Молодяков В. Э. Тайный германофил? Валерий Брюсов и литературная среда России в годы Первой мировой войны

Россия и Германия в ХХ веке. Т. 1. Обольщение властью. Русские и немцы в Первой и Второй мировых войнах / Под ред. К. Аймермахера, Г. Бордюгова, А. Фольперт. — М.: АИРО-XXI. 2010. С. 429-447.

Опубликовано с любезного согласия автора

Во дни великого страдания,
Когда любой рассвет кровав,
Тебе я приношу, Германия,
Венец непобежденных слав.
Валерий Брюсов, 1915

1. «От знакомства к родству»: Брюсов и Германия:

Можно с уверенностью сказать, что среди зарубежных стран и культур Германия была самой сильной и долгой «любовью» Валерия Яковлевича Брюсова (1873-1924), не только одного из крупнейших реформаторов русской поэзии — и, шире, литературы ХХ века, — но и подлинного энциклопедиста и «гражданина мира» в лучшем, самом высоком смысле этого слова. Конечно, в его жизни, мировоззрении и творчестве большую роль играли и другие культурно-исторические традиции – древнеримская, французская, скандинавская, но отношение Брюсова к Германии отмечено особой близостью. По верному замечанию известного филолога-германиста Б. И. Пуришева (кстати, в молодости бывшего учеником Брюсова), «в творческой истории Брюсова, если не поэзия, то немецкая культура сыграла огромную роль»{1}. Поэтому, анализируя историю и особенности российско-германских духовных и культурных контактов на рубеже веков, мы никак не можем обойти вниманием фигуру Брюсова.

Юношеское путешествие по Германии летом 1897 г., в двадцать три года, положило начало формированию романтических представлений о стране и ее истории. «Я побывал в Берлине, в Кёльне, в Ахене, в Бонне и еще нескольких прирейнских городах… Кёльн и Ахен ослепили меня яркой, золоченой пышностью своих средневековых храмов. Впервые, «сквозь магический кристалл», предстали мне образы «Огненного ангела»…»{2}. Первый — и, по мнению многих, лучший — роман Брюсова «Огненный ангел» (1908-1909) отличался настолько глубоким знанием истории средневековой Германии, вплоть до мельчайших деталей быта, что несколько немецких критиков публично усомнились в том, что роман написан иностранцем{3}. Темы, связанные с Германией, неизменно присутствуют и в стихах Брюсова, вплоть до самых последних лет. Еще в гимназии он начал переводить Шиллера, а в годы первой мировой войны и революции работал над переводом «Фауста».

Глубоко личное отношение Брюсова к Германии и ее культуре было также обусловлено многолетним знакомством, нередко перераставшим в дружбу, с немецкими литераторами и переводчиками, среди которых надо отметить Георга (в России — Егора Егоровича) Бахмана (1852-1907), Артура Лютера (1876-1955), Александра Элиасберга (1878-1924), Рейнгольда фон Вальтера (1882-1965) и Иоганнеса (Ганса) фон Гюнтера (1886-1973). «Памяти ушедших» двух поэтов – Бахмана и Ивана Коневского – Брюсов посвятил переиздание сборника «Tertia vigilia» («Третья стража») (1900) в первом томе собрания стихов «Пути и перепутья» (1908). Коневской был одним из ближайших друзей юности Брюсова, и то, что имя Бахмана стоит рядом с его именем, говорит о многом{4}. Лютер регулярно сотрудничал в «Весах» – лучшем русском символистском журнале, руководимом Брюсовым. Он же вместе с Элиасбергом, Вальтером и Гюнтером переводил стихи и прозу Брюсова на немецкий язык: в 1908-1913 гг. в Германии вышло пять отдельных изданий его произведений (больше, чем где бы то ни было за границей), не считая многочисленных публикаций в антологиях, сборниках и периодике{5}. При жизни Брюсов не пользовался такой известностью в Европе, как его современники Горький или Мережковский, хотя отдельные издания его стихов и прозы выходили не только в Германии. Но именно для немецкой интеллигенции начала века он стал одним из виднейших представителей современной русской культуры.

Все эти факты достаточно известны, но я счел необходимым напомнить их, чтобы показать, с каким «багажом» пришел Брюсов к началу первой мировой войны, которая стала для него – равным образом как и для всей русской интеллигенции – самым серьезным испытанием отношения к Германии. Тема «Брюсов и Германия» ранее изучалась преимущественно в историко-литературном и общекультурном контексте{6}, а политические и мировоззренческие аспекты проблемы оставались неисследованными. О них и пойдет речь в настоящей работе.

2. «Во дни великого страдания»: против искуса германофобии

Когда напряженное ожидание последних предвоенных месяцев сменилось известием о начале войны, это вызвало резкую вспышку германофобских настроений в России, в том числе среди интеллигенции. Взрыв ненависти ко всему немецкому был бурным, внезапным и нередко превосходил все разумные пределы, доходя, как известно, даже до погромов. Приведу одно лишь примечательное свидетельство, недавно введенное в научный оборот. Издатель эсеровского журнала «Заветы» С. П. Постников вспоминал об одном из редакционных собраний первого месяца войны: «Ф. К. Сологуб громил немцев и призывал к отомщению за их жестокости, о которых тогда писали русские газеты. За каждого убитого русского, говорил он, мы должны убить десять немцев. За изнасилованную русскую женщину – насиловать немок. П. Е. Щеголев… поддерживал Сологуба и говорил о некультурности немцев. Блок недоуменно смотрел на них и по обыкновению молчал. М. М. Пришвин напевал солдатские песни»{7}.

Практически все газеты и журналы, вне зависимости от политической или социальной ориентации, моментально наполнились «страшилками» о коварстве и жестокости немцев на фронте, немецком шпионаже и опасности диверсий в русском тылу, сея подозрительность и разжигая у читателей самые темные инстинкты. Юмористы разных лагерей изощрялись в «немцеедстве», открыв для себя новую «золотую жилу», поскольку раньше насмешки над «герром профессором» и «изобретателем клистира» были только одной из многих расхожих, но вполне безобидных тем, наряду с тещами и «дачными мужьями». В хоре ожесточенных проклятий Германии – ее кайзеру, армии, народу, философии, музыке и даже кухне – тон задавали не только бульварные журналисты, но и такие авторы как К. Д. Бальмонт, Ф. К. Сологуб, С. М. Городецкий, Игорь-Северянин (перечисляю только знакомых Брюсова), ранее не отличавшиеся особым шовинизмом. Поэты Н. С. Гумилев и Б. К. Лившиц в числе первых отправились добровольцами на фронт. В условиях антигерманской истерии молчание хранили только единицы, вроде Блока.

В те дни популярный в московских интеллектуальных кругах философ и публицист В. Ф. Эрн пустил в оборот формулу «от Канта к Круппу», объявив всю историю германской цивилизации порочной и являющейся лишь фундаментом для «прусского милитаризма» и «тевтонского варварства»: «Но вот налетает война. Под мягкой шкуркой немецкой культуры обнаружились хищные кровожадные когти. И лик «народа философов» исказился звериной жестокостью»{8}. Фраза стала настолько расхожей, что потом не раз мелькала в мемуарах и беллетристике (например, в блестящей сатирической повести С. С. Заяицкого «Жизнеописание Лососинова» 1929 г.) как одна из наиболее характерных примет времени. Замечу, что подобные – беспочвенные, но эффектные – построения типа «от Лютера к Гитлеру» имели место в пропаганде союзников и на рубеже 1930-1940-х годов{9}. Тому же Эрну принадлежит другая популярная пропагандистская формула «время славянофильствует» (январь 1915 г.), которая вызвала публичные протесты И. А. Ильина и Е. Н. Трубецкого, настроенных более умеренно.

