Империя

Словарь средневековой культуры / Под ред. А. Я. Гуревича. — М., 2003. С. 179—187.

Слова imperium в значении «приказ», «повеление», «полномочия отдавать приказы» и imperator в значении «обладающий правом отдавать приказы» известны в литературном латинском языке со времен Энния (239—169 до н. э.) и Плавта (ок. 250—184 до н. э.). Самое позднее, с 200 г. до н. э. imperator — официальное обозначение военачальника, но главное — почетное звание, которым солдаты громко приветствовали своего удачливого полководца, награждая его тем самым за военные таланты и выражая свою преданность. Постепенное превращение этого звания в титул правителя, с одной стороны, отражает резкое усиление роли армии в политической жизни Рима, а с другой — высвечивает недостаток в римском политическом словаре понятий для описания власти правителя. Последнее было вызвано традиционно отрицательным отношением римских граждан к царской власти времен римской архаики и соответственно неприятными ассоциациями, связывавшимися у них со словами «царь», «царство» (rex, regnum). «Император» поэтому становится на первых порах в тот ряд эвфемизмов, при помощи которых статус единоличного правителя косвенно обозначается, но не называется точно и прямо. Начиная с Августа (а, возможно, уже с Юлия Цезаря), «император» является составной частью имени принцепса в династии Юлиев-Клавдиев (вытесняя преномен «Гай»). Основатель новой династии (Флавиев) Веспасиан (69—79) окончательно превращает слово imperator в титул, который постепенно становится основным (и самым кратким) обозначением статуса римского государя.

Со временем римляне начинают вкладывать новые значения и в старое понятие imperium. Цицерон расширяет понимание «права повелевать и командовать» до права римского народа распоряжаться всеми иными народами, которое обуславливается этическим превосходством римлян над остальными обитателями «круга земель». Такому пониманию imperium присущ мессианский оттенок, поскольку на плечи римлян как бы возлагается непростая обязанность устанавливать, распространять и поддерживать в ойкумене «римский мир» — pax Romana — т. е. совокупность выработанных римлянами политических принципов, культурных норм и этических ценностей, лучше любых иных отвечающих справедливости и воплощающих в себе цивилизованность как таковую, противостоящую окружающему варварству.

Примерно в то же время исходное техническое значение слова imperium («властная компетенция») порождает еще одно — «территориальное»: империумом начинают называть определенный административный округ, на который распространяются властные полномочия того или иного магистрата. Сочетание представления об особой властной компетенции римского народа с идеей определенной территории, в пределах которой должны реализовываться любые властные полномочия, как раз и лежит в основе постепенно развившегося понимания Империи как пространного (ил и даже всемирного) государства, объединяющего многие народы и племена, но под властью одного доминирующего народа, обладающего большим, чем у остальных, потенциалом так или иначе понимаемой цивилизованности.

Исходя из этой логики понятно, почему для римлян (особенно поздней поры) столь существенным было противопоставление между imperium — Римской державой — и regna — окружающими Империю и низшими по своему уровню «царствами» варварских народов. Это противопоставление сохраняется порой еще и у раннесредневековых авторов. Когда Агнелл Равеннский между 830 и 846 гг. писал об опустошении Римской империи и «королях», воссевших на престолах августов, он явно повторял позднеримские ламента-

[179]

ции. Тем не менее, начиная с раннего средневековья характер противопоставления regnum — imperium постепенно меняется. Смысловые сдвиги были вызваны, во-первых, новыми терминологическими обычаями, сложившимися в раннехристианской литературе, а во-вторых, новыми политическими реалиями, возникшими в ходе т. н. переселения народов.

Хотя в Вульгате (латинском переводе Библии) слово imperium (прежде всего в значениях «полномочия», «власть», но также и «царство») встречается не раз, оно не отграничивается по смыслу сколько-нибудь четко от куда более частого regnum. Именно его христианские теоретики времен апологетики и патристики предпочитали в своих рассуждениях о власти и государстве. В их языке regnum постепенно освобождается от отрицательных коннотаций времен римской классики и используется в качестве технического термина применительно не только к земным властям, но также — как к постоянной всеохватывающей, всепроникающей власти Бога над миром, так и специально к грядущему царству божьему (regnum Dei). Слово imperium в сходном контексте употреблялось в основном тогда, когда требовалось подчеркнуть какие-то специальные особенности власти Бога. Так, словосочетание imperium Christi содержит в скрытом виде мысль о равенстве перед Богом разных народов. В сочетании Christus regnat, Christus imperai, согласно богословским толкованиям, imperai указывает прежде всего на вечный характер власти Христа.

