Баринов И. И. «Тотальная война» и межэтнические взаимоотношения в Австро-Венгрии, 1914-1917 гг.

Феномен мировых войн в истории ХХ века: материалы Всероссийской научно-теоретической конференции (г. Воронеж, 11–12 мая 2017 г.) / редкол.: А. А. Богдашкин (отв. ред.). — Воронеж: Издательско-полиграфический центр «Научная книга», 2017. С. 131-134.

Столетняя годовщина начала Первой мировой войны, отмечавшаяся в 2014 г., вновь подняла интерес к явлению «тотальной войны» и вопросе применимости этого термина к событиям 1914-1918 гг.{1} Данную формулировку сразу же невольно хочется упростить: казалось бы, она очевидным образом говорит о всеохватности боевых действий и проникновения культуры военного времени во все сферы общества воюющих государств. Тем не менее, феномен «тотальной войны» кажется однозначным и понятным лишь на первый взгляд. При ближайшем рассмотрении этот концепт оказывается многоступенчатым. Во-первых, он переводит рассуждения о Первой мировой войне из плоскости «государство против государства» в плоскость «нация против нации». С другой стороны, по-новому воспринимаются военно-гражданские отношения внутри государствах-комбатантов. В этом смысле, как показал опыт Первой мировой, представителям обеих страт приходилось вживаться в новые социальные роли, и последствия этого процесса порой были весьма травматичными.

Наконец, в обществах некоторых стран «тотальная война» фактически перевернула прежние представления о межгрупповом взаимодействии, выведя на первый план принципиально новые, ранее нехарактерные для этих обществ принципы лояльности власти. В этом отношении применительно к Первой мировой войне весьма интересной и, вместе с тем, не менее сложной проблемой предстает внутреннее положение в европейских континентальных империях, а именно соотношение имперского и национального в условиях «тотальной войны». В настоящем контексте выбранная проблематика будет рассмотрена на примере Австро-Венгрии — одной из основных стран-участниц Первой мировой войны.

Своеобразие Дунайской монархии, которое ностальгически вспоминали её бывшие подданные уже после её распада, начало проявлять свои негативные черты ещё в мирное время. Сотканная из мало связанных между собой регионов, Австро-Венгрия к началу XX в. выглядела на карте Европы как территориальный анахронизм. Внутри империи действовала запутанная система муниципальных, провинциальных и государственных институций, координация между которыми «была какой угодно, только не гладкой»{2}. Развитие парламентаризма на фоне острой конкуренции различных лояльностей по отношению к «австрийскому отечеству» и непреодолимых взаимных претензий различных этнических и социальных общностей{3} делали политическое и государственное устройство «доброй старой Австрии» неприспособленным к внештатным ситуациям. Специалисты, изучающие позднеимперскую историю Австро-Венгрии, сходятся во мнении, что в Австрии отсутствовала национальная идея, способная сплотить самых разных людей в рамках мультинациональной политии, спаянной лояльностью престолу{4}. Единственным гарантом династического патернализма, который мог рассматриваться как некая наднациональная и внеполитическая идеология, выступал сам император Франц-Иосиф, образ которого в реальности могла присвоить себе любая национальная группа или политическая партия{5}.

Понимая шаткость ситуации, имперские элиты прибегли для сохранения государственного единства к двум стратегиям. Первая из них заключалась в подготовке правового обеспечения перехода страны к состоянию чрезвычайного положения. В Конституции 1867 г., которая собственно и легла в основу дуалистической Австро-Венгрии, в случае войны или общественной нестабильности предусматривалась возможность расширения исполнительной власти прави-

[131]

тельства и приостановки действия базовых прав граждан. Это положение было закреплено законом от 5 мая 1869 г., согласно которому правительство и его агенты в указанном случае фактически получали далеко идущие диктаторские полномочия{6}. Дополнительно в распоряжении о военном уголовно-процессуальном законодательстве был предусмотрен пункт о возможности передачи гражданского разбирательства в органы военной юстиции, когда речь шла о вещах, связанных с мобилизацией, обеспечением безопасности армии и военных операциях{7}.

Второй стратегией, прямо проистекавшей из первой, было переформатирование роли вооружённых сил. Как указывает американский историк Иштван Деак, австро-венгерская армия фактически готовилась и экипировалась для подавления мятежей (то есть скорее была призвана исполнять роль внутренних войск). Военное образование и сама идеология офицерского корпуса были выражением идеи стабилизации империи изнутри{8}. Способствовала этому тотальная милитаризация гражданской жизни, личной свободы и собственности, начавшаяся после принятого под влиянием Балканских войн 1912-1913 гг. специального Акта о военной службе (1913){9}.

