Беседы Г. Г. Степанова с В. М. Ткачевым

(Публикатор И. В. Сирица) // Родная Кубань. 2020. № 1. С. 69-85.

Публикуется с любезного согласия И. В. Сирицы

В 2018 году в журнале «Родная Кубань» публиковались отдельные главы из мемуаров уроженца станицы Келермесской Кубанской области, военного летчика генерал-майора Вячеслава Матвеевича Ткачева{*}, хранящихся в его личном фонде Государственного архива Краснодарского края. И вот совсем недавно в архиве были обнаружены ранее никогда не публиковавшиеся воспоминания кубанского писателя Георгия Степанова о своих многочисленных встречах в Краснодаре с В. М. Ткачевым на протяжении 1957–1965 годов.

Георгий Георгиевич Степанов родился 2 мая 1910 года в станице Ильской Кубанской области в семье учителя. Бóльшая часть детства прошла в станице Медведовской, где его отец заведовал школой. Там же будущий писатель стал очевидцем кроваво-драматических событий Гражданской войны, которые не могли не оставить след в памяти и во многом предопределили его творческую судьбу. Одним из главных среди многочисленных произведений Г. Г. Степанова стал роман-эпопея «Закат в крови», повествующий о Гражданской войне на Юге России, в том числе и на Кубани, в Екатеринодаре.

Поскольку автор стремился отобразить с документальной точностью все перипетии братоубийственной войны, то знакомство осенью 1957 года с В.М. Ткачевым стало для него знаковым. По словам Г. Г. Степанова, «Ткачев представлял собой редчайший источник» из которого он «надеялся почерпнуть немало интересного, неведомого историкам и писателям». И он в своих ожиданиях не обманулся. Во время многочисленных встреч писатель задавал В. М. Ткачеву массу самых разнообразных вопросов, возникавших при работе над романом. И старый генерал на них скрупулезно давал ответы, консультируя Г. Г. Степанова в описании характеров и внешности различных исторических персоналий Кубани, генералов и офицеров Добровольческой армии, Вооруженных сил Юга России и Русской Армии, а также делясь воспоминаниями о мельчайших подробностях и малоизвестных деталях из того, давно минувшего времени. Всю полученную от белого генерала информацию писатель отобразил в своем романе. При этом даже упомянул в нем В. М. Ткачева.

Удивительна судьба романа «Закат в крови», в чем-то она перекликается с трудом В. М. Ткачева

{*} Ткачев Вячеслав Матвеевич (1885–1965), военный летчик, окончил Константиновское артиллерийское училище (1906), школу пилотов Одесского аэроклуба (1911), Офицерскую авиационную школу Отдела воздушного флота (1912), прикомандирован к 7-й воздухоплавательной роте (1913), в XI авиационном отряде (1913), начальник ХХ корпусного авиационного отряда (1913); в Первую мировую войну – на той же должности (1914–1916), награжден орденом Св. Георгия 4-й степени (1914), есаул (1915), командующий XI авиационным дивизионом (1916), инспектор авиации армий Юго-Западного фронта (1916–1917), награжден Георгиевским оружием (1916), подполковник (1916), и. д. начальника Полевого управления авиации и воздухоплавания при Штабе Верховного Главнокомандующего (1917), полковник (1917); в Гражданскую войну – во ВСЮР и Русской Армии, командир 1-го Кубанского казачьего авиационного отряда (1918–1919), командующий авиацией при Кавказской армии ВСЮР (1919), генерал-майор (1919), член Кубанского краевого правительства по Ведомству внутренних дел (1919–1920), командир «Авиагруппы для района Тихорецкая–Торговая» (1920), начальник Управления авиации ВСЮР и Русской Армии (1920), награжден орденом Святителя Николая Чудотворца 2-й степени (1920); в эмиграции – в Югославии (1920–1944); приговорен Особым совещанием при МГБ СССР к 10 годам исправительно-трудовых лагерей (1945): после освобождения проживал в Краснодаре (1955–1965); умер там же, похоронен на Славянском кладбище.

[69]

«Крылья России. Воспоминания о прошлом русской военной авиации. 1910–1917 гг.», который при жизни генерала так и не был издан. Более 20 лет Г. Г. Степанов работал над своим романом, искал в архивах новые документы о событиях Гражданской войны на Юге России. В 1985 году «Закат в крови» был издан Воениздатом, но в сокращенном виде. И только после ухода из жизни автора роман вышел в полном объеме в 1989 году в издательстве «Советский писатель».

В 1991 году «Закат в крови» готовились переиздать на Кубани, да так и не случилось ему увидеть свет: в смутное время роман таинственным образом исчез из недр Кубанского книжного издательства…

В марте 1972 года Г. Г. Степанов написал воспоминания о белом генерале В. М. Ткачеве. Написал искренне, с любовью и проникновенно, раскрывая драматичную жизнь выдающегося русского военного летчика. Однако по понятным причинам напечатать их в брежневскую эпоху было делом немыслимым: подумать только, белый генерал – герой повествования! И воспоминания обрели свое место в ящике рабочего стола писателя на долгие пятнадцать лет.

После смерти Г. Г. Степанова в сентябре 1987 года, его племянник В. П. Степанов принес машинописную рукопись воспоминаний в редакцию литературно-художественного и общественно-политического альманаха «Кубань» и, вероятно, по просьбе членов редколлегии сделал на рукописи пометку: «Очерк моего родного дяди, писателя Георгия Степанова, при этом заверяю своей подписью, как его личный секретарь».

Рукопись попала к члену редколлегии альманаха А. В. Стрыгину, который, ознакомившись с ней, 4 июля 1989 года написал записку: «С удовольствием прочел и даже сделал несколько совершенно необходимых сокращений (карандашных). Вещь Степанова о Ткачеве напечатать надо обязательно, в ней столько интересных фактов и оценок, что терять такое нам нельзя никак». Однако воспоминания так и не были опубликованы, а в 1994 году альманах «Кубань» прекратил свое существование, и рукопись воспоминаний Г. Г. Степанова вновь на долгие десятилетия осела в Государственном архиве Краснодарского края (ГАКК. Ф. Р-1849. Оп. 1. Л. 1-39), повторяя судьбу «Заката в крови». В настоящее время она впервые представлена на суд читателей.

Текст воспоминаний публикуется без сокращений. При подготовке к публикации стиль и правописание оригинала сохранены. Явные ошибки и опечатки в машинописном тексте исправлены без оговорок. Разночтения в написании имен и фамилий устранены в тексте без оговорок. Смысловые описки и фактические ошибки оговорены в примечаниях.

Автор этой публикации выражает глубокую признательность за помощь сотрудникам Государственного архива Краснодарского края: руководителю Станиславу Григорьевичу Темирову и главному специалисту отдела ИПС и использования архивных документов Светлане Анатольевне Зайцевой.

Вячеслав Михайлович Ткачев

Это имя широко гремело в России и всему миру вместе с именем известного выдающегося летчика-авиатора Нестерова еще далеко до Первой мировой войны, на заре военной авиации. О Нестерове в ту пору говорили как в нашу пору о первом космонавте Юрии Гагарине. Ведь Вячеслав Ткачев вместе с Нестеровым на хрупких, как стрекоза и похожих на этажерку летательных аппаратах совершили первый в истории групповой перелет Киев – Нежин – Петербург, прикрепив к заднему сидению кинооператора из фирмы Салженкова{1}. А когда грянула война 1914 года, Ткачев, будучи на Юго-Западном фронте в одной авиационной роте с Нестеровым{2}, первым вступал в воздухе в единоборство с немецкими летчиками, первым разработал тактику воздушного боя, и это он и Нестеров, как храбрые соколы, отважно шли на таран.

Совершая таран, Нестеров погиб в самом начале

[70]

войны, а Ткачев, отличаясь исключительными боевыми качествами и настойчивостью, граничащей с одержимостью, самоотверженно совершенствовал летные силы и уже в семнадцатом году, получив звание полковника и золотое оружие, стал первым авиагенералом русской армии{3}.

О том, что он жив и находится в Краснодаре, я узнал в Москве, в 1957 году от своего приятеля Ивана Федоровича Шепилова, редактора журнала «Авиация и космонавтика». В ту пору я работал над историческим романом «Закат в крови» и повсюду разыскивал людей, участвовавших в Гражданской войне.

Ткачев представлял собой редчайший источник из которого я надеялся почерпнуть немало интересного, неведомого историкам и писателям, поскольку он в 1918 году в Добровольческой армии генерала Деникина возглавлял боевую авиацию{4}, затем был одним из членов Кубанского правительства и, наконец, в 1920 году в Крыму по настоянию генерала Врангеля вновь возглавил авиацию Добровольческой армии, переименованной тогда в Русскую армию.

