Елисеев А. В. Русские монархисты начала XX века и проблема бюрократии

Власть и общество России. XX век: Сб. научных трудов / Под ред. В. П. Попова, А. Ф. Киселева, С. В. Мищенко. — М.; Тамбов: Изд-во Тамбов. гос. техн. ун-та, 1999. С. 45-53.

Принципиальный антибюрократизм составлял одну из важнейших особенностей русского монархического движения, во многом унаследованную от славянофилов. Правые, обеспокоенные неэффективным функционированием общественно-государственной системы самодержавной России и заинтересованные в более полном развертывании политической инициативы всех охранительных сил, подвергали острой критике российскую бюрократию, сдерживающую, по их мнению, органическое развитие прежних

[45]

патриархальных отношений. При этом монархисты не скупились на резкие, эмоциональные оценки. Например, руководители Митрофано-Георгиевского Союза русского народа (Воронеж) поднимались до вершин патетики, описывая столичную бюрократию: «Люди в футлярах — сказать мало. Люди-стены — это будет вернее, каменные мешки. Вот в чем наше горе… жизнь как всегда полна запросов, исканий, страданий, требует сочувственных откликов, а заправилы ее — люди-стены, каменные, высокие, прочные, массивные и …мертвые к запросам жизни»{1}.

Многие деятели Союза русского народа столь преуспели в нападках на бюрократию, что это вызвало беспокойство правой газеты «Колокол», которая сама настороженно относилась к чиновникам. По ее разумению, чересчур ретивые критики бюрократизма из монархического лагеря заняли неконструктивную позицию, находя лишь темные стороны в деятельности чиновничества{2}.

«Антибюрократизм справа» иногда даже уводил монархистов несколько в сторону от собственной же идеологической основы и присущего ей политического стиля. Достаточно вспомнить, что «Русское собрание», первая черносотенная организация, в начале своей деятельности показала максимум вольнодумства, возможный для консерватора. Так, на открытие Харьковского отдела (в 1903 г.) звучали похвалы в адрес А. И. Герцена, призывы избегать «крайностей» славянофильства, способствовать примирению с умеренными западниками{3}.

Проявляя недовольство бюрократическим нажимом, идеологи русского монархизма все чаще говорили о необходимости политических свобод, требование которых всегда было прерогативой западнического лагеря. Неославянофил А. Васильев утверждал, что «самодержавие Государя не только может и должно уживаться с церковной и гражданской свободой народа с самым широким и полным его самоуправлением, но без такой свободы и самоуправления… истинное самодержавие невозможно»{4}. А правый публицист В. Строганов заявлял: «…Истинный национализм мыслим только при наличии гражданской свободы… Народ приниженный, забитый, лишенный гражданских прав, не может проявить, в должной мере, национальное самосознание, ибо откуда ему взяться, если личное самосознание почти отсутствует!»{5}.

Впрочем, на русский монархизм весьма сильное влияние оказывала и противоположная, церковная трактовка свободы, полностью отличная от либеральной. «Настоящая русская истинная свобода-правда есть себя соблюдение и сознательное повиновение закону державному, крепкая верность нерушимой присяге, — писал черносотенный идеолог М. Ф. Таубе (М. Ватутин). — Словом — свобода есть повиновение добру, правде и христианской истине Православной. Произвол же и рабство происходят от разжигания страстей, от немощей тела, от расслабления и болезней душевных. Истинная свобода — в духе!»{6}.

Но вопрос о свободе, конечно же, не занимал, особого места в той критической кампании, которую русские монархисты направили против бюрократизма. Правые порицали чиновничий аппарат за создание «средостения» между царем и народом («землей»), присвоение себе многих функций самодержца. Причем понятия «народ», «земля» служили для консерваторов неким аналогом понятию «гражданское общество».

С помощью данных дефиниций они хотели охарактеризовать ту часть населения, которая находилась вне бюрократического аппарата. Само же слово «общество», в указанном выше значении, использовалось ими неохотно — оно слишком напоминало Терминологию либеральной оппозиции.