К лету 1914 г. Австро-Венгрия была настолько наэлектризована в ожидании предстоящей войны, что фактически начала её для себя первой. Уже 25 июля 1914 г. — за три дня до формального объявления войны Сербии! — был введен закон о подчинении уголовно наказуемых деяний, которые могли нанести вред мероприятиям по мобилизации или безопасности войск, военной подсудности. При этом, если в «Руководстве по ориентированию в случае введения чрезвычайного положения» 1912 г. оно распространялось только на приграничные области, закон 25 июля распространил его действие на всю территорию страны{10}. По словам австрийских историков, распространение военной подсудности на всё население ещё до начала военных действий было беспримерным актом, при этом в Австрии были введены наиболее жёсткие военные законы среди всех воюющих сторон и нигде более нормы военного положения не были столь радикальными{11}.

Первые же месяцы войны обозначились для Австро-Венгрии тяжёлыми поражениями на востоке (в Галиции) и на юге (в Сербии). Стремительное продвижение русских войск вызвало панику во внутренних районах страны. Неповоротливый государственный механизм не мог оперативно реагировать на происходящие изменения, что предопределило дискредитацию всего административного устройства, до войны определявшего политический порядок и культуру{12}. Граждане Австрии в итоге оказывались «между жерновами человеконенавистнического военного аппарата и совершенно неподготовленной гражданской бюрократии»{13}. Постепенно и закономерно вся полнота судебной власти и значительная часть административных рычагов перешла в руки армейского командования.

По мере становления системы военной юстиции вся Австро-Венгрия погружалась в «военный абсолютизм»{14}. Через месяц после начала войны, 31 августа 1914 г., главным тыловым командованием было выпущено распоряжение, согласно которому долгом всех командиров являлось, «при враждебном настрое местного населения, не задумываясь прибегать к нормам военного времени без вмешательства судей»{15}. Также устанавливалось «право необходимой военной самообороны», то есть предоставление судебных полномочий командному составу действующей армии. Таким образом, казни могли производится командирами по собственному усмотрению по сути без суда и следствия{16}. Из-за этого в Галиции или Боснии в 1914-1915 гг.

[132]

«практически каждый жандармский вахмистр имел право приказать казнить без суда и следствия того, кто показался ему подозрительным»{17}.

В этой связи представляется особенно важным, что уже в ходе Первой мировой войны карательные органы австро-венгерской армии руководствовались давно сложившимися национальными предубеждениями и значительно преувеличивали враждебность тех или иных групп к монархии{18}. В условиях военных поражений, грозивших самому существованию империи, происходила стигматизация определённых этнических групп как «внутренних врагов». Прежде всего, это касалось славянского населения. Военные репрессии в наибольшей степени затронули две группы — боснийских сербов и восточнославянское население Галиции. Ситуация усиливалась тем, что в обоих случаях речь шла о стратегических пограничных провинциях империи. По официальным данным, только в августе 1914 г. было казнено 3500-4000 представителей сербского населения{19}. Общее число сербов, интернированных на территории Австро-Венгрии и Болгарии, неизвестно в принципе. В отчетах Международного комитета Красного Креста фигурирует обозначение «очень большое количество»{20}. Есть сведения, что только через один лагерь в боснийском Добое прошло 46 000 человек, в том числе 17 000 женщин и детей{21}. Кроме того, по разным данным от 30 до 40 000 сербов умерло в венгерском лагере Арад во время эпидемии тифа{22}. В общей сложности 100 000 сербов оказалось в Австро-Венгрии на принудительных работах{23}.

Одновременно на северо-востоке антиславянские клише способствовали «неописуемой волне изгнаний, интернирований и казней»{24}. Специалисты, занимавшиеся изучением военных репрессий в Галиции, сходятся во мнении, что точные цифры и истинные масштабы произошедшего уже никогда не будут известны ввиду отсутствия какого-либо учета жертв{25}. По мере втягивания в зону боевых действий австрийской армии новых регионов под катком военного произвола оказывались всё новые этнические общности. Так, после начала войны с Италией в апреле 1915 г. из Тироля были депортированы и затем интернированы 75 000 гражданских{26}. Позже к ним добавились ещё 16 000 этнических итальянцев из числа австрийских подданных{27}. В лагере для интернированных Нежидер в районе Братиславы с октября 1914 по март 1918 гг. умерло около 4600 человек из числа черногорских и албанских граждан{28}.