Осенью 1957 года через Адресный стол я получил справку о местожительстве старого авиатора и под вечер, в сумерках, на трамвае поехал в район кожевенных заводов и там, на тихой, безлюдной улице, идущей вправо от забора бывших артиллерийских казарм, нашел небольшую хату-мазанку{5}.

Я вошел во двор, постучал в кривую дверь и оказался в узких сенцах, тускло освещенных маленькой электрической лампочкой, свисавшей на простом проводе с низкого потолка, засиженного мухами.

На коротком дощатом топчане, прикрытом стареньким ватным одеялом, сидел седовласый, усатый старик с гордым, как у орла, профилем.

– Не вы ли Вячеслав Матвеевич?

Ему было более семидесяти лет, однако он живо поднялся на ноги, и с выправкой, присущей людям военным, щелкнул каблуками старых ботинок. Он оказался человеком выше среднего роста, прямым, поджарым, с седыми усами.

Назвавшись литератором и назвав свое имя и фамилию, я крепко пожал руку с длинными гибкими пальцами.

Никакой мебели в сенцах с глинобитным полом, кроме топчана, не было, и Ткачев, не зная, куда меня устроить, беспомощно оглянулся, а потом откинул одеяло и указал глазами на открывшиеся доски:

– Прошу, пожалуйста, садитесь на топчан.

– А может быть, выйдем на улицу, посидим на скамье? – предложил я, стараясь вывести Ткачева из затруднительного положения.

– Да, пожалуй, там будет вольготней, – согласился Ткачев, – а то моя квартирохозяйка уже спит и свободно разговаривать нельзя будет. А говорить со мной тихо невозможно, я стал туг на ухо.

Он набросил на плечи стеганый ватник, который вместо подушки до того лежал свернутым во главе топчана.

– Я сейчас работаю в артели переплетчиков, зарабатываю трудовой стаж на пенсию по старости.

Мне было тогда за сорок, я видел немало людей, попавших в тяжкое положение, и потому меня не особенно поразили хата, тесные сенцы, дощатый топчан, старое одеяльце, однако было скорбно видеть некогда прославленного на весь мир русского сокола в такой обстановке.

– Зачем вы приехали в Краснодар? – спросил я. – Ведь в этом городе вряд ли найдутся среди власть имущих люди, способные понять, кто вы и по-человечески отнестись к вам. А жить на топчане, в сенцах… – я вздрогнул плечами.

– Кубань – моя Родина, – молвил Ткачев. – Я родился в станице Келермесской. Здесь рассчитываю найти двух родных сестер. Они некогда учительствовали в станице Усть-Лабинской. Вообще, на Кубани и в бывшем Екатеринодаре когда-то было много родственников, но я теперь никого не нашел. Однако никуда не уеду, сложу кости на родной земле.

Никакого уныния не слышалось в голосе, не улавливалось в выражении его лица. Карие глаза из-под нависших седых бровей живо поблескивали.

Мы вышли на улицу.

[71]

– Район кожевенных заводов был в 1918 году местом исторических сражений. Он должен вызывать у вас немало воспоминаний, – сказал я.

И он вкратце поведал следующее:

– Октябрьский переворот застиг меня в Могилеве-на-Днепре, в Ставке Главного Верховного Командования, на должности авиаглава{6}. Известно было, что на Дону, в Новочеркасске атаман Каледин принимал под свое крыло офицеров и генералов, спасавшихся от анархиствующих солдат и матросов. И я с полком ударников-корниловцев отправился в одном эшелоне. Через Гомель и Курск.

Миновали Белгород. Вдруг из Харькова навстречу нам вышел красный бронепоезд. Первым снарядом с бронепоезда наш паровоз был подбит, и ударники вынуждены были разбежаться по окрестным селам и полям. Я с пятью офицерами скатил с платформы автомобиль, думая в нем проскочить мимо Харькова. Но мотор автомобиля заглох, и мы бросили его, вернувшись на станцию железной дороги. Там красногвардейцы схватили нас и отправили в Харьков. Комиссар харьковского вокзала, выяснив, кто мы, отправил всех в тюрьму. И вот я в одиночке. Подошел к окну, уцепился руками за прутья решетки и подтянулся. Нет, черт возьми, постараюсь выдержать! К счастью, надзиратели и администрация тюрьмы оказались прежними. Удалось уведомить о себе знакомых харьковских дам. Они начали хлопотать обо мне. И хотя власть уже была в руках Городского Совета, прокуратура еще не была разогнана. Я был признан ни в чем не повинным и выпущен из тюрьмы.

Мы ходили взад и вперед по зеленой тихой вечерней улице. Из рассказа Ткачева вырисовывалась весьма типичная для того времени судьба русского офицера.

Как и многие офицеры, узнав, что в Новочеркасске находятся генералы Корнилов, Лукомский, Романовский, Марков, Эльснер, Эрдели, бежавшие из Быхова{7}, Ткачев потянулся к ним. Правда, он нашел Корнилова уже не в Новочеркасске, а в Ростове-на-Дону, в доме Парамонова{8}, и был встречен генералом с большим радушием.

Я попросил рассказать, каков был Корнилов, как выглядел.

– Корнилову было всего сорок восемь лет, – начал Ткачев, – но из-за всего пережитого лицо его с азиатскими чертами было преждевременно иссечено глубокими морщинами, по-азиатски косые черные глаза выражали твердую внутреннюю непреклонность. Он вселял веру в себя. В нем, человеке небольшого роста, таилась незаурядная волевая натура. Говорил он ровным, спокойным голосом, в котором чувствовалась какая-то гипнотическая сила. Особенно он действовал на юнкеров, студентов, молодых офицеров. Они готовы были идти за ним в огонь и в воду. Так, например, однажды после разговора с Корниловым, пятеро молодых людей отправились на ближайшую узловую железнодорожную станцию, занятую большевиками, и там с одними револьверами сумели разоружить целую роту красногвардейцев и прикатить трехдюймовое орудие в Ростов.

– Из генералов, с которыми приходилось встречаться, могли так притягивать к себе еще двое – Брусилов и Радко-Дмитриев, – заключил Ткачев.

Часа два мы еще ходили по темной улице. Многое удалось выспросить у Ткачева. Но это было только начало. Я чувствовал, что напал на золотую жилу. Ткачев, будучи исторической фигурой первой величины, был связан крепкими узами с решающими моментами истории и Первой мировой войны, и Гражданской войны. Для меня, историка-писателя, знакомство с этим замечательным человеком было кладом.

Почему же Ткачев не был участником боев за Екатеринодар в марте восемнадцатого года? Он как кубанский казак, из Ростова подался на Кубань. Выдавая себя за рядового казака ему удалось по железной дороге добраться до станции Кавказской, на хуторе Романовском купить коня у знакомого станичника и оттуда проскочить в станицу Усть-Лабинскую, занятую отрядом полковника Лесевицкого{9}. С этим отрядом он и пошел в Екатеринодар, где во главе Кубанского

[72]

правительства стоял войсковой атаман Филимонов. В отрядах кубанских добровольцев числилось почти пять тысяч сабель и штыков. Возглавлял силы штабс-капитан Покровский{10}, тоже в прошлом летчик. По характеру жестокий, заносчивый, любивший бесшабашно кутить.

– Так, например, – сказал Ткачев, – в Тернополе он вместе с капитаном Свистуновым во время пьяного кутежа выкатил на балкон ресторана пианино и сбросил музыкальный инструмент на улицу. За это хулиганство он был понижен в чине и удален из Тернополя. Но в восемнадцатом году, оказавшись в Екатеринодаре, Покровский в компании со своими собутыльниками, казачьими офицерами такого же характера, как и он, разоружил солдат Самурского полка, настроенных большевистски, и тем самым расположил к себе председателя Кубанского правительства Быча и атамана Филимонова. А так как во время боя под Энемом был убит войсковой старшина Галаев{11}, то Покровский сменил его, став во главе галаевского отряда, отразившего наступление новороссийского отряда большевиков юнкера Яковлева. Кубанское правительство сразу из штабс-капитанов произвело его в полковники и осыпало как героя Энема всевозможными почестями. В конечном счете, Покровский стал во главе всех кубанских добровольцев, тогда называвших себя партизанами.

