С. 85—109; Солдатова О.Н. Изобретатели и изобретательская деятельность в развитии научно-технического прогресса промышленности Советского государства (1917—1956 гг.): дис. … канд. ист. наук. Оренбург, 2015, и др.

{5} Попов А.С. Понятия рационализаторство и изобретательство как феномен культуры // Аналитика культурологии. 2014. № 1 (28). С. 50.

{6} Патентоведение. 3-е изд. / Под ред. В.А. Рясенцева. М., 1976. С. 18—21.

{7} Черничкина Г.Н. Исторические тенденции становления и развития дореволюционного российского законодательства, регулирующего правовую охрану изобретений военного назначения // История государства и права. 2010. № 1. С. 21.

{8} Даты до 1 февраля 1918 г. приводятся по старому стилю.

{9} Орлов В.В. История патентной системы Российской империи. Комитет по техническим делам Министерства торговли и промышленности (1905—1917) // Изобретательство. 2008. Т. VIII. № 10. С. 17, 23.

{10} «Привилегии на изобретения и усовершенствования, сделанные в области промышленности, не выдаются подданным воюющих с Россиею держав, а равно не принимаются от означенных лиц заявления о выдаче привилегий». См.: Архив внешней политики Российской империи (далее — АВПРИ). Ф. 323. Оп. 617. Д. 1. Л. 75, 80.

{11} Российский государственный военно-исторический архив (далее — РГВИА). Ф. 803. Оп. 1. Д. 1771. Л. 38.

{12} Сенин А.С. Главное военно-техническое управление // Россия в Первой мировой войне. 1914—1918: Энциклопедия. В 3 тт. / Отв. редактор А.К. Сорокин. Т. 1: А — Й. М., 2014. С. 493.

{13} Бауськова О.П. Вехи истории Главного инженерного управления // Война и оружие: Новые исследования и материалы. Труды Седьмой Международной научно-практической конференции 18—20 мая 2016 г. Ч. I. СПб., 2016. С. 149.

{14} Хабибуллина Л.М. Технический комитет Главного интендантского управления в системе заготовок тканей и предметов обмундирования для российской армии // Вопросы истории естествознания и техники. 2011. Т. 32. № 4. С. 105.

{15} См. обращение председателя Подготовительной комиссии по общим вопросам при Особом совещании по обороне от 14 декабря 1915 г. касательно переданных председателем Государственной Думы М.В. Родзянко описания и образцов спасательного пояса «Дельфин» с просьбой «подвергнуть их обсуждению в ГВТУ: Военно-исторический музей артиллерии, инженерных войск и войск связи (далее — ВИМАИВиВС). Ф. 13. Оп. 87. Д. 18. Л. 33.

{16} Сергеева С.Л. Указ. соч. С. 95.

{17} Микитюк В.П., Рукосуев Е.Ю. Уральский областной военно-промышленный комитет: дела и люди. Екатеринбург, 2019. С. 184.

{18} Сергеева С.Л. Указ. соч. С. 96.

{19} Кюнг П.А. Становление советской системы управления наукой: революция или эволюция? // Wschodni Rocznik Humanistyczny. 2017. T. XIV. № 3. S. 205—206.

{20} РГВИА. Ф. 803. Оп. 1. Д. 1828. Л. 498.

{21} Захаров А.А. Указ. соч. С. 60, 61.

{22} Колесников А.П. К истории организации экспертизы изобретений: (к 190-летию образования Мануфактурного совета — первого в России экспертного органа). М., 2018. С. 24, 25.

{23} Войтиков С.С. Становление центрального аппарата советского военного ведомства (март — август 1918 г.) // Новый исторический вестник. 2007. № 16. С. 198.

{24} См.: Кюнг П.А. Судьба архивов военно-промышленных комитетов (1915—1918 гг.) // Отечественные архивы. 2007. № 2. С. 31—35.

{25} Термин из одной из версий перевода текста сатирического романа Джозефа Хеллера (Поправка-22. М., 1992. С. 126) использован нами для обозначения предложенного русским подданным чехом Иосифом Кочи 14 июля 1915 г. замысла выведения неприятельских войск из строя с помощью клея, выбрасываемого на них в больших объемах из пульверизаторов. См.: РГВИА. Ф. 803. Оп. 1. Д. 1828. Л. 353.

{26} См.: Бахурин Ю.А. Бестиарий Великой войны: Неизвестные военно-технические проекты Российской империи // Родина. 2014. № 8. С. 42—46.

{27} См. статью Г. Мэттсона, а также запись в его блоге, лежащую в основе статьи: Mattson G. Weaponization: Ubiquity and Metaphorical Meaningfulness // Metaphor and Symbol. 2020. Vol. 35. № 4. P. 250—265. DOI: 10.1080/10926488.2020.1810577; «Weaponization»: The Metaphot That Rejects Politics. (дата последнего обращения: 27.09.2021).