Важную роль в размывании старой границы между regnum и imperium сыграл комментарий св. Иеронима на пророчество Даниила (Дан. 2, 31—45). Иероним отождествил «четвертое царство» (regnum quartum) Даниилова пророчества, за которым непосредственнодолжно последовать «небесное царство» (caeli regnum), с Римской Империей. Это Иеронимово толкование пророка в сочетании с некоторыми другими местами из Писания, а также из т. н. «сивиллиных книг» и пр. открыло путь для разработки темы эсхатологической роли римской Империи. Так, многие церковные авторы соглашались с тем, что всемирная держава цезарей послужила во исполнение предвечного замысла средством для всемирного же распространения слова Христова и уже тем самым открыла приуготовление мира к концу времен. Отведя римской Империи не просто определенное историческое, но историко-символическое место в своей картине эволюции мира и человечества, поставив римскую державу в связь со вторым пришествием Христа и катастрофой конца времен,раннехристианская теология создала важную предпосылку для того, чтобы «Римская Империя» продолжила свою жизнь и в средневековой Западной Европе.

Что касается уровня не богословия, а политической идеологии, то естественно, что римское «имперское» пренебрежение к regnum (отчасти сохранявшееся в византийской политической культуре) не разделялось властителями варварских королевств, возникших на территории западной части Империи в V в. Они не могли избежать использования латинской политической лексики, и им приходилось титуловать себя reges, но теперь уже понимая это слово как всецело почетный титул. Римская Империя и императоры воспринимались при этом двояко. С одной стороны, римские (т. е. константинопольские) императоры были реальными контрагентами политического процесса, с которыми можно было, скажем, воевать или заключать союзнические соглашения. С другой — императоры и Империя представлялись не только римлянам, но и варварам основными носителями традиций земного властвования и всякой государственности вообще, а потому служили едва ли не единственным надежным источником легитимации для новых политических образований — «варварских королевств», — неспособных быстро выработать собственное идеологическое обоснование. Вероятно, именно осознание шаткости всякой власти, которая бы не опиралась на римские политико-правовые традиции, заставляло франка Хлодвига с гордостью облачаться в пурпурную хламиду, присланную ему из Константинополя, а остгота Теодориха заниматься реставрацией общественных зданий в городе Риме.

Такое понимание Империи сохранялось на Западе без особых изменений вплоть до VI11 в., когда стечение политических обстоятельств привело к новой инструментализации идеи Империи. Решающую роль в этом сыграл союз

[180]

между франкскими государями, с одной стороны, и начавшими тяготиться зависимостью (даже чисто номинальной) от константинопольских василевсов епископами города Рима — с другой. Актуальный политический пафос «Константинова дара» — папской фальшивки сер. VIII в. — состоял в том, что императору стоит как можно дал ьше держаться от города Рима, никоим образом не вмешиваться в его дела (да и вообще в дела западной части Империи, т. е. прежде всего Италии), где единственным подлинным властителем может быть только наследник св. Петра. Власть папы, по « Константинову дару», легитимируется фактически не из одного, но из двух источников. С одной стороны, и прежде всего, она исходит от самого Иисуса Христа и была передана папе через апостола Петра. Однако весьма характерно, что с другой, папа как бы невольно становится «дополнительно» и преемником Константина (а значит, римских цезарей вообще), получая даже некоторые его инсигнии ad imitationem imperii nostri («для уподобления нашей власти»).

Провозглашение Карла Великого императором на Рождество 800 г. в Риме явно противоречило той позиции папства, что примерно за полвека до этого отразилась в «Константиновом даре». Историко-культурный и политический смысл коронации 800 г. трактуется исследователями весьма по-разному. На одном полюсе мнений провозглашение Карла Великим императором предстает как весьма патетическое деяние, совершенное под воздействием античного культурного образца, как сознательная героическая попытка «восстановить» из руин Западную Римскую Империю, а то еще и воссоединить ее с империей Восточной. На другом же это действие понимается, напротив, весьма приземленно, например, в узком церковно-правовом смысле. Папа Лев III предполагал предстать перед судом под председательством своего союзника Карла Великого и в ходе разбирательства восторжествовать над всеми своими противниками из рядов римской знати. Однако, согласно каноническому праву, судить римского папу может только император, а потому Карла пришлось срочно провозгласить таковым.