Между тем, фронт сжимался вокруг Екатеринодара под непрестанно нарастающим давлением большевистских сил. Пришла весть о самоубийстве Донского атамана Каледина. Затем – весть о том, что Корнилов с небольшим трехтысячным отрядом покинул Ростов. Вскоре в Екатеринодар прибыл офицер от Корнилова. От имени Алексеева и Корнилова он упрашивал, во что бы то ни стало, не сдавать Екатеринодар, уверял, что корниловцы придут через три недели. Возникла надежда, что с приходом Корнилова ряды добровольцев Кубани умножатся. Но три недели прошли, а о Корнилове не поступало новых известий. Казалось, он сгинул со своим отрядом где-то в Задонье. Усилились слухи о продвижении по Ростово-Владикавказской железной дороге эшелона тридцать девятой дивизии. Она шла с Кавказского фронта в полном вооружении с пушками Канэ{12} на платформах, с бронепоездами, с большим запасом снарядов, патронов. Революционный комитет ее выполнял решение 2-го съезда солдат Кавказского фронта и, продвигаясь по Терской области, всюду устанавливали советскую власть. Солдатами тридцать девятой дивизии на станции Баталпашинской в своем вагоне был изрешечен пулями Терский атаман Караулов{13}.

Члены Кубанского правительства на своих заседаниях начали высказывать опасения, что тридцать девятая дивизии от станции Кавказской повернет на железнодорожную ветку, ведущую к столице Кубани, навалится на Екатеринодар и раздавит кубанских добровольцев. Несмотря на то, что Покровский имел в распоряжении в два раза больше сил, чем Корнилов, он решил оставить Екатеринодар, уйти за Кубань, а потом за Кавказский хребет. День 28 февраля был теплым, солнечным, я это хорошо запомнил. Кубанские добровольцы на закате, в сумерках, стали покидать город, направляясь к железнодорожному мосту через Кубань. Все офицеры кляли Покровского. Двести офицеров собрались во дворе атаманского дворца, решили отделиться от сил, находившихся под командованием Покровского, и самостоятельно пробиваться к Туапсе, в Грузию. К этой группе офицеров присоединился и я вместе с полковником Бабиевым{14}. В то время, когда покровцы уходили по новороссийской дороге к аулу Тахтамукай, мы Пашковским паромом переправились на левый берег Кубани и взяли направление на Туапсе. Более двух недель двести офицеров на конях горными тропами пробивались к цели. Но в Туапсе войти не удалось. Туапсинские большевики встретили нас убийственным пулеметным огнем. Мы понесли для нашего маленького отряда значительные потери и были загнаны в непроходимые горы, покрытые глубоким снегом. В конце концов, вынуждены были оставить даже лошадей. Никогда не забуду, с каким горестным укором глядели кони на нас, бросивших их в глубоком снегу. И сейчас сердце кровью

[73]

обливается при воспоминаниях о бедных животных. В конце концов, отряд рассыпался. Я остался один с Бабиевым. Я с ним был знаком и дружил еще в юношеские годы. Хорошо знал его семью, дом в Екатеринодаре. В походе на Туапсе он командовал взводом, в котором я находился. И тогда он покорил меня бестрепетной смелостью, выказываемой под бешеным пулеметным огнем. Помню хорошо тот день, под злосчастным для нас Туапсе, когда нас поливали свинцовым дождем, пулеметы буквально мели землю.

Оставшись вдвоем, мы решили пробраться в мою родную станицу Келермесскую. Уже недалеко от Майкопа нас стали преследовать красноармейцы. Спасаясь от них, мы бросились вплавь через вздыбившуюся от дождей горную реку Белую. По нам открыли пальбу, и при выходе из реки Бабиев был ранен в руку.

Зажимая левой рукой простреленную ладонь и раздробленные на ней пальцы, Бабиев спрашивал: «А как же я теперь без пальцев воевать буду?».

– Вот чудак, – говорил я ему, – Ты печешься о пальцах, а ведь нас сейчас убьют. Мы в ловушке, видишь, нас окружили?

Вскоре нас схватили и заключили в небольшой арестный дом. Я старался просушить не только одежду, но и керенки, которых у меня была целая пачка. Меня узнал один казак, хорошо знавший моего брата, и он согласился за пятьсот рублей керенками съездить в станицу Келермесскую сообщить о моей участи жене и сестре. Жена и сестра упросили станичный сбор Келермесской взять меня на поруки. Явились представители от станицы Келермесской и вызволили из Майкопской тюрьмы, куда я был препровожден вместе с раненым Бабиевым. Бабиев от большой потери крови заболел, попал в тюремный околоток. Оттуда он с помощью врача потом сбежал.

Я вернулся в родную станицу и все месяцы весны и лета восемнадцатого года впервые за столько лет жил мирным селянином, трудился в саду, в поле, занимался уборкой пшеницы. Больше и думать не хотел об участии в каких-либо боевых делах. Поэтому я не был участником ни первого, ни второго Кубанских походов, а значит, не сражался за Екатеринодар. Население станицы относилось ко мне по-доброму. Даже гордились, что я, их станичник, был одним из первых летчиков России, и келермесские большевики не притесняли меня. Но когда отступала Таманская армия, то ее ЧК никак не хотел верить, что я отказался навсегда от участия в белогвардейских организациях и решил пустить меня «в расход». Но опять по поручению станичного сбора явились в Майкоп идейные большевики Келермесской. Кстати, один из них для пущей важности, носил блестящую медную пожарную каску. Им удалось меня вырвать из рук ЧК. Вечером я угощал на радостях этого в пожарной каске станичного большевика вином в ресторане.

– Вот если придут кадеты и потянут меня к ответу, – сказал он, – то вы, ваше превосходительство, помните: долг платежом красен и не дайте голову снять с плеч.

Ткачев рассмеялся.

– Не случись мировой войны, – сказал он, – на Крепостной площади Екатеринодара в честь меня высился бы монумент. Ведь в 1913 году я из Киева прилетел на аэроплане. Рискованный, трудный был перелет. Нужно было пересечь Азовское море. Появился я над Екатеринодаром в полдень, описал круг над городом{15}. Весь город переполошился, екатеринодарцы впервые видели в небе самолет. Приземлился я на конском ипподроме, близ Черноморского вокзала. Наказной атаман Бабыч послал верховых казаков из собственного конвоя узнать, что за марсианин сел на кубанскую землю. Они галопом, с шашками наголо, прискакали и вдруг увидели такого же казака, как и они, в такой же, как и у них, черной черкеске, только в кожаном шлеме на голове. Был я в чине хорунжего{16}. Подскакали казаки ко мне. Я стоял у летательного аппарата, они от изумления рты открыли. Однако откозыряли, и старший казак в чине урядника, сунув шашку в ножны, объявил:

– Ваше благородие, его высокопревосходительство наказной атаман просит препроводить вас в атаманский дворец.

[74]

Один из казаков спешился и остался караулить аппарат. А лошадь его предоставили мне.

Узнав, что я казак из станицы Келермесской, казаки дивились: как же их, тоже казак, и достиг такого, что на аэроплане летает?! Атаман тоже немало был удивлен, но корил меня, почему не уведомил его телеграфом о своем прибытии:

– Устроил бы царственную встречу!

Однако в тот же день в честь меня закатил грандиозный банкет. На другой день, когда в газете объявили, что я буду совершать показательные полеты и брать в воздух смельчаков, население города от мала до велика пришло к Черноморскому вокзалу. Лавки и магазины закрылись. Я брал в воздух то одного, то другого казачьего офицера и когда поднимался с ипподрома и делал круг, вся толпа в сто тысяч глоток восторженно ревела. Всю неделю дома и улицы города были украшены праздничными трехцветными флагами. Всюду праздновали мой перелет. Я переходил из банкета на банкет. Их давали то купцы первой гильдии, то дворянское собрание, то городская дума, то юристы… И тогда же было собрано сорок тысяч рублей золотом на воздвижение монумента мне. Деньги были положены в банк. Грянула война, затем революция. Золотую валюту национализировали. Да уже и в период первой войны было не до монументов. Минуло сорок четыре года с тех пор, мои летные дела преданы забвению. Хожу по Краснодару, будто инородец.