Разумеется, Брюсов не мог остаться в стороне от событий. Среди собратьев-символистов он выделялся особым интересом к мировой политике и  даже был политическим обозревателем журнала Д. С. Мережковского и П. П. Перцова «Новый путь» (1903-1904), однако сотрудничество оказалось недолгим. Его статьи не раз попадали как под запрет официальной цензуры, так и под внутриредакционное вето Мережковского, например «Торжество социализма» об успехах германской социал-демократии на выборах{10}. Свою позицию Брюсов выразительно охарактеризовал 28 июля 1903 г. в письме к П. П. Перцову: «Несомненно, что мои «политики» никогда не попадут в тон «Нового пути». Я смею думать, что предан «свободе» (и политической) не меньше Мережковских с Егоровым (секретарь редакции «Нового пути» – В. М.), и во всяком случае не меньше их и всех либералов и редакторов вместе желаю преоборота и даже переворота, но только не для того, чтобы перестроить Русь на западный образец, а чтобы и на Западе уничтожить все эти опостылевшие образцы. Таков смысл всех моих политик. Если это ретроградно, я смиряюсь»{11}. По этому же поводу вдова поэта И. М. Брюсова в письме литературоведу Д. Е. Максимову от 1 июля 1935 г. вспоминала: «Сам Вал<ерий> Як<овлевич> про свои политические писанья всегда говорил с легкой насмешкой над собой и уверял, что никогда не сумеет «потрафить» современным ему редакторам»{12}.

Неуспех первого опыта был очевиден: «Сознаюсь, что воспоминания об этой работе относятся к числу особенно неприятных из всего моего прошлого»{13}. Однако уйти от политики не удалось: началась русско-японская война, на которую он откликнулся рядом получивших широкую известность стихотворений. События пореволюционных лет на время увели Брюсова от политической конкретики, но уже в сборнике стихов «Зеркало теней» (1912) он, по словам И. С. Поступальского, «открыто возвращается к своей роли гражданского и политического поэта»{14}.

Немногим более чем за полгода до начала мировой войны во влиятельном журнале «Русская мысль» была опубликована программная статья Брюсова «Новая эпоха во всемирной истории»{15}, посвященная поражению Турции в Первой балканской войне как «очередной главе в истории изгнания турок из Европы». Выражая незыблемую уверенность в единстве европейской христианской цивилизации, он прямо называет ее потенциальных врагов: «Панмонголизм и панисламизм – вот две вполне реальные силы, с которыми Европе скоро придется считаться. Третья такая сила должна зародиться в черной Африке… Придет час, когда ислам встанет на защиту своей религии и своей культуры, на борьбу с христианской Европой… В опасности окажутся наши лучшие достояния, и Шекспир, и Рафаэль, и Платон, которых захотят заменить стихами Саади, картинами Утомаро, мудростью Конфуция».

Этот фантастический пантеон, точнее «пандемонион», ясно отражает представление Брюсова о враге. «Тевтонской опасности» нет и в помине. Напротив, он усиленно призывал к объединению всей Европы в борьбе «за лики гордые Шекспира, за рафаэлевых Мадонн», против общего врага. Высшие достижения германской культуры всегда были для Брюсова неотъемлемой частью общеевропейского богатства, которое предстояло защищать от «проснувшегося Востока». Именно так назвал он программное стихотворение 1910 г., вошедшее в «Зеркало теней», но запрещавшееся советской цензурой{16}.

Поэтому начало войны в Европе Брюсов воспринял как трагедию. Он категорически не мог согласиться с утверждением того же Эрна, что «Германия противостала Европе, и Европа противостала Германии»{17}. Кроме того, неизменно оставаясь гуманистом, он не мог воспевать войну и тем более испытывать радостного упоения от нее – в отличие, например, от Гумилева, провозглашавшего:

И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.
(«Война, 1914)

И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
(«Наступление», 1914)

В целом можно согласиться с комментарием И. С. Поступальского – разумеется, сделав поправку на время его появления и соответствующие времени формулировки: «Следует установить разницу между военными стихами Брюсова и Гумилева. У Брюсова, в его лучших вещах, наблюдается стремление видеть в войне какое-то высшее, идейное, назначение, исторический смысл борьбы за культуру, стадию какого-то испытания… Для Гумилева же, представителя обуржуазившегося дворянства… дело обстоит проще. Для него, «конквистадора», война сама по себе совершенно естественная, нужная и благородная вещь. У Брюсова такой элементарности нет»{18}.

Первым откликом Брюсова на военные события стали стихотворный цикл «Современность» (позднее и в измененном составе «Стоим мы, слепы…» в сборнике «Семь цветов радуги» (1916)) и статья «Война вне Европы», впервые появившиеся в одном и том же номере «Русской мысли» (1914, № 8/9). Отметим несколько важных моментов в оценке им происходящего: Брюсов одним из первых правильно распознал в начавшейся войне конфликт не европейского, а мирового масштаба{19}, но явно обольщался насчет того, что она может принести освобождение «порабощенным народам». Речь шла прежде всего о славянах, главными врагами которых, как известно, были Австро-Венгрия и Турция, но не Германия. То, что Брюсов в эти дни и месяцы писал о Германии, – равно как и то, что он о ней не писал, – представляет особый интерес.

Во-первых, следует отметить сдержанный, благородный тон его антигерманских инвектив (самое резкое выражение – «надменный германец»), не содержавших никаких оскорблений в адрес противника, что в то время весьма редко встречалось не только в русской прессе, но и в «образованном обществе» в целом. Подозрительным казалось уже само отсутствие брани в адрес врага. Неизвестны нам и какие-либо пренебрежительные высказывания Брюсова о Германии, сделанные в частном порядке – в письмах или разговорах. Специально обращаю на это внимание, потому что в период русско-японской войны публичные высказывания Брюсова о Японии и японцах были достаточно корректными, но в письмах он порой награждал их весьма уничижительными эпитетами{20}. Брюсов всегда делал различие между «белыми» германцами и «желтыми» японцами и китайцами, поэтому сегодня его могли бы назвать «расистом». Однако следует помнить, что в начале века такие взгляды господствовали практически во всех слоях европейского «образованного общества». Даже Лига Наций, призванная стать воплощением принципов прогресса, свободы и гуманности, в 1919 г. большинством голосов отвергла предложение Японии о внесении в ее Устав положения о «равенстве рас»{21}.