[46]

Бюрократы, в понимании монархистов;, начиная с XVIII в., когда их мощь чрезвычайно возросла, постоянно ослабляли воздействие царской власти на общество, искажая волю монарха. В результате вся страна подошла к состоянию деградации, чреватой национальной катастрофой. Разумеется, царь всячески противопоставлялся бюрократии, отделялся от нее.

Данная концепция наиболее тщательно разработана в книге крупнейшего теоретика отечественного консерватизма Л. А. Тихомирова «Монархическая государственность». Он отличал «верховную власть» (общий принцип правления) от властей «управительных» (законодательных, исполнительных и судебных), являющихся передаточными механизмами. Управительные власти могут быть либо «служилыми», либо «представительными». Первые и составляют бюрократический аппарат, чиновничество, тогда как вторые делегируются обществом. Субъект же верховной власти (монарх, аристократия или народ) «специализируется… на контроле и направлении всех передаточных властей, всего правительственного механизма, с сохранением при этом своей неограниченности и универсальности…»{7}.

Однако, если контроль и направление не осуществляются в достаточной мере, то «учреждения передаточной власти могут вполне искажать все намерения и волю верховной власти», причем данное искажение может окончиться полной узурпацией В либеральном государстве воля народа (главного субъекта демократической верховной власти), узурпируется посредством полного сосредоточения ее в руках узкого круга «политиканов», а в монархическом государстве верховная власть самодержца иногда передается (частично) бюрократии. Последнее возможно если сама монархия идет по пути чрезмерной централизации, то есть тратит слишком много усилий на осуществление контроля и направления. В результате она приходит в ослабленное состояние; чем и пользуются бюрократы, резко усилившие свое значение в ходе централизации, нуждающейся в укреплении именно этого передаточного звена. Подобное, по мнению Тихомирова, и произошло в России, где верховная власть существенно ослабила свои позиции{8}.

Русские монархисты были уверены, что именно ослабление власти самодержца привело к развертыванию «западнических» реформ в России. Чуждые влияния, направленные против самобытности, связывались ими с мощью и активностью тех бюрократов, которые воспользовались наличием «средостения» для навязывания стране и обществу либеральных («конституционалистских») пристрастий.

В 1906 г. правый публицист И. Кашкаров печально констатировал: «Ныне… многие наши сановники, стремящиеся с помощью смуты насильно даровать русскому народу конституцию, продолжают дерзко вести традиционно либеральную, бюрократическую политику и хотят вовсе упразднить самодержавие для того, чтобы захватить… его власть…». Он возлагал на «западническое» крыло высшей бюрократии ответственность за попытку ввести «конституцию» при Анне Иоанновне, за смерть Павла I и Александра II (последний, согласно Кашкарову, пал жертвой попустительства реформаторов, не препятствовавших росту оппозиционных настроений){9}. А в 1913 г. публицисты из журнала «Прямой путь» (орган Русского народного союза Михаила Архангела) приписывали правительству желание «примирить две системы» — «правящую» интеллигенцию и интеллигенцию партикулярную (в большинстве своем либеральную, и социалистическую), лишь по случайности не договорившиеся между собой в 1905-1907 гг. Известный же черносотенный юрист и крупный деятель Союза русского народа П. Ф. Булацель вообще сомневался в законности царского правительства, проводящего политику реформ{10}.