Как представлял себе Карл Великий «свою» Империю и императорскую власть, также остается малопонятным. Очевидно лишь, что «превращение» франкского короля в императора было откровенно направлено против Византии — об этом свидетельствует, в частности, характерная часть принятого Карлом титула, буквально заимствованная из титула позднеримских цезарей: Romanum gubernans imperium. В Константинополе — столице реально существовавшей «Римской Империи» — такая формулировка не могла восприниматься иначе как попытка узурпации, а поэтому соглашение между Византией и Карлом, достигнутое в 812 г., стало возможным только после того, как Карл согласился снять указание на «римскость» своего императорского сана. После 813 г. Карл признает существование двух Империй — Восточной и Западной, что лишает его титул первоначального универсалистского содержания. Тем не менее именно при Карле успела начаться полемика между западными и восточными императорами, какие из них вправе именовать себя «римскими» — те ли, кто получают этот титул на основе не прерывавшейся со времен Октавиана Августа традиции, или же те, кто реально владеют городом Римом?

Та «Римская Империя», которую Карл Великий, судя по программной надписи на его печати (renovatio Romanorum imperii), предполагал «обновлять», складывалась в его сознании прежде всего из христианских образов — это была Империя торжествующей христианской религии и церкви, боговдохновляемых отцов церкви и благочестивого императора Константина (конечно, не слишком похожего на того исторического Константина, который принял крещение только на смертном одре и к тому же от епископа-арианина). Образ «нового Константина», который примерял к себе Карл, таил для него и преемников потенциальную опасность, поскольку при соответствующих обстоятельствах мог быть истолкован церковью в духе «Константинова дара», т. е. отнюдь не в пользу императорской власти.

Если «литературный» Константин из папской фальшивки титулует себя прежде всего императором и августом, а затем уже государем разных варварских племен, то Карл в устоявшейся форме своего титула ставит на первое место «милостью божьей король франков и лангобардов». Здесь обозначен новый — теперь уже средневековый — вари-

[181]

ант проблемы несоответствия между regnum и imperium: в каком соотношении находится несколько расплывчатая «Империя», приобретаемая каким-либо государем, с тем королевством, в котором он вполне реально правит?

Несмотря на то, что в доме Каролингов императорский сан (в отличие от королевских полномочий) не делился между наследниками, а оставался прерогативой одного лица, смуты, сопровождавшие распад каролингской державы, привели к глубокому упадку не только саму Империю, но и «франкскую» идею о ней. Не случайно Регинон Прюмский (915 г.) видит Империю не вечной, но преходящей и подверженной распаду. Однако те же самые обстоятельства весьма способствовали развитию и усилению другой — папской — концепции Империи. Карл Великий позволил себе самому короновать императором своего сына и наследника, очевидно, не считая для этого необходимым ни участие папы, ни проведение церемонии в Риме. Однако при последующих Каролингах сложился обычай, по которому императорский титул можно приобрести только в Риме (с 823 г.) и из рук римского папы (с 850 г.). Как настаивал папа Иоанн VIII (872—882), отчасти воспроизводя и приспосабливая к новым условиям античные представления, Империя выше любых королевств, которые должны потому ей подчиняться, но самой «Империей» достойного ее правителя наделяет церковь (879 г.). Из этого положения к 60-м гг. XII в. будет развит папский вариант античной еще по своим корням теории «переноса Империи» (traslatio imperii), согласно которому «Империя» (понимаемая также в одном из позднеантичных смыслов как почетная компетенция, особое достоинство) передается церковью (а значит, папой) от одного народа — другому: от римлян — к грекам, от греков — к франкам, от франков — к немцам (и, следовательно, может быть передана от них еще кому-нибудь). Существенно, что в условиях междоусобиц в доме Каролингов римские папы не только в теории, но и на практике получили возможность решать, кто из нескольких претендентов «заслуживает» приобщения к императорской традиции, которая теперь уже начала связываться с именами не только Августа и Константина, но и Карла Великого. Тогда и складывается окончательно та связь между императорским саном, с одной стороны, местом его получения и папой как персоной, имеющей право им наделять, — с другой, — связь, оказавшаяся весьма существенной для политической истории Западной Европы на протяжении всего средневековья. Вплоть до XV в. было лишь две заслуживающие упоминания попытки принципиально заменить один из компонентов в этой триаде. Обе они предпринимались восставшими против своего сеньора-епископа жителями города Рима. И в первый раз под руководством Арнольда Брешианского в сер. XII в., и во второй — двести лет спустя во главе с Кола ди Риенцо римляне, вдохновлявшиеся литературным образом античной «республики», предлагали германским государям принять императорскую корону не от папы, а «от римского народа», т. е. того populus Romanus, который, как считалось в древнем Риме, и был правовым субъектом, наделявшим императоров их полномочиями. Оба раза, впрочем, эти античные реминисценции не встретили отклика со стороны государей средневековья.