Во-вторых, Брюсов видел в Германии только конкретного политического и военного противника, а не «исконного врага» и не «исчадие ада», молчаливо, но решительно отвергнув таким образом формулу «от Канта к Круппу». Он не зачеркивал, не предавал поношению ее историческое прошлое и культурные свершения, не призывал выбрасывать из музеев картины немецких художников и запрещать исполнение опер немецких композиторов, как делали это некоторые журналисты и даже деятели культуры. И здесь опять-таки мы видим прямую аналогию с его позицией времен русско-японской войны: тогда журнал «Весы», не избегавший порой довольно грубых шовинистических выпадов (правда, в основном в цитатах из других изданий, а не «от себя») помещал статьи о японской живописи и репродукции гравюр японских художников, причем делал это в самый разгар боев под Ляояном (1904, №№ 10 и 11). В неподписанной, но, возможно, принадлежавшей перу Брюсова – или, по крайней мере, одобренной им, – редакционной заметке прямо говорилось: «Мы хотим напомнить читателям о той Японии, которую все мы любим и ценим, о стране художников, а не солдат»{22}.

В условиях «угара» первых месяцев войны о таких публичных декларациях не могло быть и речи. Впрочем «публичное молчание», отказ от такого рода заявлений был не менее красноречив. В этом Брюсов был близок к Блоку, чье отношение к «сумрачному германскому гению» неизменно определялось духовными и культурными, а не злободневно-политическими факторами. На открытые признания в любви к Германии отваживались немногие, но этим признаниям суждено было еще не один год оставаться в столе. Вспомним хотя бы эпатажные стихи молодой Марины Цветаевой, в ту пору еще не изжившей своего юношеского восторга и благоговения перед Брюсовым:

Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам.
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?
Ну, как же я тебя отвергну,
Мой столь гонимый Vaterland…
Германия – мое безумье!
Германия – моя любовь!
(«Германии», 1 декабря 1914)

Эти стихи впервые увидели свет только в 1936 (!) г.

В-третьих, стихам и публицистике Брюсова изначально были совершенно чужды бахвальство и «шапкозакидательский» тон, характерный, например, для военных стихов Ф. Сологуба, не говоря уже о газетных и «синежурнальных» стихотворцах. В начале войны в стихотворении «Утешение Бельгии» Сологуб «пророчествовал»:

Прежде чем весна откроет
Ложе влажное долин, –
Будет нашими войсками
Взят заносчивый Берлин.

«Сатириконовец» Евг. Венский (Е. О. Пяткин), выпустивший в 1915 г. книгу под характерным заглавием «О немцах, извините за выражение», годом позже в сборнике сатир и пародий «В тылу» зло, но по существу высмеял эти стихи:

Ах ты, жалкий пруссачишка,
Немец-перец-колбаса,
Разнесем тебя, мартышка,
Абсолютно в полчаса. 

Именно в таком духе писало большинство. Напротив, Брюсов уже 30 июля (здесь и далее даты по старому стилю) предупреждал в стихотворении «Старый вопрос»:

Не надо заносчивых слов,
Не надо хвальбы неуместной.
Пред строем опасных врагов
Сомкнемся спокойно и тесно.

Полагаю, в этом можно видеть воздействие трагического урока русско-японской войны, победа в которой поначалу была для Брюсова несомненна:

Не может уступать Россия,
Торжествовать она должна.
(курсив мой – В.М.). («К Тихому океану», 1904)

Сдача Порт-Артура и неуспехи боев под Мукденом и Ляояном, положили конец его иллюзиям, а гибель русского флота в Цусимском проливе он воспринял как окончательное крушение имперских, геополитических амбиций России:

И снова все в веках, далеко,
Что было близким наконец –
И скипетр Дальнего Востока,
И Рима Третьего венец.
(«Цусима», 1905)

Потому-то при подготовке собрания стихов «Пути и перепутья» в 1908 г. Брюсов и не включил в него как «несвоевременные» те стихи, в которых отразились его преждевременные «победные» настроения. В 1914 г. надежд на скорую и легкую победу у него не было, а мощь германской армии он, надо думать, представлял себе вполне реалистически.

Наконец, четвертой особенностью «образа Германии» в военной поэзии и публицистике Брюсова можно назвать отсутствие в ней мифа о «немецких зверствах». Как было убедительно показано уже в 1920-е годы, он был создан английскими журналистами и политиками для оправдания вступления Великобритании в войну, предлогом для чего послужило нарушение германской армией нейтралитета Бельгии, который Великобритания обязалась гарантировать по тайному англо-бельгийскому договору 1839 (!) года. Газетный концерн «короля информации» лорда Нортклифа, а затем и вся «союзная» печать едва ли не ежедневно распространяли все новые и новые сенсационные сообщения о повешенных «тевтонами» бельгийских священниках, изнасилованных и заживо сожженных девушках, распятых монахинях и детях с отрубленными руками. Своим авторитетом эту кампанию поддержал крупнейший бельгийский поэт, друг Брюсова, Эмиль Верхарн в ряде стихотворений и в книге публицистики «Окровавленная Бельгия» (1915). Со страниц газет подобные сюжеты оперативно переходили в «изящную словесность» – достаточно назвать хотя бы сборник стихов и прозы А. А. Измайлова «Осиновый кол» (1915), автор которого много лет заведовал литературным отделом одной из крупнейших русских газет «Биржевые ведомости» и опять-таки являлся близким знакомым Брюсова.

Умело организованная, широкомасштабная кампания «пропаганды ненависти» (hate propaganda), или «пропаганды жестокостей» (atrocity propaganda), вызвала в обществе, в том числе и в русском, настоящую истерию, когда любое, тем более публично высказанное, сомнение в справедливости или достоверности сообщаемого могло быть расценено как измена или, по крайней мере, пораженчество. Объективный анализ этой пропаганды и фактическая перепроверка сообщавшихся «сведений» стали возможны только после войны, когда и выяснилась их полная абсурдность и беспочвенность. Английские министры и политики дезавуировали «истории» лорда Нортклифа и даже приносили извинения правительству Веймарской Германии{23}. Но все это было много позже. А тогда ни обстановка в обществе, ни шумиха в прессе, ни даже авторитет Верхарна – а бельгийцы были для него прежде всего «народом Верхарна»!{24} – не заставили Брюсова включиться в эту кампанию{25}.

Пожалуй, единственным исключением можно назвать его стихотворение «Тевтону» (сентябрь 1914):

Ты переполнил чашу меры,
Тевтон – иль как назвать тебя?

Оно стало откликом на непреднамеренное разрушение немецкой артиллерией знаменитого готического собора в Реймсе. «Союзная» пресса сделала из этого, в общем-то частного, случая символ «тевтонского варварства», поэтому «реймский инцидент» стал «знаковым» событием для некоторых русских поэтов, например О. Э. Мандельштама («Реймс и Кельн», сентябрь 1914) или М. А. Волошина («Реймская Богоматерь», 19 февраля 1915). Брюсов не скрывал своего негодования по поводу безвозвратной, как тогда казалось, утраты одной из жемчужин европейской культуры, но и на этот раз воздержался от грубостей или шовинистических выпадов. Нельзя не согласиться с выводом литературоведа Г. И. Дербенева: «Стихотворение «Последняя война» – не антигерманское. Оно направлено против старого мира в целом, с его неразрешенными противоречиями… Точно так же нет антигерманской темы ни в одном из брюсовских стихотворений первого месяца войны, как и стихов, в которых поэт предавался бы неумеренному восхвалению великороссов»{26}.