[47]

Монархисты отмечали наличие и бессознательного потворства по отношению к оппозиции со стороны бюрократов. Весьма любопытно в этом плане наблюдение Тихомирова; считавшего, что бюрократическая узурпация издает условия для усиления оппозиционной части общества: «Бюрократия, — считал он, — по мере увеличения своего всевластия сама понижается». Согласно Тихомирову, специфика функционирования бюрократического аппарата заключается в «дисциплине, исполнении приказаний и знании формы», что «вполне совместимо с очень ограниченными умственными способностями и даже лучше достигается у человека мало энергичного и не самостоятельного по природе». Поэтому подавляющее большинство чиновников стремится к постепенному продвижению по службе, всячески сдерживая крупномасштабные инициативы, способные поколебать их уютный мир. Сам по себе такой подход не представляет какой-то угрозы и, будучи ограничен определенными рамками, выступает в качестве необходимого консервативно-дисциплинирующего начала. Однако, замыкаясь в себе, усугубляя собственную кастовую замкнутость и наращивая аппаратную мощь, бюрократия создает «монополию власти», основанную на «системе недопущения» до власти людей способных, которые могли бы к низвергнуть монополиста, уже захватившего власть. Еще больше служилые олигархи боятся продвижения наверх «людей честных, которые не пойдут на компромиссы, на запродажу себя»{11}.

Все это ведет к тому, что деятельность бюрократического аппарата становится неэффективной, а талантливые и убежденные люди, оказываясь не в состоянии проявить себя на государственной службе, уходят в «разные отрасли частной службы». Тогда «общество становится способнее правящих сфер», а такое состояние весьма опасно во время революционных потрясений, преодоление которых требует от правительства наличия энергичных и инициативных чиновников, способных противостоять пассионарному напору оппозиционных слоев общественности{12}.

Правых интересовал не только политический аспект бюрократизации — они активно выступали против усиления государственного вмешательства в экономическую жизнь различных слоев российского общества, выступая за свободу хозяйственной деятельности (естественно, в условиях незыблемости патриархального порядка).

Например, Тихомиров так определял свое отношение к этой проблеме: «…Если выбирать из двух зол, то менее вредным было бы полное невмешательство государства (в экономику — А. Е.) нежели вмешательство ошибочное». Согласно ему, хозяйственные процессы имеют внутреннюю логику, позволяющую им, когда надо, протекать и без воздействия внешних сил. Однако, попытка искусственно их изменить неизбежно окончится полным провалом{13}.

В. И. Гурко, видный деятель Объединенного дворянства, допускал нападки на казенное хозяйство, убеждая, что оно менее выгодно, чем частное. Он выделял ряд неизменных черт, присущих государственному сектору:
1) сосредоточение управления в одном центре, вдали от реальных процессов;
2) слишком большое количество управленцев;
3) господство непотизма и протекции, усиливающихся при представительном строе с его излишним вниманием к групповым интересам;
4) дороговизна и переплата по всем поставкам;
5) личная незаинтересованность персонала казенных предприятий в его доходах, уходящих от конкретных лиц.

«Следовало бы, — заключал Гурко, — всемерно сокращать поле хозяйственной деятельности казны»{14}.

[48]

В том же направлении мыслили и идеологи консервативного журнала «Гражданин», писавшие о протекции и раздутых штатах государственных предприятий, поглощающих огромное количество капиталов, изъятых из производства; о незаинтересованности казенных предприятий в исполнении работы. Они замечали, что контрагенты правительственных учреждений, отлично знакомые с их волокитой, дороже оценивают свой услуга, принося казне дополнительные убытки. Частные предприятия, по убеждению «Гражданина», имеют то преимущество, что лучше организованы, быстрее выполняют хозяйственные операции, подбирая кадры лишь на основе учета личных качеств{15}.

«Прямой путь» доходил до утверждений типа: «Самостоятельная экономическая жизнь у нас убита». В соответствии с точкой зрения идеологов журнала, в России государственное начало явно преобладает над общественным, что весьма четко отражается на бюджетной политике: народный оборот лишь вдвое превышал доходы казначейства. Производительные силы страны захвачены государством, и торговля с промышленностью уже не могут существовать без его поддержки. Это обстоятельство журнал приводил в оправдание русского купечества, которое «потому и переходит на сторону либералов, что сама бюрократия переметывается к ним». Совместными усилиями антинациональных сил и бюрократия устанавливается «порядок и господство денежной и чиновной буржуазии»{16}.