Упадок Каролингов и кризис «франкской» идеи Империи проявился, в частности, и в том, что по крайней мере к X в. оформилось представление об императорской власти как основанной исключительно на воинском успехе государя, на его превосходстве в силе и способности оборонить свое сообщество от жестоких врагов. Это мнение (также питавшееся античными реминисценциями) представлял Видукинд Корвейский, описывавший в «Деяниях саксов», как король, Оттон I, провозглашается императором (а также отцом отечества и государем — dominus rerum) войском прямо на поле выигранной им решающей битвы. Понимание императорской власти как основывающейся всецело на собственном могуществе правителя и никак не связанной с римской императорской традицией развилось впоследствии также в Англии и на Пиренеях, где государи порой именовали себя императорами, чтобы подчеркнуть собственное доминирующее положение в своей «малой ойкумене» — на острове или, соответственно, полуострове.

Однако исторический Оттон I, в отличие от изображенного Видукиндом, предпочел «римское» понимание Империи — скорее всего не из романтической ностальгии по древнему Риму, но из вполне прагматичного стремле-

[182]

ния «перехватить» каролингскую (и прежде всего позднекаролингскую) политическую традицию. Новой королевской династии из не особенно прославленного рода герцогов отдаленной и диковатой Саксонии явно недоставало легитимации как в самих германских землях, так тем более и за их пределами. Уже во время ахенской коронации Оттон I недвусмысленно представил себя «наследником» Каролингов, римское же коронование 962 г. и приобретение титула «император», несомненно, должно было укрепить позиции Оттона 1 в Лотарингии и иных западных областях бывшей каролингской державы — вряд ли кто-либо тогда всерьез полагал, что ее распад окончателен. «Империя» из политико-культурного образа, ориентированного на позднеантичную государственность и направленного прежде всего против Византии, становится в этом случае, кажется, прежде всего символом «каролингской» легитимации и лишь во вторую очередь и опосредованно — легитимации «римской».

Если «Империя» Оттона I была призвана помочь ему решить проблемы на Западе, то его преемник — Оттон II — «повернул» ее опять на Восток. Принятие им (976 г.) титула Romanorum imperator augustus — «император римлян» (который в основном сохранится в титулатуре германских государей вплоть до 1806 г.) вновь было направлено с очевидностью против Византии. Из этого титула будет впоследствии «выведено» и официальное название державы германских королей — Imperium Romanum (впервые — 1034 г.).

Если первые два императора из саксонской династии использовали свой новоприобретенный сан для решения конкретных политических проблем, не связывая его с амбициозными политическими планами (например, всемирного господства), то для Оттона III (983-1002) восстановление величия древней Римской Империи предстало как насущная политическая задача. Оттон III единственный из всех средневековых императоров действительно превратил Рим в свою столицу. Он не только отказался подтвердить «Константинов дар», как Оттон I, но и объявил его фальшивкой, поскольку образ императора, уступившего правление в Риме папе, представлялся ему совершенно неприемлемым. В восстановленном дворце древних цезарей (по крайней мере таковым его считал Оттон) был устроен пышный двор с квази-византийским церемониалом и обширным придворным штатом. Император ввел позднеримские и греческие названия должностей, торжественно жаловал римлянам звания патрициев, мечтал о подчинении себе Константинополя. В том образе Империи, который витал перед мысленным взором Оттона III, безусловно присутствовала и «каролингская» сторона. Оттон поклонялся Карлу Великому и, по всей вероятности, готовил его канонизацию; он воспроизвел на своей печати «девиз» Карла Великого renovatio Romanorum imperii. Однако «антично-византийская» сторона оказалась для него явно на первом плане.