3. «На театре войны»: Брюсов – военный корреспондент

Следующим этапом «военных усилий» Брюсова стала его деятельность в качестве военного корреспондента «Русских ведомостей» (август 1914 – май 1915 гг.) в Польше и в Галиции, куда он отправился одним из первых среди московских литераторов. «Объявления войны 1914 года ждали со дня на день. Об этом писали газеты, и, конечно, Валерий Яковлевич не был в стороне от бурно развивающихся событий. Жил он лето 1914 года в Опалихе, но часто наведывался в Москву и даже договорился, чтобы ему немедленно сообщили о начале военных действий. На другой день по объявлении войны, согласно договоренности, рано утром за Брюсовым на машине приехал заместитель председателя Литературно-художественного кружка Иван Иванович Попов, и они поехали в Москву… После недолгих приготовлений и прощального банкета в стенах Литературно-художественного кружка, Брюсов уехал на театр военных действий»{27}. На банкете 24 июля Брюсов произнес знаменательную фразу: «Я еду простым чернорабочим»{28}. 11 сентября он писал жене И. М. Брюсовой: «Начинаю входить во вкус работы «корреспондента» и понимать это ремесло, а до сих пор только учился»{29}. Теперь к стихотворениям прибавились десятки газетных статей, имевших немалый общественный резонанс: их читали и ценили не только поклонники Брюсова-писателя, но и авторитетные политики, включая депутатов Государственной Думы{30}. Добавлю, что позднее его стихотворение «Польше» (1 августа 1914) было включено в записку «по польскому вопросу», составленную «по заказу Его Императорского Величества Государя Императора – для представления немедленно лично» и сохранившуюся в деле канцелярии Совета министров, начатом 21 января 1916 г.{31}

«Русские ведомости» располагали большим количеством военных корреспондентов (включая, например, А. Н. Толстого), которые освещали различные стороны происходящего. На долю Брюсова, не сразу допущенного непосредственно в зону боевых действий, выпало освещение в основном социально-бытовых аспектов войны и ее последствий, однако позднее он не раз бывал и на линии фронта: «Одному из первых мне удалось, с товарищем, проехать в освобожденный Перемышль»{32}. Для корреспонденций Брюсова характерно то же внимание к «мелочам жизни» и отсутствие риторики, что и для стихов сборника «Семь цветов радуги», непосредственно навеянных фронтовыми впечатлениями. И здесь мы снова видим все те же черты «образа Германии», что были отмечены выше: уважение к противнику, объективная оценка тягот войны, отсутствие тенденциозного отождествления Германии как нынешнего врага с «вечной Германией» Гёте и Шиллера и т. д.{33}.

Как уже говорилось, ни в одном из произведений Брюсова 1914-1915 гг. мы не найдем воспевания войны, столь характерного для многих литераторов того времени. Личный опыт первых месяцев корреспондентской деятельности избавил его от всех возможных иллюзий относительно характера войны, если таковые и были. В стихотворении «Круги на воде» (2 декабря 1914 г.) он дает совершенно определенную оценку происходящему:

От камня, брошенного в воду,
Далеко ширятся круги.
Народ передает народу
Проклятый лозунг: «мы – враги!»
(курсив мой – В. М.)

То же настроение мы видим и в стихотворении «Западный фронт», написанном несколькими днями раньше, 30 ноября 1914 г.:

От Альп неподвижных до Па-де-Кале
Как будто дорога бежит по земле;
Протянута лентой бесцветной и плоской,
Прорезала Францию узкой полоской.

Все мертво на ней: ни двора, ни куста;
Местами два-три деревянных креста,
Местами – развалины прежних строений,
Да трупы, да трупы – тела без движений!

Все стихотворение выдержано в ключе печальной и даже какой-то обреченной констатации трагических фактов войны. Виноватых и правых здесь нет! – вот мысль, которую Брюсов исподволь пытается внушить читателю. Здесь ни слова осуждения в адрес «тевтона», ни слова хвалы в адрес противостоящего ему «священного союза». Позднее, в стихах 1915-1916 гг., Брюсов будет постоянно возвращаться к этим мыслям, которые тогда уже воспринимались многими в русском обществе с пониманием и даже симпатией. Но в конце 1914 г. так думали – или, по крайней мере, дерзали высказываться в печати – немногие. До публичного осуждения войны, пусть даже в завуалированной форме, было еще очень далеко.

Думаю, на восприятие Брюсовым войны оказал влияние Верхарн – но не Верхарн-патриот, проклинавший в 1914 г. «тевтонов» и клеймивший их пресловутые «зверства», а Верхарн-гуманист, говоривший своему русскому другу еще в 1909 г.: «Война давно стала для европейцев анахронизмом… Современному человеку столь же дико стрелять в других людей из пушек, как и заниматься людоедством»{34}. Отзвук этих слов явственно слышится в статье Брюсова, написанной 26 июля 1914 г., накануне отъезда на фронт: «Война, при известных условиях, – великое дело и последний довод в мировых спорах, в которых правый не всегда силен одной своей правотой, но война все же и горькое зло земли, тяжелое бедствие народов. Война все же ведет к одичанию и огрублению нравов, к забвению высших идеалов, к падению культурного уровня»{35}. К этим мыслям он будет не раз возвращаться и впоследствии.

И здесь представляется необходимым остановиться на одном сюжете. Как известно, Брюсов одним из первых выступил с приветствием «первым авиаторам» в одноименном стихотворении 1908 г., впоследствии получившим название «Кому-то» («Фарман иль Райт, иль кто б ты ни был…»), увидев в их полетах провозвестие того, что позднее называли аэрократией или «штурмом неба» (заглавие его стихотворения 1923 г. на «авиационную» тему):

…Шар земной
Мы полно примем в обладанье,
Гордясь короной четверной,

то есть господством над всеми четырьмя стихиями.

Однако он резко осудил военное применение авиации, прежде всего против мирного населения, чему сам был свидетелем в Варшаве (стихотворение «Аэропланы над Варшавой» (24 декабря 1914)). Другое стихотворение 1915 г. «К стальным птицам», не вошедшее ни в один из прижизненных сборников, примечательно именно тем, что, выходя за рамки «авиационной» темы, оно, с одной стороны, затрагивает планетарные, глобальные аспекты «покорения воздуха», а с другой, показывает корни разочарования поэта в характере войны, которое открыто проявилось уже летом 1915 г. и достигло своего апогея в начале 1917 г.

Казалось: уничтожив грани
Земель, народов, государств, –
Жить дружественностью начинаний
Мы будем – вне вражды и брани,
Без прежних распрей и коварств…

Примечательно, что это фактически пересказ слов Верхарна: «Я рад, что дожил до завоевания воздуха. Человек должен властвовать над стихиями, над водой, огнем, воздухом… Аэропланы совершенно изменят отношения к границам между государствами, усилят чувство солидарности в европейских народах, которые почувствуют себя «единой нацией», а это приведет к прекращению войн»{36}. Это было написано в 1910 г. Однако:

Опасней молний, хуже бури,
Те, что возносят в небо смерть!
Не в честный бой под облаками
Они, спеша, стремят полет,
Но в полночь, тайными врагами,
Над женщинами, стариками,
Свергают свой огонь с высот!