Национал-консерваторы выступали убежденными сторонниками свободы хозяйственной деятельности, даже в отношении тревожных сегментов российского социума. Традиционализм вовсе не стремится к бюрократизации социально-экономической деятельности, к сворачиванию частного сектора. Он всецело ориентирован на «органическое» развитие хозяйства, разумеется, при условии сохранения всех традиционных, патриархальных, «феодальных» основ. Нет никакого повода приписывать правым этатизм — он совершенно расходится с религиозно-общинной ментальностью слоев, привыкших к постепенности, «естественности» протекающих в обществе процессов, которые должны быть вызваны действительной, жизненной экономической необходимостью, сообщающей им «органический» характер. Сверхактивное вмешательство государства в экономику неприемлемо для консерватора еще и потому, что нарушает сословность, «кастовость». В традиционном обществе прерогатива управления государством относится ко «второму сословию», «касте» воинов-аристократов, а хозяйственные процессы — суть область социальной компетенции «третьего сословия», в том числе и буржуа. Резкое нарушение этого разделения (не вызванное важной необходимостью) противоречит традиции.

Кроме того, гиперактивность государства в экономике напоминает консерватору попытку прогрессистского ускорения процессов, «задействование» изменчивости мира. Человек же традиции ищет в мироздании вечное, неизменное, то есть он занят поисками Бога, присутствующего в мире как «начало», поддерживающее его бытийность, жизненность.

Крайне любопытно, что русские монархисты выступали даже за свободу хозяйственной деятельности буржуазных слоев, которые всегда представлялись им «тревожной» средой, рождающей генерации либерально мыслящих оппозиционеров. Иногда, наряду с критикой в адрес буржуа, можно встретить и одобрительные высказывания правых по их поводу: Журнал «Деятель», к примеру, полемизировал с «Русским государством» (газетой С. Ю. Витте), которая допустила определенные нападки на предпринимателей. «Не является ли такое отношение нашего правительства, — вопрошал коллектив издания, — той таинственной причиной, благодаря которой… русское правительство, потеряв популярность в русской среде, ищет

[49]

средств для осуществления своих планов не у русских, а у еврейских капиталистов»{17}.

В то же время монархическая общественность настойчиво требовала от государства решительного ограничения социально-экономической активности буржуазии тогда, когда она посягает на хозяйственные интересы других слоев населения, стремится подорвать патриархальное единство социальных групп и соответствующий ему политический строй — самодержавие. Это касалось крупной буржуазии, точнее ее монополистических объединений.

Их усиление вызывало опасение у национал-Консерваторов, видевших в «синдикатах» враждебную, антитрадиционную силу. Они пытались настроить против них общественное мнение России, используя для этой цели свои периодические издания.

Правые рассматривали монополистический капитал в качестве того универсального начала, стремящегося к ликвидации хозяйственной самостоятельности предприятий и многообразия, присущего социально-экономической жизни традиционного общества.

Монархисты критиковали курс монополий на повышение цен. В соответствии с рассуждениями правого публициста В. Крупенского, деятельность монополий носит безобидный характер лишь на первых порах, до ликвидации конкурентов путем временного снижения цен. Потом начинается «несуразное повышение цен», так как монополии становятся безраздельными хозяевами в одной какой либо области, пользуясь своим положением облагают потребителя все новыми и новыми налогами{18}.

Правые также обращали, внимание на то, что монополистические организации действуют, главным образом, в сфере производства полуобработанной продукции, идущей в дальнейшее производство. «Поэтому, — писали консервативные «Московские ведомости», — синдикаты обременяют не только потребителя, но и дальнейшие производства, пользующиеся их продуктами»{19}.

Таким образом, монополии приобретали в глазах консерваторов облик асоциальной силы, возвышающейся над общей массой производителей и потребителей, чуждой их хозяйственным интересам и препятствующей их свободной реализации.