Воображаемая Оттоном Империя должна была, похоже, опираться на совокупность королевств — «союзников и друзей Римской Империи», три из которых, находившихся, в той или иной степени, в сфере его реального политического влияния, — Германия, Польша и Венгрия — были им поставлены на один и тот же уровень — к большому недовольству германской знати. Императорский сан, по мнению Оттона III, давал право руководить всеми народами и церквями. Стоя во главе универсалистской Империи, император и папа должны вести мир рука об руку и при необходимости подменять друг друга — поэтому Оттон даже позволял себе подписывать папские грамоты. Характерно, что такое понимание Империи и императорской власти не только не получило распространения, но и вызвало неприятие — как в Италии, так и в Германии — (см., например, критику со стороны Бруно Кверфуртского) и в конце концов прямое сопротивление, быстро приведшее политические планы Оттона III к крушению.

Не менее показательно, что новый германский государь — Генрих II (1002-1024) — тотчас же по восшествии на престол отбросил универсалистскую модель Империи, создававшуюся его предшественником. При нем и его ближайших преемниках приобретение императорского титула не связывалось с выполнением столь широкой, как у Оттона III, исторической миссии, однако углублялось представление о германской державе как продолжении Римской Империи — именно тогда в титулатуре не только императора, но и германского короля возник титул, также привязанный к Риму, — «король римлян» (Romanorum

[183]

rex). Такой довольно случайно выбранный вариант исторической легитимации нового политического образования, каким было германское королевство, оказался во многих отношениях весьма удачным — государям других европейских королевств приходилось с большими трудностями и на менее прочном фундаменте выстраивать исторические обоснования собственной власти. Безусловно, «маска» Римской империи на протяжении веков способствовала внутреннему сплочению Германии и обеспечивала весьма почетное место германскому государю среди европейских монархов. Вместе с тем, он был единственным светским правителем, на котором лежала «эсхатологическая ответственность» за то состояние, в котором христианское общество, т. е. сообщество верующих (экклезия), т. е. церковь, встретит Страшный суд. Такое понимание собственной миссии регулярно создавало императорам немалые политические проблемы -прежде всего во взаимоотношениях с римской церковью и ее главой.

Представление о некоей общей ответственности «римского» императора за нестроения где бы то ни было в христианском мире меньше всего предполагало политическую или военную экспансию во все области, ранее подвластные античным цезарям. В самой Германии, где политическое мышление явно предпочитало обращаться не с историко-юридическими абстракциями, а с более или менее конкретными понятиями, похоже, считали, что «римскость» Империи укоренена только в самом городе Риме с его ближайшей округой — Романьей, которые словно поддерживают континуитет от древней Римской державы. Соответственно императорская власть оказывалась как бы дополнением к власти короля Германии после подчинения Романьи.

В другом варианте «географического» определения Империи, скорее всего сформулированном в канцелярии императора Конрада II (1024-1039), она представала как «сумма» трех королевств: германского, итальянского (с 951 г.) и бургундского (с 1033 г.). Впрочем, и этот образ не останется чисто «географическим», поскольку «поверх» него со временем «нарастет» представление о трех последовательных коронациях императора коронами разного достоинства — железной, символизирующей Итальянское королевство, серебряной (Германское королевство) и золотой (императорской). На миниатюрах в «Больших французских хрониках» императора даже будут изображать в тройной короне, похожей на папскую тиару. «Теория трех корон» основывалась не столько на реальной коронационной практике, сколько на теоретико-символических спекуляциях по ее поводу, возникших скорее всего не в Германии, а в Италии. Немецкие же авторы и в позднем средневековье продолжали писать об Империи как о совокупности королевств, подразумевая при этом не символические образы, а обычные политико-географические понятия. Так, согласно метафоре Дитриха Нимского, писателя XV в., в «повозке Империи» четыре колеса — Германия, Италия, Бургундия и Чехия.