Конечно, злодеем выступает «рой германских «голубей»», т. е. военных самолетов марки «таубе» (нем.: голубь). Но если для М. А. Волошина («Цеппелины над Парижем», 18 апреля 1915) главным является осуждение Германии, а война в воздухе – только повод для этого, то Брюсов обличает именно войну в воздухе, видя в ней не только «преступление против человечества», но и губительное кощунство по отношению к духам стихий{37}. Однако по понятным причинам ему приходится говорить только о германских налетах.

То же можно сказать и о стихотворении 1916 г. «Рыбье празднество» из сборника «Девятая камена», не изданного при жизни Брюсова. Написанное после объявления Германией в 1915 г. начала «беспощадной подводной войны», оно осуждает ее не как очередное «немецкое зверство», но именно как варварскую форму военных действий. Горько-иронической инвективой звучат его слова «Славься между рыбами, царь торпед – Вильгельм!», но и здесь мы не найдем ни шовинистических выпадов, ни грубых обобщений. Интересно, что сам автор более чем сдержанно оценил свое стихотворение: «столь не в моем духе, что я и судить не берусь, терпимо ли это»{38}, – отправляя его для публикации в «Биржевых ведомостях» упоминавшемуся выше А. А. Измайлову. Измайлов же без промедления напечатал эти стихи.

Рассматривая позицию Брюсова в годы первой мировой войны в ее основных аспектах, следует коснуться и его взглядов на «славянский вопрос». Балканская политика Австро-Венгрии и Турции, союзников Германии, была одной из причин мировой войны, хотя далеко не единственной: антиавстрийский курс Сербии, гласно и негласно поддерживаемый Россией и Францией, сыграл здесь не менее, если не более роковую роль. Руководство Германии во главе с кайзером Вильгельмом II не питало никаких симпатий к балканским славянам, но и не одобряло репрессивную политику Австро-Венгрии, где боролись антиславянские и прославянские тенденции, и тем более Турции. Последняя же имела давнюю репутацию главного врага славянства и православия.

Туркофобия Брюсова, унаследованная от Тютчева и прочитанных в молодости классиков славянофильства – Хомякова, Киреевского, Самарина, Ивана Аксакова{39}, имела долгую историю. Уже в 1900 г. он призывал времена, когда «славянский стяг зареет над Царьградом» (стихотворение «Проблеск»), а одно из политических обозрений в «Новом пути» («Разрешение македонского вопроса», 1903, № 3) посвятил резкой критике Турции. В статье «Новая эпоха во всемирной истории» он прямо называл «изгнание турок из Европы» целью не только русской, но и европейской политики. Исходя из исторической несовместимости исламской и христианской цивилизаций, Брюсов отказывал туркам в праве быть европейцами: «Мы вскормлены у разных грудей, // Единой матери сыны» («Проснувшийся Восток»). Замечу, что сегодня, в свете последних теорий С. Хантингтона это звучит особенно интересно. Хотя Хантингтон едва ли читал Брюсова…

Известно, что европейские державы, прежде всего Великобритания и Германия, не раз разыгрывали «турецкую карту» против России, как это было на Берлинском конгрессе 1878 г. Германо-турецкий блок в первой мировой войне казался Брюсову не только противоестетственным союзом европейцев и не-европейцев против других европейцев, подобно англо-японскому союзу 1902 г.{40}, но и предательством общеевропейского дела со стороны Германии. Может быть, именно поэтому он демонстративно предпослал своему антитурецкому стихотворению 1915 г. «Отрывок» («Там, где Геллеспонта воды…») эпиграф из баллады любимого им Шиллера «Геро и Леандр»{41}. Хотя недостатка в соответствующих цитатах из «невражеских» поэтов не было…

Однако весной 1915 г. во взглядах Брюсова на войну происходит коренной перелом. Более чем полгода работы на фронте, виденном с передовых позиций, а не только из штаба или окна гостиницы, закончились новым разочарованием в правительстве и командовании, в союзниках, а под конец и в самой войне. Мечты об очистительной грозе «последней войны» и освобождении «порабощенных народов» растаяли под влиянием тягостного зрелища позиционной войны и бессмысленных смертей. Уже в феврале 1915 г. он писал жене: «Вообще хочется работать «литературно», и корреспондентская деятельность, сказать по правде, – надоела»{42}. В Варшаве Брюсов работал над статьями о Пушкине, переводом «Энеиды» Вергилия и «учебником стихосложения» (будущие «Основы стиховедения»), т. е. над произведениями подчеркнуто «неактуальными». По воспоминаниям И. М. Брюсовой, он «в мае 1915 г. окончательно возвратился (в Москву – В. М.) глубоко разочарованный войной, не имея уже ни малейшего желания видеть поле сражения»{43}. И. С. Поступальский писал: «Затяжной характер войны, распутинщина, измены, неудачи русского оружия, растущее народное недовольство постепенно открывали Брюсову глаза. Трезвейший из русских буржуазных поэтов пытался заново ориентироваться в действительности»{44}. «Пораженцем» Брюсов не стал и даже время от времени продолжал писать стихи на военные темы, но основное внимание в них теперь уделялось не Германии и не Европе, а Турции, Армении и военным действиям на Кавказе.

Примерно тогда же Брюсов написал следующее – оставшееся «в столе» и, возможно, неоконченное стихотворение:

Во дни великого страдания,
Когда любой рассвет – кровав,
Тебе я приношу, Германия,
Венец непобежденных слав.
Да сковывает немота уста
Тех, кто забудет в этот день
Творца, изваявшего Фауста,
Елены вызвавшего тень!
Союз народов! Bone coete!
Гласи: «Да торжествует Гете!»{45}

Первый публикатор стихотворения И. С. Поступальский заметил: «Эти гуманистические стихи прибавляют, конечно, к Брюсову периода войны интереснейший штрих»{46}. Думаю, не погрешу против истины, сказав, что приведенные строки – квинтэссенция не только отношения Брюсова к Германии, но декларация его давней позиции, отделявшей «текущий момент» от «вечных ценностей» и естественно сочетавшей патриотизм и интернационализм. Именно тогда – среди обилия прочих трудов – он Брюсов начинает работать над полным переводом «Фауста» Гете{47}, с чем, возможно, и связано приведенное выше стихотворение. Нельзя не признать, что этот выбор был более чем знаменатален.

4. От войны к миру: поиски выхода

К проблеме войны – точнее, теперь уже мира – с Германией Брюсов вернулся сразу после Февральской революции, в которой увидел шанс одновременно окончить войну и провести необходимые внутриполитические реформы. В марте 1917 г. Брюсов выступил на собрании московских писателей (в это время, в условиях свободы печати и собраний, он развернул бурную общественную деятельность) с докладом о необходимости скорейшего окончания войны. В составленном им проекте воззвания московских писателей говорилось: «Какие же первые, самые настоятельные задачи стоят перед освобожденной Россией? Чего хочет народ, чего ждет Родина именно сегодня, что ей сейчас – нужнее всего? Россия велика, Россия многообразна, в миллионах ее населения сталкиваются и перепутываются самые различные ожидания и желания. Каждому со всей искренностью кажется, что его мнение есть самое истинное, что оно-то и заключает в себе благо России. Мы, писатели, стремимся освободиться от этого влияния мнений личных, групповых, классовых <…> Мы верим, что сокровенное желание сегодняшнего дня в России у всех одно, и это желание выразить просто. Оно гласит:

Должно окончить войну!