Особую тревогу у монархистов вызывало стремление крупного капитала к контролю над политической властью в стране. Они были сторонниками надклассового самодержавно-монархического государства, выступающего в роли общенационального арбитра, регулирующего взаимоотношения различных общественных слоев. Поэтому возвышение буржуазной олигархии не могло их устроить — оно вело к трансформации русского царства в буржуазное, демократическое государство.

Правые четко проводили соединительную линию между конституционализмом и плутократией, властью капитала, которую навязывает буржуазия в случае попустительства ее олигархическим поползновениям. Они кивали на Запад, представлявшийся им образцом подобного синтеза.

П. Н. Семёнов писал о сверхвласти капитала, о видимых признаках «таких форм ужасающего деспотизма этой власти, каких еще не было в истории эволюции человеческого рабства»{20}. С ним вполне согласуется мнение монархиста И. Гофштеттера, утверждавшего: «Законодательство капиталистических стран направлено к охранению интересов богатой и сытой части общества». Он возмущался тем, что в САСШ закон разрешают безнаказанно убить человека, подошедшего к ферме менее чем за сто шагов, а безбилетных людей могут сталкивать прямо с поезда. Не меньшее возмущение вызывала у Гофштеттера и буржуазная Франция, законодательство которой предписывает сажать в тюрьму рабочего, не нашедшего применения своему труду в течение трех месяцев{21}.

[50]

Консервативный националист А. П. Липранди указывал на главную силу западных плутократий: «В Соединенных Штатах Америки парламент находится фактически в руках нескольких крупных капиталистов.,, наживших свои миллионы при помощи трестов…». Все население страдает от них, возникло мощное антимонополистическое движение, во главе которого стоит сам президент Т. Рузвельт, но все напрасно: представительная система, парламент находится в «руках синдикатчиков и они полновластно вершат судьбы страны от имени «народа»»{22}.

Господство крупного капитала грозило, по мнению монархистов, и России. Единственное спасение от него они видели в неограниченной монархии, православном, самодержавном государстве. Царь — самодерженец, не зависящий от денег, прессы, борьбы за власть концентрирующий в своих руках политическую и военную мощь огромной Российской империи, выглядел в их глазах надежнейшим гарантом сохранения патриархального строя, основанного на консенсусе всех социальных групп, мирно (в смысле классового мира) сосуществующих только при наличии высшего, полностью суверенного арбитража. До той же поры, пока в России есть власть самодержца, можно сдерживать олигархические тенденции, не ущемляя экономических интересов буржуазии. Известный теоретик неославянофильства С. Ф. Шарапов писал, это самодержавное государство не отнимает у капитала ничего, кроме власти и инструментов ее достижения{23}.

Монархисты настаивали на тщательной регламентации хозяйственных операций синдикатов и жестком контроле за их функционированием. По их мнению, все действия синдикатов должны происходить под наблюдением правительства, которому надо предоставить право регулирования цен{24}. Чрезвычайно интересен проект В. Крупенского, выступавшего за экономическое уничтожение монополий при помощи возврата к свободной конкуренции. Для этого необходимо изменение тарифных и таможенных; условий. Он был убежден, что если нет возможности создавать конкуренцию развитием соответствующего производства, то данному производству надо облегчить выход на рынок изменением провозных тарифов{25}.

Характерно, что данные проекты не предусматривали даже сохранения запрета на монополии, существовавшего в дореволюционной России (хотя и остававшегося, по большему счету, формальностью). Это еще раз говорит об их приверженности свободе хозяйственных отношений. Они вовсе не пытались подменить диктат крупного капитала диктатом бюрократического аппарата, на чем настаивает С. А. Степанов: «Противоречивость позиции крайне правых заключалась в том, что они намеревались обуздать монополию капитала посредством монополии государства»{26}. В подтверждение этой позиции им не приводится фактически никакой фактуры, а, между тем, уже один факт требования усилить конкурентоспособность всех звеньев промышленной цепи за счет ограничения монополистической регламентации, свидетельствует об обратном. Монархисты действительно хотели ущемить интересы крупного капитала не с целью укрепить госсектор (отношение к которому, как мы убедились выше, было довольно скептическим), а с целью укрепить позиции всех немонополистических хозяйственных структур и с ними социальных групп{27}.