– Ну а как вы все же оказались в Белой армии? – спросил я. И он ответил:

– Когда второй Кубанский поход Добровольческой армии в августе восемнадцатого года завершился взятием Екатеринодара, Новороссийска, Туапсе, я продолжал сидеть у себя в станице, дома, и решительно не хотел вступать в братоубийственную войну. Но через две недели, после того, как была взята Келермесская дивизией Покровского, атаман Филимонов прислал за мной казаков. Усадили меня в пароконную тачанку, привезли в Екатеринодар, во дворец атамана. Атаман заявил, что я мобилизован и обязан возглавить Кубанский авиационный дивизион. Уже в ту пору несколько аэропланов было отбито у красных. Делать было нечего. За отказ от службы расстреляли бы как изменника делу борьбы за Россию. Вообще, как и большинство офицеров того времени, я был дисциплинирован и не верил, что большевики во главе с Лениным способны на воссоздание России или какой-либо социальной государственности. Успех Деникина был грандиозным. В сущности, за полтора месяца Кубанский край до самого Армавира Деникин очистил от большевистских сил, Дон – тоже, а Ставрополь взял отряд полковника Шкуро, которого я знал с юношеских лет. Знал и его сестер – это довольно милые екатеринодарские девушки. У отца Шкуро, войскового старшины, был хороший кирпичный дом на Динской улице. Правда, построил он его перед самой войной четырнадцатого года. А до того жил в станице Пашковской, в хате, крытой камышом. И Андрей Шкуро был уроженцем Пашковской. Настоящая фамилия Андрея Шкуро была Шкура. Во время войны Шкуро вместе с другим казачьим офицером по фамилии Бардак обратились к наказному атаману, чтобы изменить их фамилии – Шкура просил дать ему фамилию Шкуринский, а Бардак – Бараненко. Но атаман не успел дать разрешения, грянула февральская революция. А Шкура в восемнадцатом году, благодаря тому, что остался со старой фамилией, сумел бежать из Пятигорской тюрьмы. В одной камере с ним оказался красный матрос по фамилии Шкура. Посажен был матрос до вытрезвления после пьяного дебоша. Ночью, когда он еще пьяный спал, в тюрьму позвонили, чтобы его выпустили. Надзиратель открыл дверь камеры и крикнул: «Шкура, выходи!». Вместо матроса вышел полковник Шкура. Оказавшись чудом за воротами тюрьмы, он тотчас подался в горы. В горных станицах Терека нашел казаков, служивших под его началом в партизанском полку во время империалистической войны. С ними он организовал небольшой отряд, и Шкура стал именовать себя Шкуро. Вскоре в отряде появился талантливый и образованный полковник Слащев, и он стал начальником

[75]

штаба партизанского отряда Шкуро. Впоследствии Слащев вырос в большого белогвардейского генерала, который весной двадцатого года, с небольшими силами добровольцев, удержал Крым в своих руках и тем самым дал возможность остаткам армии Деникина получить убежище.

Часов до одиннадцати я провел с Ткачевым на улице. Прощаясь, просил разрешение бывать у него.

Видя во мне человека, глубоко интересующегося его судьбой и жизнью, одинокий старик, преданный забвению, искренне расположился ко мне. Я стал ходить к нему с заранее подготовленными вопросами. Прежде всего, я стремился от Ткачева выведать все о таких видных генералах, как Брусилов, Радко-Дмитриев, Рузский, Алексеев, Щербаков, потом – Деникин, Марков, полковник Неженцев, Дроздовский, Эрдели, Боровский, Тимановский, наконец, Врангель.

В этом отношении я задавал Ткачеву немало работы. Будучи человеком образованным и умеющим выразительно характеризовать людей, Ткачев всякий раз меткими штрихами обрисовывал фигуры упомянутых генералов, подчеркивая в них самое характерное. Так, например, говоря о генерале Маркове, Ткачев сказал:

– Я увидел его впервые в Быховской гимназии, когда он сидел там вместе с Корниловым, Деникиным, Эрдели, Лукомским, Романовским, Эльснером. Узнав, что я приехал в Быхов по поручению генерала Духонина, тогда Главнокомандующего Вооруженными Силами России, он подскочил ко мне и сказал: «У нас великие замыслы и мы с Лавром Георгиевичем Корниловым осуществим их». Он показался мне похожим на задиристого петуха. Маленького роста, молодой, с плохо скроенной фигурой, Марков в первом Кубанском походе носил белую папаху, лихо заломленную назад. Ему было дано прозвище – «Шпага Корнилова», получил он это прозвище потому, что самые боевые и рискованные операции Корнилова неизменно выполнял. Его девизом было: «Лучше смерть в бою, чем жить в черном рабстве».

Когда же я напомнил о том, как погиб Марков на станции Шаблиевка, как, будучи смертельно раненым, умирал в грязной халупе, Ткачев сказал:

– Вот так именно и должен умирать боевой генерал.

Генерала Романовского Ткачев, по-видимому, не любил, отзывался о нем холодно, всякий раз напоминал, что офицеры называли Романовского «злым гением Добровольческой армии». И добавлял:

– Черты лица его были грубыми, симпатиями офицерства он никогда не пользовался. Недаром он был убит офицером в Константинополе в здании русского посольства. Убит на глазах целой толпы офицеров и беженцев, и никто убийцу-офицера, стрелявшего в Романовского из револьвера, не задержал, и личность убийцы осталась невыясненной{17}. Ему дали свободно уйти и скрыться. А Деникин не расставался с Романовским, даже в девятнадцатом году написал завещание, что в случае смерти передает командование Романовскому. Романовский, безусловно, имел громадное влияние на Деникина, и Деникин во всем следовал советам Романовского. Вообще, Романовский был немногословен, никогда не смотрел прямо в глаза собеседника. Выражение его лица было сурово, подчас сумрачно. И все же Романовский устраивал как начальник штаба не только Деникина, но и Корнилова. А вот генерал Марков не устроил Корнилова. В Ростове-на-Дону он всего дней десять был в должности начальника штаба.

– Вячеслав Матвеевич, – спросил я, – вы были монархистом или республиканцем?

– Николай II меня разочаровал как самодержец, когда я кончал юнкерское училище. Он без шпаргалки не смог произнести короткой речи перед нами. Читал ее по записке и очень невразумительно. Я стоял за свержение самодержавия. После свержения династии Романовых я сменил великого князя{18} на должности авиаглавы… А вот генерал Алексеев, который настоял на отречении Николая II от престола, потом, мыкаясь в Кубанском походе, говорят, весьма раскаивался в содеянном, – добавил Ткачев и живо продолжал, – Алексеев был глубоко образован, мудр, очень походил простонародным

[76]

обликом на старика-пасечника. После его смерти в сентябре восемнадцатого года окончился дуализм в управлении Добровольческой армией. Вся власть перешла в руки Деникина. Алексеев называл создание Добровольческой армии своим последним делом на земле. Корнилов мало считался с Алексеевым и совершенно не терпел вмешательства его в оперативные дела. На этой почве иной раз глубоко обижал старика

– Да какой же старик был Алексеев, если он умер на шестьдесят первом году? – удивился я.

– А в то время мы были настолько молоды, что даже сорокавосьмилетнего Корнилова уже причисляли к старикам. Марков, будучи генерал-лейтенантом, погиб тридцатитрехлетним. А сейчас понятие о возрасте изменилось. И генералы в пятьдесят лет чуть ли не слывут за молодых людей. Мировая война омолодила генералитет русской армии. Особенно охотно выдвигал на высокие посты молодых офицеров генерал Алексеев. Романовский, Эрдели, Корнилов, Марков и я были генералами алексеевского производства. В этом тоже сказывалась мудрость Алексеева. Если руками Белого движения был Корнилов, то разумом его был Алексеев. Конечно, не умри Алексеев в восемнадцатом году, Романовский не стал бы злым гением Добровольческой армии. К Алексееву чутко прислушивался Деникин и находился под его высоким контролем. Алексеев был умнее, опытнее и авторитетней Деникина в высших кругах Союзного командования. Словом, он являл собою министра иностранных дел Юга России. Впрочем, он собирался уехать в Уфу и там заняться созданием большой русской армии. Жена у Алексеева была умным человеком и глубоко привлекательной женщиной. Сын был похож на нее. Брюнет, красавец, в чине ротмистра.

– Вячеслав Матвеевич, имели ли вы возможность беседовать с Деникиным? – спросил я.

– Он сам однажды приехал на автомобиле ко мне в отряд. Приехал не один, а с женой, весьма молодой особой, сестрой милосердия, на которой женился в Екатеринодаре глубокой осенью восемнадцатого года{19}. Было тогда Деникину сорок три года. Отряд авиаторов базировался у городской рощи за Черноморским вокзалом. Деникин осмотрел летательные аппараты, познакомился с офицерами-летчиками. Я изложил все нужды, просил послать во Францию офицеров-авиаторов для отбора и закупки хороших машин. Деникин меня слушал внимательно, обещал не жалеть средств для авиации. Однако ничего не выполнил. Французы начали присылать аэропланы, которые им уже были не нужны. Лучшие летчики-офицеры, садившиеся за штурвал, один за другим сгорали в воздухе. Почему-то каждый раз в полете взрывались бензобаки. На Екатеринодарском кладбище, на участке, отведенном для захоронения офицеров Добровольческой армии, вскоре вырос целый лес из пропеллеров, которые водружались вместо крестов на могилах сгоревших летчиков. Немало сил и времени я потратил, покуда добился присылки доброкачественных авиамоторов новой конструкции. Они начали поступать только к концу лета девятнадцатого года. А к тому времени Деникин по настоянию Романовского отстранил меня от командования авиацией, заподозрив, как кубанского казака, в самостийных настроениях. А я вовсе не разделял устремлений лидеров Кубанской Рады и Правительства – Рябовола, Быча, Кулабухова. Будь я во главе летных сил, вряд ли Конному корпусу Буденного удалось бы врасплох застичь и нанести сокрушительные удары Донской и Кубанской армиям под Воронежем. Я во главу всех дел ставил воздушные разведывательные операции. И, конечно, вовремя бы упредил Мамантова и Шкуро о продвижении конных масс. Не случись разгрома под Воронежем, вероятно, корпусы казачьей конницы вскоре оказались бы в Рязани, а Добровольческая армия – в Туле. Весь ход Гражданской войны мог бы оказаться иным. Когда я осенью восемнадцатого года находился в конной дивизии Покровского, то благодаря моим стараниям конница Думенко на реке под Торговой была своевременно замечена и оказалась в ловушке. Потом немало я содействовал Врангелю при наступлении на Царицын весной девятнадцатого года. Нередко я над войсками красных сил летал