{28} См.: Авдонина Н.С. Природа вооруженного конфликта в информационном обществе // Новый век: история глазами молодых: Межвуз. Сб. науч. тр. Молодых ученых, аспирантов и студентов. Вып. 10. Саратов, 2011. С. 44; Артамонова У.З. Американский кинематограф как инструмент публичной дипломатии США // Анализ и прогноз. Журнал ИМЭМО РАН. 2020. № 2. С. 113; Борисова Д.О. Актуальные вопросы совершенствования принципов военно-технического сотрудничества // Вестник военного права. 2016. № 3. С. 75; Веселов В.А. Космические технологии и стратегическая стабильность: новые вызовы и возможные ответы // Вестник МГУ. Сер. 25. 2017. № 2. С. 78, и др. публикации.

{29} Swinton E.D. Eyewitness: Being Personal Reminiscences of Certain Phases of the Great War, Including the Genesis of the Tank. London, 1932. P. 79.

{30} Значко-Яворский А.Г. Обзор техники, применявшейся в качестве механической тяги несамоходной артиллерии в Русской и Советской армиях в период с 1870 по 1991 годы. СПб., 2021. С. 7—9.

{31} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 694. Л. 37—37 об.

{32} Там же. Л. 159—159 об.

{33} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 695. Л. 129—129 об.

{34} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 696. Л. 32, 32 об.

{35} Там же. Л. 94, 95.

{36} Марков А.С. 1897. Гулянья, юбилеи, нашествие саранчи и страшный пожар на воде // Астраханские известия. 1997. № 21. С. 5.

{37} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 696. Л. 95.

{38} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 618. Л. 148—148 об.

{39} Некоторые авторы связывают подобное явление с происходящим якобы исключительно сегодня вторжением глобального капитализма в гражданское социальное пространство и его наднациональным присутствием там: Andreescu F.C. War, trauma and the militarized body // Subjectivity. 2016. Vol. 9. Is. 2. P. 206.

{40} Лузгин Б.Н. «Умиротворение» высоких военных технологий: риски и последствия // Россия и современный мир. 2013. № 1 (78). С. 51.

{41} Новиков А.С. Научные открытия: повторные, одновременные, своевременные, преждевременные, запоздалые. М., 2003. С. 30.

{42} Примеры подобной повторяемости приведены нами в: Бахурин Ю.А. Отечественное военное изобретательство в годы Первой мировой и Великой Отечественной войн: повторяемость и преемственность // Общество и власть в Императорской России, СССР и современной Российской Федерации: материалы Международной научной конференции, посвященной памяти доктора исторических науки, почетного профессора МПГУ и РГУ им. С.А. Есенина, заслуженного деятеля науки Э.М. Щагина. М., 2018. С. 112—116.

{43} РГВИА. Ф. 803. Оп. 1. Д. 1828. Л. 153 об.

{44} Там же. Л. 311 об.

{45} РГВИА. Ф. 803. Оп. 1. Д. 1816. Л. 267.

{46} Гурвич Н.Л. Опасность поражения электрическим током и оказание первой помощи. М., 1963. С. 5.

{47} Шуляченко Р.И. Звуковая разведка в артиллерии. СПб., 1993. С. 12.

{48} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 696. Л. 7.

{49} Имя в автографе неразборчиво.

{50} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 696. Л. 39—40 об.

{51} Там же. Л. 81.

{52} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 697. Л. 16—18, 28—31, 81.

{53} Хлебников Н.М. Под грохот сотен батарей. М., 1974. С. 9.

{54} См.: РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1654. Ч. 1. Л. 43—44; Д. 1688. Л. 498—500 об.; Ф. 2067. Оп. 1. Д. 3860. Л. 121—126 об.

{55} Данько А.В., Лыков К.К. Русский штык. Штыки к винтовкам и карабинам системы С.И. Мосина, 1890—1960 гг. Владивосток, 2019. С. 46.

{56} Бушмаков Д.А. Русская армия в Великой войне, 1914—1917 гг. Т. 2. М., 2017. С. 138; Глазков В.В. Оружие Великой войны. Холодное оружие Российской армии. М., 2020. С. 309, 353; Клочков Д.А. Гвардейская пехота. Нижние чины. М., 2011. С. 254—255; РГВИА. Ф. 803. Оп. 1. Д. 1771. Л. 2—4, 14 об.

{57} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 696. Л. 19—20, 43—44. Судя по тексту письма Никитина, его предложение являлось одним из примеров вепонизации жизненного опыта: «Я вспомнил рассказ одного старого моряка, который как-то, лет 50 тому назад, объяснял мне, между прочим, какие орудия они употребляли для обломки мачт неприятельских кораблей…».