Резкое обострение межэтнических противоречий в условиях «тотальной войны» и «военного абсолютизма» в Австро-Венгрии как её частного случая не вылилось лишь в террор армейских судебных органов. Как оказалось, оно имело целый ряд как внутренних, так и внешних последствий. Дисфункция государственных институтов, обусловившая ограничение участия в формальной политике или легальные средства для удовлетворения жалоб, привела к возрастанию доносительства. Донос, по сути ставший средством коммуникации власти и общества, эксплуатировал тему настроя по отношению к действующему режиму и при этом нередко был этнически окрашен, особенно в субъектах империи со смешанным населением и острыми взаимными претензиями на этносоциальной почве (Галиция, Богемия, Вена){29}.

[133]

Не менее ангажированным был вопрос о беженцах и вообще тех, кто эвакуировался из полосы непосредственных боевых действий. Здесь возникла двоякая ситуация. С одной стороны, те, кто не желал покинуть свои жилища и оставался в прифронтовой зоне между двумя армиями (австрийской и вражеской), автоматически объявлялся изменником{30}. Вместе с тем, тотальное недоверие властей, которое Марк Корнуолл назвал «военной паранойей»{31}, размывало границу между «политическими подозреваемыми» и беженцами. Из-за этого интернированные («свои» и «чужие»), насильно эвакуированные, депортированные и изгнанные из мест проживания фактически оказывались в одном положении — «в барачных городках со скудной обстановкой, где их использовали как рабочую силу, с переменным успехом пытаясь встроить её в военную экономику»{32}.

Жесткости военной юстиции в Австро-Венгрии имели и иное преломление, быстро став объектом антигабсбургской пропаганды. Тематизация «военного абсолютизма» как австрийского варварства, которая активно использовалась в послевоенное время в ходе построения национальных государств на обломках Дунайской монархии, началась ещё в годы войны. Так, Томаш Масарик, лидер чешского национального движения, первым «бросил» в информационное пространство фразу о том, что якобы знает от дипломатов из нейтральных стран о том, что с начала войны в Австро-Венгрии было казнено более 80 000 человек{33}. Ситуацию с положением нетитульных народов в Габсбургской империи использовали в странах Антанты. Русская пропаганда живописала «бесчисленные зверства австрийцев»{34}, а американские издания рассказывали миру о нечеловеческих условиях в австрийских тюрьмах и лагерях интернированных{35}. Тем не менее, «военный абсолютизм» продолжал действовать и после смерти императора Франца-Иосифа в ноябре 1916 г. Его смягчение началось лишь весной-летом 1917 г. на фоне нараставшего внутриполитического кризиса, связанного с голодом и массовыми забастовками на предприятиях.

Таким образом, если Первая мировая война произвела мобилизацию наций воюющих государств, то в «старых» империях континентальной Европы само существование наций является объектом научных дискуссий. В этом отношении становление нации могло находится на начальной стадии (как в России), ещё не начаться (как в Османской империи), либо возможность её появления вообще находилась под вопросом (как в Австро-Венгрии). В этом отношении надежды элит возлагались на старые механизмы династической лояльности, которые, как показала практика, не сработали. Вместо ожидавшихся «имперских» наций оказались мобилизованы отдельные, порой мало связанные между собой этнические, социальные и иные группы.

Поскольку неповоротливые бюрократические структуры империй уже не могли оперативно решать те задачи, которые выдвигала «тотальная война», необходима была некая цементирующая идеология. В России ей на некоторое время стал наднациональный патриотизм в условиях «великой борьбы с внешним врагом». Невозможность реализации подобного сценария в Османской империи вылилась в прямой геноцид нетурецких народов. В случае в Австро-Венгрией, как отмечал австрийский правовед Ханс Гаутман, «военный абсолютизм» 1914-1917 гг. стал реакцией на неминуемый скорый конец империи и натиск национального государства. При этом военные смогли противопоставить центрифугальным устремлениям внутри страны единственную меру — неумолимую жестокость военной юстиции, которая, однако, имела обратный эффект и в значительной степени способствовала падению австро-венгерской монархии{36}.

[134]

Примечания:

{1} Обзор предыдущих дискуссий на эту тему см. Магадеев И. Э. Первая мировая как тотальная война // Новая и новейшая история. 2014. № 4. С. 3-16.