Западные соседи немцев локализовали «Империю» по-своему. Уже с рубежа X и XI вв. они стали противопоставлять Imperium Romanum и Regnum Francorum, граница между которыми проходила «поперек» Европы с севера на юг. Такое «смещение» Римской Империи из Средиземноморья на север, за Альпы, вызвано, по всей видимости, прежде всего стремлением государей Западнофранкского королевства «выстроить» особую политическую идентичность своей династии и своей державе. Для этого оказалось существенным нейтрализовать универсалистский элемент, содержащийся в самой идее Римской Империи (даже если он слабо проявлялся в реальной политике императоров), придав этой Империи географическую конкретность и проведя для нее относительно четко определенную западную границу. Такого чисто «географического» средства не могло, впрочем, оказаться достаточно, так что французским теоретикам в области политики и права пришлось на протяжении всего средневековья тратить много сил на выстраивание системы доказательств «полноценности» французского королевства и суверенности его монарха. Со временем во Франции складывается развернутая правовая теория, опирающаяся на формулу нач. XIII в.: «Король является императором в своем королевстве».

Совершенно иное и куда более абстрактное понимание Империи было, по всей видимости, присуще римским папам: они исходили

[184]

из видения ее как всемирной универсальной монархии, совпадающей со столь же универсальной церковью — Империя в этом случае мыслилась просто как «светское измерение» христианского мира. Этот взгляд во многом питался столь актуальным для папства в X—XI вв. (а отчасти и позднее) противостоянием Византии. Государь, которого «создавал» папа, должен был обладать не меньшей, а большей властью, чем император константинопольский (за которым стояла многовековая и безусловная легитимация). Но этот же император обязан был вести христианский мир в соответствии с предначертаниями Иисуса Христа, а значит, по крайней мере учитывая волю папы. Если для германских государей «Империя» при всей своей почетности являлась лишь добавлением к их королевскому сану, то с точки зрения такого папы, как Григорий VII, напротив, «национальный» король явно стоял неизмеримо ниже императора, и этот папа изобрел «национальный» титул тех Teutonicorum специально с целью унизить своего царственного оппонента Генриха IV.

В ходе т. н. «борьбы за инвеституру» и позже папы выстраивают на своем праве короновать императора ряд теорий, смысл которых некоторые особенно радикально настро-енные канонисты выражали в формуле: «Папа и есть истинный император» (Papa est verus imperator). В самом деле, папа не может передать коронуемому того, чем сам не владеет — поэтому и меч светской власти, и imperium изначально волею Бога принадлежат преемнику апостола Петра. Согласно более осторожной (и более теологической) формулировке папы Иннокентия III, «Империя» принадлежит апостольскому престолу «исходно и конечно» (principaliteret finaliter). Из таких теоретических построений выводились и соответствующие политические принципы, в частности тот, что власть императора (а значит, и всякая светская власть) является не более чем «рукой церкви».

Ответам на претензии пап, которые предлагались со стороны императоров, обычно недоставало теоретической изощренности римских канонистов или французских леги-стов. Наряду с относительной слабостью правовых школ в Германии, этому способствовала и специфическая «терминологическая ситуация», возникшая в Германии, где рядом с (и без того непросто отделяемыми друг от друга) латинскими понятиями regnum и imperium встало еще и германское слово Reich (rich) со своим специфическим и к тому же очень широким семантическим полем.

Императоры из салической династии обычно настаивали на объединении функций верховного государя и священнослужителя (rex et sacerdos) в персоне германского государя. Штауфены, начиная с Фридриха I Барбароссы (1152—1190), пытались при помощи итальянских юристов поставить себе на службу римское право — в частности, формулируя положение о том, что «император является господином всего мира». Однако еще более характерным для времени Штауфенов стало усиление эсхатологических мотивов в понимании Империи и императорской власти. Похоже, что они, в отличие от теоретического конструирования в сферах канонического и гражданского права, отражали некоторое массовое или по крайней мере широко распространенное в средневековой Европе отношение к Империи и понимание ее.