Война всегда – величайшее зло, война – проклятие и ужас истории, война – пережиток варварства, недостойный, позорный для просвещенного человечества. Но в наши дни, для России, война – зло двойное, тройное. Нам нужен мир, для того чтобы укрепить еще нетвердые основания нашей свободы, чтобы пересоздать весь строй нашей жизни на новых, свободных началах <…> Нам нужен мир, чтобы спокойно отдаться созидательной работе, огромной, почти безграничной, предстоящей нам»{48}.

Более подробно и полно Брюсов развил эти мысли в брошюре «Как прекратить войну», эпиграфом к которой поставил известное изречение «Si vis pacem — para bellum» («Хочешь мира – готовься к войне», лат.). Написана она была также в марте, но вышла отдельным изданием только в конце августа – начале сентября 1917 г.{49} Чем была вызвана длительная задержка с публикацией столь злободневного текста, мы не знаем, тем более что ситуация к моменту выхода книжки изменилась коренным образом. Позднее брошюра привлекла внимание В. И. Ленина. В. Д. Бонч-Бруевич вспоминал: «Неожиданное выступление Брюсова в роли политика, который со своей стороны давал рецепт, как прекратить войну, заинтересовало Владимира Ильича, и он отметил книжку Брюсова для прочтения»{50}. Оценка Лениным статьи Брюсова нам неизвестна, но считать выступление последнего «в роли политика» неожиданным, разумеется, нельзя. Напомню лишь, что именно Брюсов в ноябре 1905 (!) г. выступил с резко критическим откликом на статью Ленина «Партийная организация и партийная литература»{51}, которую вряд ли читал кто-то еще из «декадентов».

К «войне до победного конца» и укреплению солидарности со странами Антанты для окончательного разгрома «тевтонских варваров» Брюсов не призывал, хотя опасался, что немедленное заключение сепаратного мира с Германией могло состояться на крайне невыгодных для России условиях: вынужденные территориальные уступки, контрибуция, гибельная для русской экономики и т.д. Но даже это, довольно скромное по масштабам, «революционное оборончество» оказалось недолгим.

Уже в 1916 г. Брюсов сблизился с «пораженческим» кругом М. Горького, с которым его поначалу объединила редакционная работа над сборниками «национальных» литератур – латышской и финской. Затем Брюсов начал готовить десятитомное собрание своих сочинений для руководимого Горьким и А. Н. Тихоновым издательства «Парус». Постепенно сближались и их политические позиции. После Февральской революции в газете «Новая жизнь» Горький начал открыто агитировать за скорейший мир с Германией. 4 июня в газете появилось стихотворение Брюсова «Тридцатый месяц», написанное в январе 1917 г. (это как раз и был тридцатый месяц войны) и переработанное в апреле того же года. Это уже полный отказ от «революционного оборончества» и призывов к борьбе за освобождение «порабощенных»:

Борьба за право стала бойней;
Унижен, Идеал поник…
И все нелепей, все нестройней
Крик о победе, дикий крик!..
О, горе! Будет! будет! будет!
Мы хаос развязали. Кто ж
Решеньем роковым рассудит
Весь этот ужас, эту ложь?
Пора отвергнуть призрак мнимый,
Понять, что подменили цель…

«Ни одна война не начиналась со столь высокими надеждами и не заканчивалась со столь горьким разочарованием, как первая мировая война», – пишет современный американский историк М. Вебер{52}, и эти слова вполне можно отнести к процитированному стихотворению Брюсова. Оно идеально подошло политической линии «Новой жизни» и было немедленно принято М. Горьким и А. Н. Тихоновым к публикации. Сам автор, однако, колебался, стоит ли публиковать эти стихи вообще, а если публиковать, то не лучше ли сделать это под псевдонимом{53}. Брань «оборонческой» прессы, обвинявшей Брюсова в ренегатстве и измене прежним убеждениям, не заставила себя ждать, но выбор был сделан, хотя Брюсов и заявлял о своем несогласии с «некоторыми из позиций, занятых газетой», т. е. «Новой жизнью» {54}. Верность выбранной ориентации подтверждает и стихотворное послание Брюсова «Максиму Горькому в июле 1917 года», написанное в ответ на травлю писателя «оборонцами» (вошло в сборник «Последние мечты» (1920)).

В заключение остановимся еще на одном аспекте проблемы. Военные стихи Брюсова были объектом постоянных нападок советской критики 1920—1930-х годов (А. Н. Волков, Г. Е. Горбачев, Г. Лелевич, Я. А. Назаренко, О. В. Цехновицер и др.) как воспевание «империалистической войны», в которой полагалось «желать поражения своему правительству». В литературно-критическом обиходе тех лет появилась даже появилась расхожая формула «поэзия русского империализма», механически объединявшая Брюсова и Мандельштама, Клюева и Гумилева. Влияния этих «теорий» не избежали и такие проницательные исследователи как И. С. Поступальский и Д. Е. Максимов{55}. Но в годы Великой Отечественной войны эти же стихи зазвучали совершенно по-новому, когда в «шовинизме» и «империализме» стали видеть «патриотизм» и «осознание исторической миссии России». Массовая серия Гослитиздата «Писатели – патриоты великой Родины» объединила «декадента» Брюсова (1943 г.) с «монархистами» Денисом Давыдовым и Петром Вяземским и «мистиком» (хоть в прошлом и декабристом) Федором Глинкой. А в сборнике «Русские поэты о Родине», вышедшем в том же 1943 г., «соседями» Брюсова и вовсе были Федор Сологуб и Андрей Белый. Иными словами, «реабилитации» тогда не дождались патриотические стихи либо эмигрантов (К. Д. Бальмонт), либо репрессированных и  «контрреволюционеров» (Н. С. Гумилев).

Тогда же высоко оценил военные стихи Брюсова влиятельный критик (и одновременно «чиновник от литературы») А. С. Мясников. В предисловии к «Избранным стихотворениям» поэта, подписанным к печати 13 марта 1945 г., он сочувственно цитировал речь Брюсова на банкете 18 января 1915 г.: «Если бы обстоятельства момента сложились так, что пришлось бы выбирать между поэзией и родиной, то пусть погибнет поэт и поэзия, а торжествует великая Россия, после чего наступит грядущее торжество родины, и тогда явится поэт, достойный великого момента»{56}, – справедливо охарактеризовав ее как «творческое credo» поэта{57}. Всего несколькими годами ранее не менее правоверный О. В. Цехновицер видел в ней лишь одно из проявлений «шовинистического подъема среди буржуазных литераторов России»{58}, а И.С. Поступальский констатировал: «Почти весь комплекс патриотизма, слепого шовинизма и империалистической агрессивности у Брюсова налицо»{59}. Для идеологической переориентации потребовалась мировая война, однако затем многие политические мотивы в поэзии Брюсова снова стали старательно затушевываться. Но это уже тема отдельного исследования.