{58} РГВИА. Ф. 803. Оп. 1. Д.1828. Л. 189—189 об; Ф. 2003. Оп 2. Д. 696. Л. 51—52.

{59} «Издали, особенно вечером или ночью, наделенный этим новым адским изобретением, кажется вооруженным как бы огненными пиками. Этот огонь вызывает столь высокую температуру, что направленный на колючие проволоки, режет их как ножницами». См.: Аксенов В.Б. Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914—1918). М., 2020. С. 778.

{60} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 505. Л. 7—7 об.

{61} Асташов А.Б. Русская армия и реквизиции в 1915 году: борьба за ресурсы // Военно-исторический журнал. 2017. № 10. С. 47—49, 51.

{62} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 505. Л. 51 об.

{63} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 696. Л. 73 об.

{64} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1735. Л. 388—392 об.

{65} РГВИА. Ф. 2003. Д. 1731. Л. 14—14 об.

{66} Клембовский В.Н. Партизанские действия. 2-е изд., доп. Пг., 1919. С. 225; Хорошилова О.А. Всадники особого назначения. М., 2013. С. 17.

{67} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 505. Л. 9—11 об.

{68} Там же. Л. 159.

{69} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1731. Л. 219.

{70} Там же. Ф. 803. Оп. 1. Д. 1816. Л. 120 об.

{71} РГВИА. Ф. 493. Оп. 10. Д. 44. Л. 34—35.

{72} Так в источнике.

{73} Лакман М. Финляндия и Швеция в политике Германии в войне против России в 1914—1918 гг. // Первая мировая война, Версальская система и современность: сб. статей / Отв. ред. И.Н. Новикова, А.Ю. Павлов, А.А. Малыгина. СПб., 2014. С. 236.

{74} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1064. Л. 32—33.

{75} Голубинов Я.А. Слухи в русском и британском обществе в годы Первой мировой войны: опыт сравнения // Люди и тексты. Исторический альманах. 2014. № 6. С. 314—315; Пестушко Ю.С. Почему японские войска так и не попали на европейский фронт // Япония 2007. Ежегодник. М., 2007. С. 272—273.

{76} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 694. Л. 69.

{77} Асташов А.Б. Членовредительство и симуляция болезней в русской армии во время Первой мировой войны // Новый исторический вестник. 2012. № 3—4. С. 11.

{78} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 505. Л. 20.

{79} Асташов А.Б. Фронтовая повседневность российских солдат, август 1914 — февраль 1917 г.: дисс. … докт. ист. наук. М., 2018. С. 271.

{80} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 694. Л. 104, 110—110 об., 138, 152, 217, 339.

{81} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 505. Л. 22 об.

{82} Асташов А.Б. Борьба за людские ресурсы в Первой мировой войне: мобилизация преступников в русскую армию // Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества / Ред.-сост. К.А. Пахалюк. М., 2021. С. 217—238.

{83} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 696. Л. 157—158 об.

{84} Там же. Л. 162—163.

{85} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1064. Л. 57—57 об.

{86} Шишкин В.И. Арест адмирала А.В. Колчака (декабрь 1919 — январь 1920 г.) // Власть и общество в Сибири в XX веке. Вып. 1. Сибирская контрреволюция в годы гражданской войны. Новосибирск, 1997. С. 158.

{87} «В ответ на бесчеловечное изрыгание отравы не только на наших героев воинов но и на невоюющих детей, женщин и безоружных предлагаемый мною способ отравы будет гуманною отместкою направленною на воюющих наших врагов. Результаты: от ран будут гангренозные (антонов огонь) почти неизлечимые и наимучительные страдания». См.: РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 695. Л. 140—141.

{88} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 694. Л. 172—174.

{89} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 505. Л. 92—93 об.

{90} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 696. Л. 259—259 об, 262—262 об.

{91} ВИМАИВиВС. ИДФ 22/1214. Л. 134—134 об. Выражаем благодарность исследователю В.А. Шутикову за предоставленную копию данного источника.

{92} Сергеева С.Л. Указ. соч. С. 96.

{93} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 696. Л. 101.

{94} Аксенов В.Б. Указ. соч. С. 451.

{95} АВПРИ. Ф. 134. Оп. 473. Д. 183. Л. 25, 40; РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 697. Л. 71.

{96} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 505. Л. 103 об.—104.

{97} РГВИА. Ф. 803. Оп. 1. Д. 1828. Л. 634—641 об.

{98} АВПРИ. Ф. 134. Оп. 473. Д. 183. Л. 20.

{99} Руководство по психиатрии. В 2-х т. Т. 1/ Под ред. А.С. Тиганова. М., 1999. С. 48.