Так, перед лицом очевидного приближения конца света Оттон Фрайзингский в своей «Хронике» рисует пессимистическую картину дряхления Римской Империи — последнего из великих царств Даниилова пророчества. С точки зрения Оттона, камень уже оторвался от горы и уже ударил в ноги истукана, символизировавшего человеческие царства. Это случилось еще во времена раздора между папой Григорием VII и императором Генрихом IV. Соответственно, с той поры последнее земное царство гибнет, разрушаясь, и на смену ему уже идет вечное царство божие. Эсхатологические и, в частности, хилиастические ожидания, широко распространившиеся в XII—XIII вв., отводили особую роль в драме конца времен «последнему императору». Этот образ, отсутствующий в Писании, опирается прежде всего на сирийское «Откровение», приписывавшееся Мефодию Патарскому, и Тибуртинскую Сивиллу. Согласно Псевдо-Мефодию, известному на Западе в латинском переводе с VIII в., перед концом света явится могущественный император, который победит сарацин и язычников, установит всеобщий мир по всей земле, коронуется в Иерусалиме, а спустя десять с половиной лет сложит корону на Голгофе. Тибур-

[185]

тинская Сивилла, переведенная на латынь в XI в., пророчествовала, что последний император объединит Византию с латинским миром и будет править 112 лет. Его правление станет веком всеобщего мира и благоденствия, он окрестит всех язычников и иудеев, что, согласно Писанию, является прелюдией к завершению земной истории. Как в первом, так и во втором государе из династии Штауфенов, носивших имя «Фридрих» (что в переводе с немецкого означает «царство мира»), современники склонны были усматривать предвещенного «последнего императора». По крайней мере Фридрих II (1212— 1250) был явно и сам убежден в том, что ему суждено сыграть важную роль в космической драме конца истории и сознательно «подстраивал» свой образ под пророчества о «последнем императоре». Возможно, что подобные же идеи о своей личной миссии приходили в голову и Фридриху I. Когда враги Фридриха II объявляли его Антихристом, они тем самым также помещали Империю и ее главу в апокалиптическую драму, лишь иначе определяя роль императора в ней.

На обостренно-эсхатологическое восприятие Империи в ХП-ХШ вв. прекрасно «наложилось» и новое ее именование как «Священной» (Sacrum), изобретенное, по всей видимости, итальянскими нотариями и служившее на первых порах весьма скромным целям. Если сочетание слов «Священная Империя» впервые употреблено в грамоте Фридриха I Барбароссы 1157 г., то «полное» название «Священная Римская Империя» в первый раз встречается в нотариальном документе 1180 г. Скорее всего в подражание папским нотариям, получавшим свои полномочия от «Святой Римской церкви» и соответственно подписывавшихся (sanctae Romanae ecclesiae scriniarius), публичные имперские нотарии создали свою «симметричную» формулу «нотарий Священной Римской Империи» (sacri Romani imperii scriniarius). Это сочетание было быстро воспринято в императорской канцелярии (первая официальная грамота — 1184г.), но использовалось ею лишь время от времени и преимущественно для грамот, адресованных в Италию. Только со второй половины XIII в. — уже после крушения династии Штауфенов — это «итальянское» название Империи становится более или менее официальным и применяется в документах, предназначенных уже для любых областей державы и для ее соседей.

Хотя в появлении на свет «трехчастного названия» Империи основную роль сыграла скорее всего «бюрократическая случайность», оно, тем не менее, оказалось созвучным двум характерным особенностям «гибеллинского» восприятия Империи в Италии XII в. Во-первых, это представление о «параллелизме» светской власти императора и духовной власти папы, и во-вторых — мысль о «священном» характере Империи, определяемом, в конечном счете, ее ролью в космической драме. В сочетании слов Sacrum imperium не содержалось никакого кощунства, что становится ясно при более точном переводе его как «Освященная Империя».