Русские монархисты начала XX в. выдвигали разные проекты устранения бюрократического «средостения» (не предусматривающие, естественно, ликвидации самой бюрократии). Многие их этих проектов были связаны с идеей создания института народного представительства, основанного не на партийном противоборстве и ограничении самодержавия, а на выражении исключительно «мнений» («земли») призванного предоставить в распоряжение монарха дополнительные информационные ресурсы, не зависимые от

[51]

активности чиновничьего аппарата. В основном данные проекты предлагали возрождение (на новом уровне) практики созыва земских соборов.

Наиболее «системно» к проблеме представительства подошел Тихомиров. Он думал, прежде всего, о создании новой формы организации социальных групп, которая должна была обеспечить адекватное выражение их интересов. Тихомиров выступал за принудительную организацию разнообразных групп общества (сословных, профессиональных, территориальных и т. д.) превращение их в эффективные корпоративные структуры, обладающие наибольшими возможностями для реализации собственных устремлений. Такую модель структурирования он противопоставил объединению по партийному и профсоюзному признаку, предоставляющему организацию лишь незначительному меньшинству различных социальных групп, которое, по его мнению, обязательно стремится к узурпации воли целого, большинства{28}.

Представительства от каждой из подобных корпораций и должны были, по мысли Тихомирова, составить общенациональное народное представительства. Он считал, что прямые представители конкретной социальной общности сумеют лучше осознать ее реальные интересы, предоставив собственное видение своих же проблем, основанное на личном опыте, а не на домыслах посторонних. Организация, помимо того, позволит группе выявить ее творческую часть, а также систему контроля за представителями, которых она смогла бы отзывать в случае измены. «Такая система представительства, — отмечал Тихомиров, — поддерживающая прямую связь верховной власти с живым народом, с его социальными слоями и группами, есть единственное средство для охранения свободы верховной власти и нации от узурпации служилых сил. …Эта система вливает в работу государства все творчество нации…»{29}.

В то же время лидер Русской монархической партии В. А. Грингмут отстаивал идею создания института сословных делегаций, которые имели бы возможность регулярного и непосредственного общения с царем. И хотя он предлагал придать этому общению институциональный характер, его проект явно свидетельствует о нежелании части монархистов предоставить народным представителям сильную организацию, основанную на совместной законосовещательной работе. Грингмут настаивал: «советные» люди должны затрагивать как можно меньше важнейших вопросов. Такую практику он считал вполне соответствующей русскому национальному характеру: «…Русский простой человек… скорее склонен к умалению, а не к возвеличиванию своей осведомленности в различных, даже близких ему, вопросах…». Примечательно, что он призывал всех монархистов (в том числе и представителей социальных низов) активно слать телеграммы на имя царя и просить в них о принятии ряда общегосударственных решений охранительного характера. Сам руководитель РМП признавал противоречивость собственных высказываний (ведь согласно ему общество могло быть компетентно лишь в области узкогрупповых интересов), но объяснял ее невозможностью (в данное время) наладить прямое общение народа и царя иным образом{30}.

Впрочем, многие монархисты вообще отказались от поиска самобытных путей, вполне согласившись с введением думского представительства, по сути, западного института, основанного на партийном противоборстве.