5. «Любящий Германию»

До сегодняшнего дня никто не называл Валерия Брюсова «германофилом», ни «явным», ни «тайным». Уместно ли такое определение, и можно ли отказаться от вопросительного знака, стоящего в заголовке этой статьи? Полагаю, что да. Слово «германофил» имело и имеет определенные политические коннотации, но означает оно тем не менее только одно – «любящий Германию». Брюсов любил, пожалуй, больше чем кто бы то ни было среди его знаменитых современников. Любил как историческую, так и современную Германию, страну великих достижений культуры прошлого и родину своих друзей, но более всего – один из столпов той многовековой общеевропейской культуры, человеком которой всегда ощущал себя. Брюсова трудно назвать космополитом, потому что он был одарен острым чувством «своего» и «чужого», ставя судьбу и интересы России превыше всего – об этом свидетельствует и его позиция в период первой мировой войны. Но именно это чувство «своего» и «чужого» определило его паневропеизм, в котором все духовное и культурное наследие европейской цивилизации – как дохристианской, так и христианской – безусловно принималось за «свое». Подлинный интернационализм органически сочетался у Брюсова с подлинным патриотизмом, чувством Родины.

Мне Гете – близкий, друг – Вергилий,
Верхарну я дарю любовь…
Но ввысь всходил не без усилий –
Тот, в жилах чьих мужичья кровь.
Я – твой, Россия, твой по роду!..
(«Я – междумирок, равен первым…», 1911-1918)

К неоконченному стихотворению, из которого взято это знаменательное признание, Брюсов возвращался на протяжении многих лет, включая годы войны. Война властно потребовала решительных ответов на вызовы времени, разрешения личных мучительных сомнений. Брюсов не поддался искушению «черно-белой», манихейской картины войны, которая быстро овладела умами не только примитивно мыслящих обывателей, но и изощренных интеллектуалов. Для этого потребовались не только мудрость и прозорливость, но и незаурядное гражданское мужество. Думаю, мы с полным правом можем говорить о германофильстве Брюсова в годы войны – разумеется, понимая под ним не симпатии к кайзеру, не стремление к эпатажу и тем более не пораженческие настроения, но преданность высшим ценностям человеческой культуры. Тем более, что именно такова была его всегдашняя позиция.

Да выйдут древние народы
Из бури к просветленным дням!
(«Пора!», осень 1914)

Примечания:

Все стихотворения Брюсова, за исключением особо оговоренных случаев, цитируются по изданию: Брюсов В. Собрание сочинений в 7 томах. ТТ. 1-3. М., 1973 (далее СС); точные ссылки на это издание в тексте не приводится, но везде указываются название и дата стихотворения. Стихотворения других авторов, как правило, цитируются по томам большой серии «Библиотеки поэта» (издания второе и третье).

В работе использованы отдельные положения и материалы моих статей: «Ужели мало жертв обильных?..» (военные корреспонденции Валерия Брюсова) // «Политика», 1991, № 8; Геополитика Валерия Брюсова // «Библиография», 1993, № 3; Историософия и геополитика: Валерий Брюсов о Востоке // «Общественные науки и современность», 1994, № 4.

{1} Пуришев Б. И. «Фауст» Гете в переводе Брюсова // Брюсовские чтения 1983 года. Ереван, 1985, с. 345.

{2} Детские и юношеские воспоминания // Брюсов В. Из моей жизни. Автобиографическая и мемуарная проза. М., 1994, с. 169-170 (написано в 1911-1913 гг.).

{3} “Berliner Lokal Anzeiger”, 1910, 19.01; “Baseler Nachrichten”, 1910, 28.12. Однако получившее известность со слов критика А. А. Измайлова утверждение, что немецкие критики сомневались не только в иностранном, но и в современном происхождении романа, было опровергнуто самим Брюсовым. См. подробнее: Чудецкая Е. «Огненный ангел». История создания и печати // Брюсов В. СС. Т. 4. М., 1974, с. 349.

{4} Брюсов В. Памяти Георга Бахмана // «Весы», 1907, № 7; перепечатано: Брюсов В. Среди стихов. Манифесты, статьи, рецензии. 1894-1924. М., 1990, с. 237-239.

{5} Сколько-нибудь полной библиографии переводов Брюсова на иностранные языки нет до сих пор. Наиболее полной является автобиблиография, доведенная до 1912 г.: Библиография Валерия Брюсова, 1889-1912. Составлена к<нигоиздательст>вом «Скорпион». М., 1913, с. 38-42 (в том числе на немецкий язык: с. 38-40).

{6} Непревзойденной остается статья: Пуришев Б. И. Брюсов и немецкая культура XVI века // Брюсовские чтения 1966 года Ереван, 1968; Брюсов В. СС. Т. 4.

{7} Цит. по: Бордюгов Г. А., Ушаков А. И., Чураков В. Ю. Белое дело. Идеология, основы, режимы власти. М., 1998, с. 33-34.

{8} Эрн В. Ф. Сочинения. М., 1991, с. 308: впервые: «Русская мысль», 1914, № 12.

{9} Типичный, но не единственный пример: William M. McGovern. From Luther to Hitler. Boston, 1941.

{10} Впервые: «Библиография», 1993, № 3 (публикация В. Э. Молодякова); история статьи подробно изложена в предисловии к публикации. В настоящее время мною готовится к изданию собрание политических статей и стихотворений Брюсова с подробным комментарием.

{11} Цит. по: Брюсова И. М. Материалы к биографии Валерия Брюсова // Брюсов В. Избранные стихи, с. 133.

{12} Отдел рукописей и редких книг Российской национальной библиотеки. Ф. 1136 (Максимов Д. Е.). Ед. хр. 13. Л. 25об.

{13} Автобиография // Брюсов В. Из моей жизни, с. 80 (написано в 1912-1913 гг.).

{14} Поступальский И. Поэзия Валерия Брюсова // Брюсов В. Избранные стихи, с. 64; отдельное издание: Поступальский И. Поэзия Валерия Брюсова в ее идеях и связях со временем. М-Л., 1933 (пагинация в обоих изданиях совпадает).

{15}«Русская мысль», 1913, № 12. Первым вариантом этой програмнной работы является статья «Метерлинк-утешитель (о «желтой опасности»), написанная в январе 1905 г., но увидевшая свет только в 1993 г.: «Библиография», 1993, № 3 (публикация В. Э. Молодякова).

{16} После 1917 г. перепечатывалось только дважды: Брюсов В. Избранные стихотворения. М., 1945; «Наш современник», 1993, № 3 (публикация В. Э. Молодякова).

{17} Эрн В. Ф. Цит. соч., с. 372 («Время славянофильствует»).

{18} Поступальский И. С. Цит. соч. С. 72.:

{19} См. также сокращенное изложение этих идей в его статье «Всемирная война» («Русские ведомости», 1914, 31 июля, № 175; подпись: В. Бакулин).

{20} Подробный анализ позиции Брюсова во время русско-японской войны: Молодяков В. Образ Японии в Европе и России второй половины XIX – начала ХХ веков. М.-Токио, 1996, с. 132-140.

{21} См. специальное исследование: Naoko Shimazu. Japan, Race and Equality. The Racial Equality Proposal of 1919. London, 1998.

{22} «Весы», 1904, № 10, с. 39.

{23} Этому вопросу посвящена, например, известная книга: Arthur Ponsonby, M.P. Falsehood in Wartime: Propaganda Lies of the World War. London, 1928; переиздание: Costa Mesa CA, 1991. Автор, влиятельный консервативный депутат английского парламента, ни в коей мере не может быть назван германофилом; цель его разоблачений – восстановление доверия между бывшими противниками, а также снятие ответственности за пропагандистские фальсификации лорда Нортклифа с правительства и народа Великобритании.