[77]

чуть не на бреющем полете. Крылья моего аэроплана были сплошь изрешечены пулями. Был ранен в руку и с трудом вывел самолет из зоны, занятой красными. Кое-как дотянул до железнодорожного полустанка и сел. Обо мне в ту пору немного писали в белых газетах и в журнале «Донская волна». Печатали и мои портреты. В наступлении на красный Царицын участвовала эскадрилья английских летчиков. Они жили в специальном доме, им создавали комфорт и все удобства. Доставляли виски и сельтерскую воду…

* * *

Военно-историческое общество Москвы узнало о том, что старый летчик не имел жилья, и обратилось с официальными просьбами в Краснодарский горисполком дать квартиру Ткачеву как репатриированному из-за границы. Прошло два года. Ткачев, наконец, выслужил себе трудовую пенсию в размере всего 42 рубля, и Горжилуправление дало ему комнатку в полуподвальном помещении на улице Шаумяна{20}.

Небольшие окна из комнатушки на уровне тротуара выходили во двор. И стена, и угол постоянно затекали от сырости, и штукатурка покрывалась зеленоватой плесенью, но старик, привыкший к спартанскому образу жизни, был рад полученному уголку и обставил его старенькими стульями, столом, кроватью, купленными на толкучем рынке.

– Главное, я теперь имею письменный столик и могу писать, – твердил Ткачев. – А от сырости не пропаду. Ведь печка отапливается газом. Я буду хорошо прогревать комнату.

Ткачев начал писать книгу о своем великом друге и соратнике летчике Нестерове, с которым вместе кончал Нижегородский кадетский корпус имени Аракчеева, вместе рос, вместе пошел в авиацию.

В 1961 году Краснодарское книгоиздательство выпустило в свет книгу Ткачева «Русский сокол». Книга была замечена большой прессой и читателями. Издана книга была благодаря хлопотам писателя Василия Алексеевича Попова{21}, бывшего военного летчика, хорошо понимавшего, что воспоминания Ткачева представляют огромную ценность, что никто столько о Нестерове не знает, сколько Ткачев, и наиболее правдивых воспоминаний не было и не будет. Действительно, книга «Русский сокол», пожалуй, единственная во всей огромной литературе, что создана о Нестерове, без домыслов, вранья, всевозможных натяжек.

Книга по объему была небольшой, всего девять печатных листов. Получил он за нее всего семьсот рублей, но и на эти деньги сумел справить себе приличный темно-серый костюм, фетровую шляпу, галстук, туфли. В новом костюме, новой сорочке, с галстуком, повязанным на шее, в фетровой шляпе он приобрел вид вполне благополучного человека. Держался он прямо, сохранив военную выправку, в разговорах с дамами совсем оживлялся, молодел, шутил, слегка выказывал светские манеры, обязательную предупредительность. Взгляд карих глаз становился ясен, весел, голос – тверд и звучен. Он сфотографировался, и фотограф, найдя, что старик еще выглядит красавцем, выставил его портрет на витрине.

Отец, дед, прадед Ткачева были воинами, и сам Ткачев являлся человеком, как говорят, военной косточки. И одновременно в нем было немало от Алешеньки Карамазова. Да, он, как Алеша Карамазов, располагал к себе людей, и люди к нему тянулись. Даже когда он находился в концлагерях строгого режима и был лишен всяких связей с внешним миром. Попал он в лагеря уже немолодым, шестидесятилетним, никто в России не знал о нем, о его местопребывании. Одиннадцать лет без единой передачи с воли, без весточки от близких, Ткачев пребывал в изоляции{22}, но не умер от голодной дистрофии, от мук каторги, только потому, что в нем жил Алеша Карамазов, которого, по утверждению Достоевского, можно было выгнать на улицу без копейки денег и все равно он не пропал бы. Ткачев в лагерях бериевского времени даже среди начальников лагерей, не знавших чувства жалости ни к кому на свете, находил покровителей. И они неприметно для контролирующих их органов НКВД, спасая Ткачева от голодной смерти и

[78]

непосильной каторжной работы, то определяли его в лаборанты лаборатории, где он мог из ячменя или зерен пшеницы варить себе кашу, или выдавали ему «обрат», то есть сыворотку от молока, или разрешали медикам укладывать его на койку лагерного околотка. Больше того, нашелся, в конце концов, начальник лагеря, который, узнав, какую богатую боевую биографию имеет Ткачев, советовал писать ему мемуары и тайно выдавал ему бумагу. После войны, когда в должностях надзирателей начали появляться новые люди – бывшие фронтовики, говорил Ткачев, стало во много раз лучше. Фронтовики отличались от старых вертухаев, прежде всего, более человечным отношением к заключенным. Меньше притесняли, меньше наказывали «зеков», более здраво судили их. Словом, Ткачев протянул до благословенного дня свержения Берия и полной амнистии. Однако не будь в натуре Ткачева Алеши Карамазова, он умер бы на улицах родного Краснодара. Ведь он приехал в одном стеганном ватнике, надетом на голое тело, в дырявых «котах»{23} и все-таки люди, будучи совсем чужими, дали ему приют, взяли на работу в артель, помогли заработать трудовой стаж для пенсии, наконец, издали книгу о Нестерове.

И в доме на улице Шаумяна, оказавшись в полуподвальном помещении, Ткачев нашел покровителей в лице женщины-врача (армянки по национальности) и родных – соседей-стариков. Они как бы приписали одинокого жильца к своей семье и всячески обогревали его сердце, приглашая к себе за стол, к тому же женщина-медик стала как бы домашним врачом Ткачева и поддерживала его морально и физически. Благодаря такому дружелюбию соседей, Ткачев еще десять лет прожил в сырой комнатушке.

Чтобы как-нибудь скрасить одиночество старого русского сокола, я часто вечерами приходил к нему и тогда, когда все уже выспросил, что нужно было для моего романа. Кроме того, я наделся, что с помощью других людей, в частности, местных краснодарских писателей, удастся заинтересовать власть имущих лиц Ткачевым и улучшить условия его жилья, надеялся, что они учтут великие заслуги Ткачева как создателя боевой русской авиации и увеличат ему пенсию. Ведь даже и при спартанском умении обходиться самым малым, сорок два рубля пенсии было недостаточно. Зная, как Ткачев хорошо располагает к себе людей, я часто приводил к нему местных писателей и поэтов. Помню, с каким жадным и захватывающим вниманием они слушали его рассказы о Нестерове и других выдающихся русских летчиках-героях, как волновались, знакомясь с его жизненным путем, как поражались тому, что в Краснодаре доживает свой век такой знаменитый русский ас. Удалось затащить к Ткачеву и руководителей Краснодарской писательской организации – поэта В. Бакалдина{24}, тогда бывшего ответственным секретарем Отделения, потом и критика Веленгурина{25}, занявшего пост секретаря. Наконец, Ткачевым заинтересовался и известный московский поэт-песенник Н. Доризо{26}. Долгий вечер он сидел и с упоением слушал воспоминания Ткачева. В ту пору Доризо занимал пост секретаря Союза писателей РСФСР. И как секретарь обещал, что в Москве похлопочет о Ткачеве. Но, к сожалению, Доризо забыл о своих обещаниях и, подобно многим, лишь хвастал своим знакомством с первым русским авиаглавом.

Между тем, Ткачев, воодушевленный успехом первой книги, писал «Очерки русской авиации»{27}, интереснейший труд, воссоздающий в ярких образах, картинах и характерах всю ее историю. Иногда Вячеслав Матвеевич мечтал:

– Вот, напишу очерки об истории русской авиации, издадут их и я, наконец, получу в новом доме отдельную однокомнатную квартиру, и тогда немедленно приглашу жену. А то, бедняжка, если попадет в эту обстановку, заболеет. Сейчас она в Париже, живет в доме-пансионате, имеет отдельную комнату, уход, отменный стол. В пансионат ее определили Президент Франции де Голль потому, что она является женой кавалера ордена Почетного Легиона. Этим орденом я был награжден еще в 1916 году по представлению Союзного командования. Тогда же я был награжден и английским орденом Георгия, равнозначным нашему офицерскому Георгию{28}. Вообще, если бы я сохранил

[79]

ордена, кресты, медали, то грудь моя превратилась бы в иконостас, – усмехнулся Ткачев в седые усы.