Универсализм «императорского понимания» Империи при Салиях и Штауфенах, как и при Оттонах, был в политическом плане направлен не на подчинение силой всего «круга земель», а заострен против того или иного конкретного противника. Теперь таким противником был папа. Но даже на итальянской почве дистанция между теоретическим провозглашением вселенского характера власти императора и его конкретными политическими шагами была огромной. Так, подчинение Штауфенами Сицилийского королевства обосновывалось ими, исходя из обычного наследственного права, а отнюдь не из теоретической посылки о том, что «император является господином всего мира». Сходным образом дело обстояло и в случае с другими королевствами: довольно слабая зависимость от императоров, в которой в разное время оказывались государи Дании, Венгрии, Чехии или Польши, обосновывалась и оформлялась с германской стороны всецело в логике вассально-ленных или династических связей. В практике политических отношений с другими государями «универсализм» имперской идеи даже на уровне деклараций выражался слабо. Но и в таких редких декларациях самые широкие «имперские амбиции» определялись на основании конфигурации соответствующим образом толкуемых вассальных отношений. Так, Римский король Вацлав (1378—1400) дал однажды полномочия замещать его «в королевствах Германии, Венгрии, Чехии, Дании, Швеции, Норвегии и иных королев-

[186]

ствах, подчиненных Священной Римской Империи, где бы они ни лежали». (В другом документе того же времени в качестве «членов Империи» называются, кроме того, итальянские князья и «краковский король»). Зато когда император Карл IV отправился с визитом в Париж, он не претендовал там ни на какие властные полномочия, даже символические, и не выразил, например, протеста по поводу того, что в процессии французский король демонстративно скакал впереди него и притом на белом коне, что является прерогативой «верховного» государя.

Между тем символические прерогативы -это главное, что отличает императора, в особенности после устранения Штауфенов и последовавшего периода «междуцарствия». Так, императорские послы всегда занимают первое место среди представителей светских государей. Император может провозгласить какого-либо князя королем, и еще в XV в. герцог бургундский Карл Смелый едва не получил таким образом корону. В случае, если бы агитация в пользу крестового похода против турок увенчалась успехом, почетным главой европейского рыцарства должен был бы стать император. Старое положение об императоре как главе христианского мира получило неожиданную актуализацию во время «великой схизмы» в католической церкви, когда именно германские государи должны были собирать соборы для улаживания нестроений в церкви и даже председательствовать на них, в частности, в ходе суда над папой (1415 г.). Созыв императором Сигизмундом Констанцского собора (1414-1418 гг.) продемонстрировал не столько силу идеи Империи, сколько слабость оказавшегося в глубоком кризисе папства.

После поражения Штауфенов «Империя» не только в теории, но и на практике оказывается в распоряжении пап, «передающих» ее тому или иному государю по собственному усмотрению. Как ответ на это в Германии на протяжении XIV—XV вв. медленно выстраиваются новые теоретические основания сначала королевской, а затем и императорской власти. Империя теперь описывается при помощи метафоры храма (подразумевается храм мудрости Соломоновой, упоминаемый в Писании), который стоит на основании — императоре (или Римском короле) и семи колоннах — курфюрстах, т. е. семи князьях, имеющих полномочия избирать Римского короля. В этой логике коллегия курфюрстов (украшенная соответствующей легендой о том, что она учреждена в стародавние времена) была призвана «переместить» источник власти из Рима в Германию. «Статус» избираемого Римского короля сближается с положением императора — ведь imperium передается ему уже при избрании курфюрстами. Логическим завершением начатого таким образом процесса стало провозглашение Максимилиана I императором без коронации папой в Риме (1508 г.). Впоследствии «император» становится почетным титулом, который германские короли принимали сразу же после своего коронования в Ахене или Франкфурте.

Беркович М. Е. Из истории формулы средневековой Германской империи // Средние века. М., 1967. Вып. 30. С. 227-240; Le concepì d’empire. Р., 1980; Dempf A. Sacrum imperium. Darmstadt, 1954;Erdmann C. Das ottonische Reich als Imperium Romanum // Deutsches Archiv für Geschichte des Mittelalters. Bd. 6. 1943. S. 412-441; Folz R. L’idée d’empire en Occident du Vе au XIVе siècle. P., 1953; Krynen J. L’empire du roi. P., 1993; Moraw P. Reich // Geschichtliche Grundbegriffe. Bd. 5. Stuttgart, 1984. S. 423-456; Petersohn J. Rom und der Reichstitel «Sacrum Romanum Imperium». Stuttgart, 1994. Töpfer В. Das kommende Reich des Friedens. B., 1964.

M. A. Бойцов.

[187]