{100} Аксенов В.Б. Указ. соч. С. 766—768.

{101} См.: РГВИА. Ф. 803. Оп. 1. Д. 1803. Л. 41—60; Ф. 13251. Оп. 4. Д. 308.

{102} Аксенов В.Б. Указ. соч. С. 165, 381—382, 765, 964.

{103} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 695. Л. 160 об.

{104} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 747. Л. 93.

{105} РГВИА. Ф. 803. Оп. 1. Д. 1828. Л. 373. Переписка Ю. Бермана с Техническим комитетом ГВТУ, ответ управления, а также обращение изобретателя к военному министру А.А. Поливанову опубликованы нами в: «Божья Рука, которая на спасение России, на погибель врагов»: идеи оружия массового поражения в 1915 г. // Исторический вестник. 2015. № 14 (161). С. 276—287.

{106} Любопытный факт: схожее военно-техническое предложение «шрапнели-бумеранга» было представлено изобретателем В.К. Устиновым в декабре 1930 г. в Комитет по изобретательству при Союзе труда и обороны (СТО) и даже удостоено авторского свидетельства. См.: Российский государственный военный архив. Ф. 20. Оп. 34. Д. 463. Л. 1—8.

{107} РГВИА. Ф. 803. Оп. 1. Д. 1807. Л. 64, 82.

{108} См.: Письма во власть. 1917—1927. Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и большевистским вождям / Сост. А.Я. Лившин, И.Б. Орлов. М., 1998; Письма во власть. 1928—1939: Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и советским вождям / Сост. А.Я. Лившин, И.Б. Орлов, О.В. Хлевнюк. М., 2002; Письма во власть в эпоху революции и Гражданской войны (март 1917 — май 1921 г). Сборник документов / Сост. В.И. Шишкин. Изд. 2, расшир. и доп. Новосибирск, 2015.

{109} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 1731. Л. 219.

{110} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 697. Л. 112—114 об.

{111} Там же. Л. 103, 108—110.

{112} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 736. Л. 19—20.

{113} См.: Бей Е.В., Сергиевский И.А. Об изобретении г. Братолюбовым горючей жидкости с удушающими газами, могущей принести значительную пользу в деле обороны // Война и оружие. Новые исследования и материалы. Труды Восьмой Международной научно-практической конференции 17—19 мая 2017 года. Ч. I. СПб., 2017. С. 193—208; Они же. «Его изобретение было признано не заслуживающим внимания». «Братолюбовская история»: греческий огонь Первой мировой войны // Военно-исторический журнал. 2018. № 9. С. 59—65. Выявленные нами источники позволяют уточнить информацию по нескольким пунктам, затронутым в данных исследованиях: прежде всего, Братолюбов, по слухам, приходился генерал-лейтенанту Р.А. Дурляхеру не тестем, а зятем, однако и это было опровергнуто самим Дурляхером в конце декабря 1915 г. в записке на имя генерал-лейтенанта А.А. Маниковского. Что же касается зажигательной жидкости авторства Карла Эйзентраута, то ее описание представил на рассмотрение ГВТУ Александр Карлович Эйзентраут — сын нанесшего визит генералу Лукомскому в декабре 1915 г. изобретателя, обвинившего Братолюбова в присвоении результатов его труда. Согласно сообщению генерала Маниковского дежурному генералу Штаба Верховного главнокомандующего от 9 мая 1916 г., испытания зажигательной жидкости Эйзентраута специалистами ГАУ «показали на полную ее непригодность для снаряжения артиллерийских снарядов…». Установить, насколько горючие смеси Эйзентраута и Братолюбова идентичны, не удалось (РГВИА. Ф. 803. Оп. 1. Д. 1803. Л. 194 об.; Ф. 2003. Оп. 2. Д. 697. Л. 178—180; Ф. 2007. Оп. 1. Д. 28. Л. 127).

{114} Лемке М.К. 250 дней в Царской Ставке: Ч. II. М.; Берлин, 2015. С. 134.

{115} РГВИА. Ф. 2003. Оп. 1. Д. 1731. Л. 236—237 об., 240, 243 а; Ф. 2031. Оп. 1. Д. 326. Л. 530—535.

{116} Федосеев С.Л. Танки Первой мировой войны: Иллюстрированный справочник. М., 2002. С. 206.

{117} См.: Колесников А.П. Изобретательство в первые годы советской власти // Изобретательство. 2020. Т. X. № 4. С. 19—30.

{118} Цит. по: Филимонов С.Б. М.И. Смирнов — выдающийся краевед-исследователь Переславского края // Малые города России. Проблемы истории и возрождения: Материалы международной научно-методической конференции 16—17 октября 1998 г. в г. Переславле-Залесском. М., 1998. С. 88.