Стоит отметить, что монархисты не ограничивались вопросами создания народного представительства. В их среде возникали и другие проекты ликвидации бюрократизма. Тот же самый Грингмут решительно высказался в пользу радикальной децентрализации местного управления. Он призывал отказаться от обязательности губернского деления, предоставив уездам пра-

[52]

во самостоятельного выбора: либо существовать отдельно от соседей, либо добровольно объединяться с ними на постоянной или временной основе. Во главе уездов должен был стоять администратор с довольно сильными полномочиями (Грингмут советовал назначать его, преимущественно, из числа уездных предводителей дворянства), который бы опирался на совещательный орган, состоящий из представителей духовенства, дворянства и крестьянства, и обладающий теми же полномочиями, что и земство, только отличающийся от него строгой Подконтрольностью администрации. Земство Грингмут предлагал ликвидировать, дав, однако, территориям всю полноту экономического самоуправления{31}.

Подводя итог данному исследованию, можно с уверенностью констатировать: русские монархисты начала XX в. выступали за усиление независимости патриархальных слоев российского общества от бюрократического аппарата, который, в силу своей замкнутости, мог принимать решения, идущие вразрез с их представлениями о социальной действительности. Безусловно, в начале XX в., когда Россия, во многом стараниями чиновников-реформаторов, стояла на пороге создания конституционной монархии, ликвидации дворянского землевладения и образования индустриального общества отстраненность аппарата самодержавного государства от сторонников самого самодержавия достигла предела. Показательно, что российская бюрократия, потеряв доверие патриархальных слоев, так и Не сумела приблизиться к реальной общественности. Это предельно ограничило возможности ее политической реализации.

Примечания:

{1} Очерк деятельности Митрофано-Георгиевскогр Воронежского Союза русского народа за 7-й год его жизни. Воронеж, 1914. С. 24.

{2} «Колокол». 3 октября 1909 года.

{3} Праздник русского самосознания. Открытие Харьковского отдела Русского собрания. Харьков, 1903. С. 28-29, 34-35.

{4} Васильев А. Русское миросозерцание. Пг., 1904. Вып. 3. С. 13.

{5} Строганов В. Русский национализм. М., 1997. С. 28, 26.

{6} Таубе М. Ф. (Ватутин М.) К возрождению славяно-русского самосознания. Пг., 1912. С. 7.

{7} Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. М., 1998. С. 56, 58, 60-63.

{8} Там же, С. 64, 67, 369-370.

{9} Кашкаров И. Как сановники подрывают самодержавную власть. Харьков, 1906. С. 43.

{10} «Прямой путь». Сентябрь 1913 года. С. 181-182.

{11} Носков Н. Д. Охранительные и реакционные партии в России. СПб., 1906. С. 43.

{12} Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. С. 533-544.

{13} Там же. С. 544.

{14} Гурко В. И. Наше государственное и народное хозяйство. СПб., б.м., С. 139-140, 145.

{15} «Гражданин». 25 апреля 1902 года. С. 5.

{16} «Прямой путь». Сентябрь 1913. С. 249.

{17} «Деятель». Май-июнь 1906 года. С. 57.

{18} «Московские ведомости». 26 ноября 1913 года.

{19} «Московские ведомости». 13 марта 1913 года.

{20} Семенов П. Н. Самодержавие как государственный строй. СПб., 1906. С. 7.

{21} Гофштетгер И. Запросы земли и государственный строй. М., 1906. С.6.

{22} Липранди А. П. Нужен ли России парламентаризм. Харьков, 1910. С. 71.

{23} Шарапов С. Ф. Экономика в самодержавном государстве // Экономика в русской цивилизации. М., 1995. С. 241.

{24} «Московские ведомости». 15 октября 1915 года.

{25} «Московские ведомости». 26 ноября 1913 года.

{26} Степанов С. А. Черная сотня в России (1905 -1914 гг.). М., 1992. С. 12-13.

{27} Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. С. 94-95, 99, 496-497.

{28} Там же. С. 545-547.

{29} Тихомиров Л. А. Земля и фабрика (К вопросу об экономической, политике). М., 1899. С. 4.

{30} Грингмут В. А. Собрание статей. М., 1910. Вып. 4. С. 338-339, 338, 339-340.

{31} Там же. С. 220, 222.

[53]