С женой Ткачев регулярно переписывался, посылал ей очень содержательные письма и получал от нее не менее содержательные. Чувствовалось, Ткачев был предан ей душой и разлука, затянувшаяся на долгие десятилетия, была горька для нее и для него.

Тема Гражданской войны почти всегда присутствовала в беседах с Ткачевым. Я почти каждый раз с собой приносил и давал читать старому соколу новые главы из романа «Закат в крови». Он читал придирчиво, совершенно не терпел никаких неточностей или, как он твердил, «развесистой клюквы». Если, например, я писал о каком-либо событии исторического значения, то Ткачев, привыкший к точному изображению лиц, характеров, решительно восставал против всяких домыслов. Это он подсказал мне, что принимая парад войск, взявших Екатеринодар в августе 1918 года, войсковой атаман Филимонов в черной черкеске на белом коне выглядел весьма импозантно и эффектно рядом с простоватым Деникиным, грузно седевшим в седле. От него я узнал, что девятнадцатилетняя дочь генерала Корнилова, хотя и имела калмыковатое лицо, выглядела привлекательно и была симпатичной юной особой. Он же сообщил, что Натали Корнилова вышла замуж за генерала Шапрона{29}, бывшего адъютанта Алексеева, а потом – Деникина.

Я пытался узнать, какова ее дальнейшая судьба и, в частности, судьба сына Корнилова{30}, которому было всего лишь восемь лет, когда был убит его отец. Ткачев писал жене, чтобы она разведала о нем у эмигрантов в Париже, но она не смогла узнать.

– А вот сын генерала Кутепова{31}, – однажды сказал Ткачев, – жил в Белграде и на полном серьезе уверял, что его отец, генерал Кутепов, теперь в Советском Союзе на положении маршала и, благодаря его полководческим способностям, гитлеровцы терпят поражения.

– Чудак был, – засмеялся Ткачев. – И тоже был в концлагере, отбыл одиннадцать лет и теперь, говорят, женился на дочери бывшего секретаря обкома партии, погибшего от палачей Берия. Но не берусь утверждать, правда ли это.

От Ткачева я узнал, каковы были дочери-подростки у генерала Врангеля, какова была баронесса Врангель{32}.

– Она была тонкой, умной, энергичной, – рассказывал Ткачев. – Когда молодые офицеры, потерявшие здоровье за годы Гражданской войны, остались без средств к существованию, баронесса отправилась в США выступать с рассказами об их бедственном положении. Собрала значительные средства и на эти средства построила в Югославии несколько санаториев для больных туберкулезом. А вот сам Врангель умер от скоротечной чахотки, и от такой же болезни – его друг и сподвижник генерал Артифексов, человек могучего сложения. Даже пошли слухи, что, будто, горничная, привезенная семьей Врангеля заграницу, была большевичкой, и сумела палочками Коха, помещенными в парное молоко, заразить обоих генералов.

Он хорошо знал всех трех войсковых атаманов Кубани – Филимонова, Успенского и Букретова.

С Филимоновым и его женой был коротко знаком, но не говорил о нем ничего лестного, впрочем, жену атамана считал мужественной женщиной, поскольку она стойко держалась в Ледяном походе. Об Успенском говорил Ткачев, как об очень энергичном и умном полковнике Генерального Штаба, способном организаторе и отличном хозяине Кубани.

– Он вступил в обязанности атамана в зиму девятнадцатого года, в самый тяжелый период Гражданской войны, когда Добровольческая армия отступала, и эпидемия сыпного тифа беспощадно косила ее ряды. Успенский сам отправился на екатеринодарские вокзалы, обошел составы товарных вагонов, полные заразно-больных солдат, казаков, офицеров. Принял чрезвычайные меры для разгрузки вагонов от смертников, от составов, забивших все запасные линии. По его приказу закрылись все кинематографы, их помещения были переданы лазаретам для сыпно-тифозных. Но, к сожалению, сам атаман заразился сыпняком и умер. Кубанская Рада, в особенности

[80]

часть ее, представлявшая линейное казачество, хотело атаманом избрать меня{33}. А если бы избрали, то теперь вряд ли я разговаривал с вами. Избрали Букретова, себялюбца, труса. Он бросил Кубанскую армию, шедшую на Туапсе, сам укатил в Новороссийск, сел на пароход. Я, став атаманом, никогда не оставил бы на произвол судьбы свою армию, поделил бы с ней ее участь. Словом, я бы погиб весной двадцатого года, – заключил Ткачев.

– А вы эвакуировались? – спросил я.

– Я сначала отправил жену через Новороссийск в Грузию. Вместе с ней погрузил несколько мешков муки, которая почти ничего тогда не стоила у нас, в Екатеринодаре, но в которой страшно нуждались грузины. Сам же оставался вплоть до сдачи Екатеринодара. В последний день, четвертого марта, я отправился в свой бывший авиационный отряд. На Черноморском вокзале утром стоял штабной поезд генерала Сидорина, командующего Донской армией. Сидорин должен был организовать оборону города. Но донские казаки, посланные занять позиции у Садов, возвращались оттуда, понуро опустив головы. Сидорин укатил за Кубань, на станцию Георгие-Афипскую. На аэродроме меня встретили офицеры-летчики. «Что делать? – спрашивали они. – Мотористы, вероятно, подсыпали песку в моторы. Ни один самолет не может взлететь».

– Садитесь в бронепоезда и укатывайте в Новороссийск, – посоветовал я.

В отряде за мной числился одноместный самолет английского производства. Мотор в нем был исправен. Я сел, поднялся в воздух и улетел за Кубань, на станцию Георгие-Афипскую, где стоял поезд Улагая.

С генералом Улагаем, любимцем Врангеля, Ткачев был хорошо знаком и находился с ним в самых добрых отношениях. Приземлившись в ГеоргиеАфипской, Ткачев отправился в штабной поезд и был дружелюбно принят Улагаем.

Улагай полагал, что силы красных, заняв Екатеринодар, далеко не сразу в пору весенней распутицы переправятся через Кубань, мосты которой были взорваны и паромы уведены. Однако воодушевленные колоссальным успехом и, не встречая на пути по берегам реки никакого сопротивления, красные конники уже на другой день после захвата города отдельными небольшими группами начали на лодках переправляться на левобережье. Улагай позволил погрузить ткачевский одноместный самолет на одну из платформ своего поезда и начал с другими воинскими составами и бронепоездами продвигаться к Новороссийску.

– Помню, – рассказывал Ткачев, – мы долго стояли на станции Крымской. На вокзальном перроне меня окружила толпа кубанских казаков. «Что делать, ваше превосходительство? – спрашивали они. – Вы наш земляк, генерал из казаков, должны посоветовать нам. Между Крымской и Абинской действуют зеленые банды и бьют казаков, а красные уже переправились через Кубань». «Советую, – сказал я, – тем, кто не чувствует себя особо виноватыми перед большевиками, оставаться в Крымской и сдаться Красной Армии. А тем, кто знает, что пощады им не будет, идти в Новороссийск. От зеленых нетрудно отбиться, только держитесь дружно». И казаки поступили, как я им советовал. Они остались в Крымской. Я со штабным поездом прибыл в Новороссийск.

В Новороссийске Ткачев нашел своих летчиков. Нужно было посадить их на корабли. Он обратился за содействием к генералу Кутепову, командовавшему Добровольческим корпусом. Генерал подвел Ткачева к окну и указал рукой на горы: «Пусть ваши авиаторы займут на вершинах гор линию обороны Новороссийска». Ткачев вскипел: «Офицеров-летчиков, которые еще пригодятся в Крыму, послать как рядовых стрелков на убой?! Да как это можно!». Ткачев выскочил из кабинета Кутепова, с негодованием хлопнул дверью. Потом он обратился к адмиралу флота Саблину. Адмирал предложил посадить авиаторов на баржу.

– Баржу мы возьмем на буксир и одним из пароходов потащим в Крым, если в портовых пакгаузах найдется трос, – сказал адмирал.

Ткачев с офицерами-летчиками начал рыскать по

[81]

складочным помещениям и в одном из пакгаузов трос обнаружил. Летчики были эвакуированы.