{24} Из стихотворения «Фламандцам» (7 августа 1914), вошедшего в сборник «Семь цветов радуги». Насколько мне известно, на этот принципиально важный момент впервые обратил внимание Г.И. Дербенев: «Бельгийский народ для него (Брюсова – В.М.) – “народ Верхарна”, не народ короля Альберта, который был в это время самой популярной фигурой в странах Антанты»: Дербенев Г.И. Валерий Брюсов в начале первой мировой войны // Брюсовские чтения 1971 года. Ереван, 1973, с. 181-182.

{25} Впрочем, он откликнулся благожелательной рецензией на «Окровавленную Бельгию» («Русские ведомости», 1915, 5 июля, № 154).

{26} Дербенев Г. И. Валерий Брюсов в начале первой мировой войны, с. 177-178.

{27} Чудецкая Е. В. Из переписки Брюсова 1914-1915 годов // Брюсовские чтения 1973 года. Ереван, 1975, с. 437-438. В статье использованы сведения, полученные автором от И.М. Брюсовой.

{28} Проводы В. Я. Брюсова // «Голос Москвы», 1914, 25.07; цит. по: Ашукин Н.С. Валерий Брюсов в автобиографических записях, письмах, воспоминаниях современников и отзывах критики. М., 1929, с. 321.

{29} Цит. по: Брюсова И. М. Цит. соч. // Брюсов В. Избранные стихи, с. 139. Письма Брюсова к жене этого периода полностью не публиковались, но их подробный обзор дан: Чудецкая Е. В. Из переписки Брюсова 1914-1915 годов.

{30} Выступление П.Н. Милюкова на банкете в честь Брюсова в Московском Литературно-художественном кружке 18 января 1915 г.; изложение: «Известия Литературно-художественного кружка», вып. 10 (февраль 1915), с. 40.

{31} С этой запиской в начале августа 1917 г. ознакомился А.А. Блок, который в то время работал в Чрезвычайной следственной комиссии, созданной Временным правительством под председательством известного юриста Н.К. Муравьева для расследования деятельности бывших царских министров и сановников: Блок А. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 7. М.-Л., 1963, с. 296, 503 (запись в дневнике от 5 августа 1917 г. и комментарии к ней).

{32} Автобиография // Брюсов В. Из моей жизни, с. 87.

{33} В 1915 г. Брюсов планировал собрать свои военные корреспонденции и выпустить их отдельной книгой под заглавием «На театре военных действий. Корреспонденции. Письма военного корреспондента из Польши 1914-1915 гг.», но этот замысел не был осуществлен. По мнению автора настоящей работы, комментированное издание военных корреспонденций Брюсова было бы исключительно полезно как для читателей, так и для специалистов-историков.

{34} В гостях у Верхарна // Брюсов В. Из моей жизни, с. 33 (написано в 1910 г.).

{35} «Известия Литературно-художественного кружка», вып. 7 (сентябрь 1914), с. 2.

{36} В гостях у Верхарна // Брюсов В. Из моей жизни, с. 32-33.

37} См. подробнее: Молодяков В. «Мой сон, и новый, и всегдашний…» Эзотерические искания Валерия Брюсова. Токио, 1996, с. 17-19.

{38} Письмо А. А. Измайлову от 4 апреля 1916 г. цит. по: Брюсов В. СС. Т. 2, с. 445 (в комментариях).

{39} В наброске письма К. Д. Бальмонту около 1900 г. Брюсов писал: «Читаю Киреевского, Хомякова, Самарина – кого Вы читать не будете»: Брюсова И.М. Цит. соч. // Брюсов В. Избранные стихи, с. 132.

{40} См. статью «Метерлинк-утешитель (о «желтой опасности»)», указанную в примечании 12.

{41} Вместо со стихотворениями «Туркам» и «На бомбардировку Дарданелл», «Отрывок» составил своего рода трилогию, вошедшую в раздел «Там, на Западе» сборника «Семь цветов радуги», но позднее в полном составе попавшую под запрет советской цензуры.

{42} Письмо И. М. Брюсовой, февраль 1915 г., цит. по: Брюсова И.М. // Брюсов В. Избранные стихи, с. 139.

{43} Там же.

{44} Поступальский И. Цит. соч. // Брюсов В. Избранные стихи, с. 74.

{45} «Литературная газета», 1931, 7 октября (публ. И.С. Поступальского); перепечатано только дважды: Брюсов В. Избранные стихи, с. 640; «Наш современник», 1993, № 3 (публ. В.Э. Молодякова).

{46} Поступальский И. Цит. соч. // Брюсов В. Избранные стихи, с. 71-72.

{47} Перевод первой части опубликован посмертно: Гете. Фауст. Часть первая. М.-Л., 1928, 1932; перевод второй части не завершен и опубликован лишь частично. Остается только пожалеть, что эта крупная работа Брюсова-переводчика практически не известна широкому читателю. Первые известные нам опыты переводов Брюсова из «Фауста» относятся еще к октябрю 1898 г.: ЛН. Т. 98. Кн. 1. С. 803-804, 820. См. подробнее: Пуришев Б. И. «Фауст» Гете в переводе Брюсова // Брюсовские чтения 1983 года.

{48} ЛН. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976, с. 215-216. Некоторые фразы из этого текста дословно вошли в брошюру «Как прекратить войну». См. также: Дронов В. С. Брюсов и Февральская революция 1917 года // Брюсовские чтения 1980 года. Ереван, 1983.

{49} Между 26 августа и 9 сентября, по данным «Книжной летописи», приведенным: Прижизненные издания Валерия Яковлевича Брюсова, с. 62. Брошюра вышла рекордным для Брюсова тиражом 50 000 экземпляров (например, тираж сборника стихов «Семь цветов радуги» составил всего 1450 экз.), но, очевидно, практически не поступала в продажу; в настоящее время она принадлежит к числу наиболее редких прижизненных изданий Брюсова.

{50} Бонч-Бруевич В. Д. Что читал Ленин в 1919 году // «На литературном посту», 1926, № 2.

{51} Вехи. I. Свобода слова // «Весы», 1905, № 11 (подпись: Аврелий).

{52} Предисловие к: Ponsonby A. Op. cit., p. VII.

{53} См. подробнее: Ильинский А. Горький и Брюсов. Из истории личных отношений // ЛН. Т. 27-28. М., 1937, с. 654-656.

{54} См. подробнее комментарий к этому стихотворению: Брюсов В. СС. Т. 2, с. 446-447, а также письмо Брюсова А. Н. Тихонову от 25 апреля 1917 г., цит. по: Брюсова И. М. Цит. соч. // Брюсов В. Избранные стихи, с. 143-144.

{55} Поступальский И. Цит. соч.; Максимов Д. Поэзия Валерия Брюсова. Л., 1940.

{56} «Известия Литературно-художественного кружка», вып. 10 (февраль 1915), с. 39.

{57} Мясников А. С. Поэзия Брюсова // Брюсов В. Избранные стихотворения (1945), с. XXIX-XXX.

{58} Цехновицер О. Литература и мировая война 1914-1918 гг. М., 1938, с. 102-104.

{59} Поступальский И. Цит. соч. // Брюсов В. Избранные стихи, с. 71.