{2} Healy M. Vienna and the Fall of the Habsburg Empire: Total War and Everyday Life in World War I. Cambridge, 2004. P. 13.

{3} Миронов В. В. Австро-венгерская армия в Первой мировой войне: разрушение оплота Габсбургской монархии. Тамбов, 2011. С. 49; Павленко О. В. Россия и Австро-Венгрия середины XIX — начала XX века: политические мифы имперской власти // Новая и новейшая история. 2014. № 1. С. 122.

{4} Healy M. Op. cit. P. 14.

{5} Павленко О. В. Указ. соч. С. 125-130.

{6} Redlich J. Austrian War Government. New Haven, 1929. P. 55.

{7} Moll M. Österreichische Militärgerichtsbarkeit im Ersten Weltkrieg — «Schwert des Regimes»? Überlegungen am Beispiel des Landwehrdivisionsgerichtes Graz im Jahre 1914 // Mitteilungen des Steiermarkischen Landsarchivs. 2001. № 50. S. 305.

{8} Deák I. Beyond Nationalism: A Social and Political History of the Habsburg Officer Corps, 1848-1918. Oxford, 1990. P. 7.

{9} Redlich J. Op. cit. P. 56-58.

{10} Führ Ch. Das k u. k. Armeeoberkommando und die Innenpolitik in Österreich 1914-1917. Graz-Wien, 1968. S. 17-18.

{11} Hautmann H. Kriegsgesetze und Militärjustiz in der österreichischen Reichshalfte 1914-1918 // Justiz und Zeitgeschichte. Wien, 1977. S. 105; Moll M. Op. cit. S. 302.

{12} Healy M. Op. cit. P. 14, 145-146.

{13} Habsburgs schmutziger Krieg. Ermittlungen zur österreichisch-ungarischen Kriegsführung 1914-1918. Salzburg, 2014. S. 114.

{14} Этот термин устоялся в научной литературе для характеристики политического устройства Австро-Венгрии с осени 1914 по весну 1917 гг.

{15} Habsburgs schmutziger Krieg. S. 81.

{16} Миронов В. В. Указ. соч. С. 54.

{17} Hautmann H. Op. cit. S. 108.

{18} Миронов В. В. Указ. соч. С. 49.

{19} Brendel H., Debruyne E. Resistance and Repression in occupied Territories behind the Western and Balkan Fronts, 1914-1918. A comparative Perspective // Frontwechsel: Österreich-Ungarns «Großer Krieg» im Vergleich. Köln, 2014. S. 237.

{20} Stibbe M. The Internment of Civilians by Belligerent States during the First World War and the Response of the International Committee of the Red Cross // Journal of Contemporary History. 2006. № 1. P. 7.

{21} Habsburgs schmutziger Krieg. S. 100.

{22} Миронов В. В. Указ. соч. С. 70.

{23} Habsburgs schmutziger Krieg. S. 115.

{24} Mentzel W. Weltkriegsflüchtlinge in Cisleithanien 1914-1918 // Asylland wider Willen: Flüchtlinge in Österreich im europäischen Kontext seit 1914. Wien, 1995. S. 19.

{25} Hautmann H. Op. cit. S. 111; Миронов В. В. Указ. соч. С. 54-55; Rauchensteiner M. Der Erste Weltkrieg und das Ende der Habsburgermonarchie, 1914-1918. Wien, 2013. S. 1095.

{26} Cornwall M. Morale and patriotism in the Austro-Hungarian army, 1914-1918 // State, society and mobilization in Europe during the First World War. Cambridge, 1997. P. 176.

{27} Habsburgs schmutziger Krieg. S. 101.

{28} Ibid. S. 114.

{29} Healy M. Op. cit. P. 149-151.

{30} Habsburgs schmutziger Krieg. S. 83.

{31} Cornwall M. Op. cit. P. 176.

{32} Habsburgs schmutziger Krieg. S. 98-99, 114-115.

{33} Masaryk T. G. Austria under Francis Joseph // The New Europe. 30.11. 1916. № 7. P. 202.

{34} Лазаревский В. А. Русский народ в Карпатах. Галицкая Русь в ее борьбе за свою национальную самобытность. Киев, 1915. С. 28.

{35} Horrors of Austrian Prisons // New York Times Current History. The European War. Vol. 16. New York, 1918. P. 98-99.

{36} Hautmann H. Op. cit. S. 117-118.