– Новороссийская эвакуация, – говорил Ткачев, – обратилась для многих тысяч не только кубанских и донских казаков, но и офицеров, в трагедию. Для того чтобы пароходы курсировали и вывозили людей, не доставало угля. Они уходили в Крым и из-за отсутствия топлива не возвращались. Солдат и офицеров Добровольческого корпуса – марковцев, алексеевцев, корниловцев, дроздовцев – увозили в первую очередь, а пушки, снаряжение, снаряды и коней бросали. И каких коней бросали! Оставленные кони неприкаянно стояли на молу, бродили по улицам, грызли заборы и стволы голых в ту пору деревьев. Пробовали кавалерийских коней отогнать в горы, в надежде, что в поисках подножного корма они перевалят через горный хребет и уйдут на Кубань. Но дисциплинированные военные кони, привыкшие к своим хозяевам, табунами возвращались к пристани и некоторые за казаками, садившимися на пароходы, прыгали с мола в ледяную воду. Десятки тысяч великолепных кавалерийских коней погибло в холодном, голодном Новороссийске, насквозь продуваемом ледяным норд-остом. Потом в Крыму Врангелю пришлось заново создавать конницу. Но таких коней, каких оставили в Новороссийске, добыть уже не могли. И конница врангелевской армии уже не была первостатейной. Я собственными глазами видел одного штабс-капитана, брюнета-красавца из Алексеевского полка, который, не желая бросать на произвол судьбы каракового жеребца, из нагана выстрелил ему в ухо. А когда любимец-жеребец рухнул, штабс-капитан поднес дуло нагана к собственному уху и спустил курок. Не простил себе убийства верного друга. И это был не единственный случай. Кончали самоубийством не только офицеры, но и казаки, не попавшие на пароходы. Несколько тысяч донских и кубанских казаков пошли берегом моря через Кабардинку, Геленджик к Туапсе, мало кто добрался на конях до Туапсе. От бескормицы кони падали на дороге. В марте травы еще не было.

* * *

Крым, куда эвакуировались остатки развалившейся Добровольческой армии, с трудом, каким-то чудом удерживал в своих руках генерал Слащев. Жил он в штабном поезде, в салон-вагоне, вместе с женой, женщиной-прапорщиком, ходившей в черкеске и галифе. Она исправляла и должность его адъютанта, и вместе с ним одурманивала себя кокаином. Высокий, с лилово-землистым лицом, серыми, безумными глазами, Слащев одевался в форму лейб-гусара, носил ментик и держал в вагонах всевозможных птиц в клетках.

Деникин в глазах офицеров и генералов Добровольческой армии растерял свой авторитет. Он сам, прежде всего, это чувствовал и искал себе достойную замену. Но по законам Добровольческой армии он должен был сам снять с себя командование и собственноручным приказом поставить на свое место руководство. Выборные начала в Белой армии не существовали, и генералы, недовольные Деникиным, прибегать к ним не желали, чтобы, тем самым, не повторить порядки, существовавшие при Керенском. Генерала Врангеля в Крыму не было. За ним послали корабль в Турцию. Когда он прибыл в Севастополь, группа видных генералов во главе с Кутеповым, обратилась к нему с просьбой принять командование, надеясь, что это предложит ему Деникин. После долгих колебаний и размышлений Врангель поддался настояниям и единодушным просьбам ведущих генералов и войсковых атаманов. Деникин издал приказ о назначении Врангеля на пост Верховного главнокомандующего и вместе с генералом Романовским покинул Крым, взяв с собой дочь Корнилова – Натали и сына Юру, десятилетнего мальчика.

Врангель чрезвычайно энергично взялся за реорганизацию вооруженных сил, оставленных ему Деникиным, привлек к руководству и командованию генералов Улагая, Барбовича, Бабиева, взяв в начальники штаба Шатилова. Ткачев, находившийся при Деникине не у дел, был привлечен к воссозданию авиации и вскоре привел в боевую пригодность около пятидесяти самолетов.

[82]

Командуя авиаотрядом, Ткачев то и дело сам отправлялся в боевые вылеты. Из Грузии к нему приехала жена. Первые месяцы питались чрезвычайно скудно. Сидели на мелкой рыбешке – барабуле. Жил Ткачев с женой в Севастополе. Будучи человеком всесторонне образованным и склонным к литературным занятиям, он начал издавать в Севастополе интересный журнал. На страницах его публиковались не только статьи и очерки об авиации и боевых делах летчиков, но и художественные рассказы известных русских писателей, проживавших в ту пору на территории Крыма.

Номера журналов сохранила жена Ткачева и два из них прислала из Парижа. Ткачев однажды показал их, и я увидел и прочел в этих двух номерах произведения писательницы Тэффи, прозаика и драматурга Тренева и сатирика Аркадия Аверченко. Журнал печатался на плохой газетной бумаге, на которую тоже был страшный голод в Крыму, однако содержание журнала отличалось многообразием и высокой культурой. Журнал имел успех, читался публикой. Словом, Ткачев и как издатель, и как редактор проявил себя талантливо и умно.

Летчики Красной армии, некогда служившие под началом Ткачева, хорошо знали его боевые качества и встреч с ним в воздухе избегали. Ткачев в воздушном бою был грозен, и противоборствовать ему было невозможно. Он бесстрашно шел на таран. Благодаря Ткачеву врангелевская авиация господствовала в воздухе. Особенно хорошо кубанский авиатор развил воздушные операции разведывательного характера, которым всегда придавал первостатейное значение. К тому же он развивал искусство бомбометания с воздуха по скоплениям красной конницы.

Я как-то показал Ткачеву фотографию героя Гражданской войны Жлобы.

– Бедный Жлоба, – сказал Ткачев, вглядываясь в его облик. – Досталось же ему от меня и моих летчиков-офицеров. Его прославленная Стальная дивизия, не знавшая никаких поражений за три года Гражданской войны, была подвергнута ужасному разгрому и окружению в лето двадцатого года только потому, что на конницу ее насел я со своими авиаторами. Мы буквально на бреющем полете из ручных пулеметов расстреливали жлобинцев и приводили в смятение конные массы.

Говорил Ткачев о Жлобе без всякого торжества, с искренним сочувствием и, узнав, что в 1937 году Жлоба был оклеветан и расстрелян в подвалах НКВД, сказал:

– Жаль мне его. Он был доподлинным красным героем и талантливым вожаком масс. Как же трагично сложилась его судьба!

(Окончание следует)

Примечания:

{1} Групповой перелет по маршруту Киев – Остер – Нежин – Киев на трех аэропланах под управлением П. Н. Нестерова, В. М. Ткачева и М. Г. Передкова проходил 10 – 11 августа 1913 года. Вместе с П. Н. Нестеровым в аэроплане находился кинооператор В. П. Добжанский, который фиксировал на камеру полет. Снятый им тридцатиминутный фильм о групповом перелете был показан киевской публике в кинотеатре А. А. Шанцера на Крещатике, 38.

{2} Г.Г. Степанов ошибается: П. Н. Нестеров был начальником XI корпусного авиаотряда в составе 3-й авиароты, а В. М. Ткачев – начальником ХХ корпусного авиаотряда в составе 4-й авиароты.

{3} В чин генерал-майора В. М. Ткачев был произведен 19 мая 1919 года во время Гражданской войны.

{4} В декабре 1918 года В. М. Ткачев возглавил 1-й Кубанский казачий авиаотряд.

{5} Краснодар, ул. Братьев Игнатовых, 9. По этому адресу В.М. Ткачев проживал до начала 1959 года.

{6} Здесь и далее правильно – авиадарм (сокращение от «командующий авиацией действующей армии»). 9 июня 1917 года В. М. Ткачев был назначен исправляющим должность начальника Полевого управления авиации и воздухоплавания при Штабе Верховного Главнокомандующего.

{7} Указанные лица за участие и поддержку Корниловского выступления содержались с 11 сентября по 19 ноября 1917 года в тюрьме г. Быхова Могилевской губернии.

{8} Парамонов Николай Елпидифорович (1876–1951), русский предприниматель, издатель и меценат. В начале 1918 года в его особняке располагался штаб Добровольческой

[83]

армии, в котором работали генералы Л. Г. Корнилов, А. И. Деникин и М. В. Алексеев. В настоящее время в нем находится научная библиотека Южного федерального университета (Ростов-на-Дону, Пушкинская улица, 148).

{9} Лесевицкий Николай Петрович (1873–1918), полковник Генерального Штаба, участник Первой мировой и Гражданской войны; в январе-феврале 1918 года командир добровольческого отряда на Кубани, во время 1-го Кубанского «Ледяного» похода был оставлен больным в ауле. Расстрелян большевиками 28 февраля 1918 года в Горячем Ключе.

{10} Покровский Виктор Леонидович (1889–1922), военный летчик, участник Первой мировой войны,командир XXI корпусного авиаотряда (1914), переведен в 3-ю авиароту (1915), командир 12-го армейского авиаотряда (1915– 1917), награжден орденом Св. Георгия 4-й степени (1915), штабс-капитан (1916); в Гражданскую войну – командующий войсками Кубанской области (1918), генерал-майор (1918), после соединения с Добровольческой армией – командир конной бригады, дивизии (1918), во ВСЮР – командир 1-го Кубанского казачьего корпуса в составе Кавказской армии (1919), генерал-лейтенант (1919), командующий Кавказской армией (1919–1920), в Русской армии – не получил назначения и выехал за границу (1920); проживал в Германии (1922), переехал в Болгарию (1922), убит при переходе болгаро-сербской границы.

{11} Галаев Петр Андреевич (1879–1918), войсковой старшина (1917), участник Первой мировой войны; в Гражданскую войну организовал из офицеров и учащихся первый добровольческий отряд на Кубани в декабре 1917 года. В задачу отряда входило разоружение проходивших с Кавказского фронта воинских революционных эшелонов и караульная служба, сохранение правопорядка в г. Екатеринодаре. В январе 1918 года стал главой правительственных войск Кубани. Погиб 22 января 1918 г. у ст. Энем. Торжественно похоронен в Екатеринодаре в усыпальнице кафедрального Свято-Екатериненского собора; 1 августа 1919 года был посмертно награжден орденом «Креста спасения Кубани» 1-й степени.

{12} Канэ Гюстав (1846–1913), французский инженер в области артиллерийской техники, конструктор скорострельных пушек.

{13} Караулов Михаил Александрович (1878–1917), войсковой атаман Терского казачьего войска; убит 26 декабря 1917 года группой солдат 106-го Уфимского пехотного полка, возвращавшихся с Кавказского фронта, на ст. Прохладная Владикавказской железной дороги.

{14} Бабиев Николай Гаврилович (1887–1920), участник Первой мировой войны, командующий 1-м Черноморским полком ККВ (с 14.09.1917) – единственным из полков Кубанского войска, вернувшимся на Кубань неразложившимся и не разошедшимся по домам. В конце 1917 по приказанию командующего войсками Кубанского края занимался разоружением эшелонов на станциях Тихорецкая и Кавказская. Участник Белого движения на Юге России. Командир офицерского взвода в отряде полковника Кузнецова (14.03.1918), с остатками отряда тяжело раненым попал в плен к красным, освобожден летом 1918 года. Полковник (23.09.1918), командир Корниловского конного полка ККВ (с 03.10.1918), командир Кубанской конной бригады (с 01.11.1918). Награжден орденом Св. Георгия 4-й степени за отличия в Великой войне (03.11.1918). Генерал-майор (26.01.1919), начальник 3-й Кубанской казачьей дивизии. Генерал-лейтенант (18.06.1919). Начальник 2-й Кубанской казачьей дивизии (04.1920). Командир Конного корпуса (16.07.1920). Считался одним из наиболее авторитетных и талантливых кавалерийских начальников на Юге России. В годы Первой мировой и Гражданской войн был 19 раз ранен. Лично участвовал в конных атаках, в ходе которых рубился левой рукой (правая была повреждена). Награжден орденом Св. Николая Чудотворца (10.09.1920). Погиб при переправе через Днепр в районе Каховки.

{15} 2 – 12 октября 1913 года В. М. Ткачев совершил одиночный перелет Киев – Винница – Бирзула – Одесса – Алешки – Джанкой – Тамань – Екатеринодар.

{16} Из Киева В. М. Ткачев вылетел сотником, а 5 октября 1913 года он был произведен в подъесаулы.

{17} По некоторым данным генерала И. П. Романовского застрелил сотрудник ОСВАГа ВСЮР поручик Мстислав Алексеевич Харузин (1893–1920), позднее погибший при невыясненных обстоятельствах.

{18} Романов Александр Михайлович (1866–1933), великий князь, один из основоположников русской военной авиации; в Первую мировую войну – заведующий организацией авиационного дела на Юго-Западном фронте (1914–1915), заведующий авиацией действующей армии при Штабе Верховного Главнокомандующего (1915–1916), полевой генерал-инспектор Военного воздушного флота при Штабе

[84]

Верховного Главнокомандующего (1916–1917); в эмиграции во Франции (с 1918), умер в Рокебрюне, похоронен на местном кладбище.

{19} Деникина (Чиж) Ксения Васильевна (1892–1973), жена генерала А. И. Деникина. 20 февраля 1919 года в Екатеринодаре у них родилась дочь Марина.

{20} В настоящее время – ул. Рашпилевская, 82 в г. Краснодаре.

{21} Попов Василий Алексеевич (1910–1992), кубанский писатель, уроженец станицы Таманской Кубанской области, автор более 30 книг, в том числе об авиации.

{22} Как вспоминал сам В. М. Ткачев: «30 октября 1944 года я был арестован в Земуне органами НКГБ и перевезен в Белград. 7 января 1945 года – доставлен в Москву». 14 января 1945 г. в Москве он был арестован Главным управлением контрразведки СМЕРШ и по постановлению Особого совещания при МГБ СССР от 4 августа 1945 г. на основании ст. 58 пп. 4, 8, 11 Уголовного кодекса РСФСР заключен в исправительно-трудовой лагерь сроком на 10 лет. Отбывал наказание в Сиблаге (Кемеровская область), Ангарлаге (Иркутская область) и Потьме (Мордовская АССР). 10 февраля 1955 г. В. М. Ткачев был освобожден из мест лишения свободы. В общей сложности он беспрерывно находился в неволе 10 лет 3 месяца и 13 дней.

{23} Обувь из овечьей шерсти цельноваляная, без единого шва, типа русских валенок.

{24} Бакалдин Виталий Борисович (1927–2009), кубанский поэт, уроженец Краснодара, заслуженный работник культуры РСФСР, почетный гражданин города Краснодара.

{25} Веленгурин Николай Федорович (1924–1998), советский писатель, литературный критик, уроженец хутора Ново-Кузнецовского Ростовской области, заслуженный работник культуры Российской Федерации.

{26} Доризо Николай Константинович (1923–2011), советский поэт, уроженец Краснодара, лауреат Государственной премии РСФСР имени М. Горького.

{27} В первой редакции книга называлась «Мои воспоминания о далеком прошлом русской военной авиации», во второй редакции – «Крылья России. Воспоминания о прошлом русской военной авиации 1910–1917 гг.».

{28} О награждении французским орденом Почетного легиона и английским орденом Св. Михаила и Св. Георгия (Most Distinguished Order of St Michael and St George) В. М. Ткачеву сообщили военные атташе в 1917 году, однако получить их он не успел. До этого он был награжден российскими орденами: Св. Георгия 4-й степени (и Георгиевским оружием), Св. Анны 4-й степени и Св. Анны 3-й и 2-й степеней с мечами и бантом, Св. Станислава 3-й и 2-й степеней с мечами и бантом, Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом, а также английским – «За выдающиеся заслуги» (Distinguished Service Order) и французским – крест «За боевые заслуги» с пальмой (Croix de guerre).

{29} Корнилова Наталья Лавровна, по мужу – Шапрон дю Ларре (1897–1983), в браке с генерал-майором Алексеем Генриховичем Шапрон дю Ларре (1883–1947) родился сын Лавр (1932–2000); похоронена в Брюсселе.

{30} Корнилов Георгий (Юрий) Лаврович (1906–1987), в 1932 году в Нью-Йорке женился на Наталье Багаевой (1913– 2003), в браке родилось две дочери – Наталья и Елена; похоронен в Лос-Анджелесе.

{31} Кутепов Павел Александрович (1925–1983) в 1944 году в Югославии перешёл линию фронта и вступил в Красную Армию, служил переводчиком в СМЕРШ. В 1945 году отправлен в Москву, где долгое время находился под следствием. Приговорен к 20 годам принудительных работ. Содержался во Владимирском централе. Амнистирован и освобожден в 1954 году, в 1960–1983 годах работал переводчиком в отделе внешних церковных сношений Московского патриархата. Умер в Москве, похоронен на Бабушкинском кладбище.

{32} Врангель (Иваненко) Ольга Михайловна (1883–1968), общественный деятель, медик. Умерла в Нью-Йорке, похоронена на кладбище при Ново-Дивеевском Успенском монастыре Русской православной церкви за границей.

{33} 31 декабря 1919 года состоялись выборы краевой Радой нового войскового атамана. На эту должность баллотировались генералы Ткачев, Букретов и Шкуро, однако последний отказался от своей кандидатуры. Ткачев набрал 133 голоса, против – 244; Букретов – 275, против – 102. Войсковым атаманом Кубанского казачьего войска стал Букретов, который своим приказом № 1 от 5 января 1920 г. принял отставку Кубанского краевого правительства, в числе прочих – и Ткачева с поста главы ведомства внутренних дел.

[85]