Вапилин Е. Г. Депутат Государственной Думы В. В. Шульгин: «Как будто преданность верховной власти есть функция роста: все большие — монархисты, все маленькие — республиканцы»: Политические и национальные аспекты комплектования армии в XVIII — начале ХХ вв.

Военно-исторический журнал. 2001. № 10. С. 20-26.

В Российской империи армия традиционно играла заметную роль во внутренней политике. Дворцовые перевороты неизменно сопровождались стремлением заговорщиков, оппозиционеров заручиться поддержкой и сочувствием военного сословия или хотя бы добиться его нейтралитета. Твердая воинская дисциплина и политическая лояльность монарху в среде служивых людей приобретали решающее значение и для самой государственной власти.

Это обстоятельство предопределило появление политического контроля над армией, следствием чего явились особенности ее комплектования нижними чинами. Власти стремились предотвратить появление в войсковых частях политически неблагонадежных, нравственно порочных солдат, поддерживать высокую боеспособность войск, верных существующему строю.

Но в условиях рекрутской системы XVIII — первой половины XIX вв. деятельность эта не являлась первостепенной. Более того, воинская повинность, случалось, использовалась, как средство наказания и усмирения крестьян, провинившихся перед помещиками или проявивших непокорность верхушке сельской общины. Дело в том, что первоначально отбор в рекруты был отдан на откуп сельским общинам, через них — богатым крестьянам и помещикам, которые, защищая, прежде всего, собственные интересы, нередко «забривали» в солдаты наиболее непокорных{1}. Центральные государственные учреждения тоже не оставались в стороне от этой политики, о чем свидетельствует ряд императорских указов об определении на военную службу «людей и крестьян» за «предерзости» и «буйство»{2}.

Однако стихийное возложение на армию функций исправительного учреждения не означало, что набор новобранцев никак не регулировался, а контроль за его качеством отсутствовал. В целях совершенствования этого процесса со второй половины XVIII в. соответствующие полномочия от сельских общин были переданы непосредственно помещикам, предводителям дворянства, а в конце того же века — губернаторам. Все они, однако, интересовались, в основном, исполнением раскладки рекрутской повинности и физическим состоянием рекрутов, не обращая внимания на их моральный облик.

Укоренение правила комплектовать регулярные части людьми, оказавшимися «в великих предерзостях», привело к значительному увеличению в войсках солдат, склонных «к злодейству и мщению», что, в свою очередь, вызвало определенное беспокойство в правящих кругах. Павел I, например, указом от 5 ноября 1801 года запретил брать в рекруты бродяг, а также иностранцев, поведение которых «никому не известно», и повелел пополнять войска новобранцами «непременно из одних токмо природных Русских людей»{3}. Однако этот документ не мог определить общую государственную политику комплектования армии.

Не утруждая себя «точечной» работой, ответственные за отбор рекрутов представители государственной власти когда стихийно, а когда и сознательно использовали сравнительно простой способ защиты собственных политических интересов: они осуществляли набор новобранцев по социальному, конфессиональному и национальному признакам. В результате армия из года в год естественным образом оказывалась преимущественно крестьянской, православной и славянской. Все это укрепляло ее внутреннее единство, облегчало политический контроль власти над войсками на макроуровне. При этом всячески поощрялся наивный монархизм солдат с упором на традиционную патриархальность

[20]

российского государства и приверженность Русской Православной Церкви к державности; более образованные воспитывались на толковании глубокой общности исторических судеб славянских народов.

Предполагалось, что влияние отдельных вольнодумцев, инородцев и сектантов-пацифистов нейтрализует жесткая система воинского воспитания, многие годы военной службы, артельная организация солдатской жизни, круговая порука. С инакомыслием, в основном, боролись силовыми методами. Так, когда при Николае I сектанты-духоборы попробовали бросить оружие, то были подвергнуты жесточайшей порке, а во время войны с Турцией в 1828 году их поставили впереди наших войск, как заслон от неприятеля. Почти все они были убиты{4}.

Более высокие требования в описываемый период предъявлялись к комплектованию гвардии. В первой половине XVIII столетия вплоть до 1762 года дворяне доминировали в рядовом составе. Освободили их от солдатской службы только в 1797 году{5}. В эпоху дворцовых переворотов преобладание дворян в гвардии стало представлять ощутимую опасность для империи. Властители России предусмотрительно увеличили численность гвардейских полков, нейтрализуя политический вес старых соответствующих формирований и опираясь на вновь созданные.

Многие десятилетия политика постоянного контроля властей над армией в целом себя оправдывала. К примеру, декабрьское восстание 1825 года подтвердило, что солдаты оказались более преданны самодержавию, чем их революционно настроенные командиры. В целом в XVIII-первой половине XIX вв. число нарушений нижними чинами требований присяги не составляло существенной угрозы интересам самодержавия. И все же, по мнению военного историка русского зарубежья А. А. Керсновского, появление фактора политической благонадежности войск приходится на начало XX в., что связано с установлением всеобщей воинской повинности{6}.

Переход от рекрутской к более прогрессивной системе комплектования войск, осуществленный при императоре Александре II в 1874 году, отразил давно назревшие потребности военного дела и общественной жизни в переживающей буржуазную модернизацию России. В результате решение насущной армейской проблемы приобрело демократические черты. К службе были впервые привлечены самые широкие слои населения. При этом зачастую ограничения на призыв определялись лишь слабостью органов военного учета и недостатком финансирования. Признавая риск призыва на службу политически неблагонадежных уроженцев национальных окраин, власть, тем не менее, рассчитывала, что армия станет для «инородцев» школой воспитания в истинно российском духе. Уже через семь лет после завоевания Кавказа особая комиссия рассмотрела вопрос о введении всеобщей воинской повинности и в этом регионе. Хотя в 1886 году мусульман освободили от подобной обязанности, тот же орган посчитал эту ограничительную меру временной{7}.

Воинская служба продолжала рассматриваться как школа воспитания. Зачастую она использовалась для коррекции поведения сектантов, вольнодумцев и бунтарей. По высочай­шему повелению от 24 декабря 1880 года в армию по жребию призывались даже лица, находящиеся под гласным надзором полиции за участие в революционной пропаганде{8}. Не являлось препятствием к призыву дознание по поводу участия некоторых новобранцев в антиправительственной деятельности, хотя многие из них затем исключались из списков воинских частей{9}. Рецидивом эпохи крепостного права стали Временные правила 1899 года, которыми предписывалось направлять в войска исключенных из учебных заведений за участие в беспорядках студентов даже тогда, когда они уже не подлежали призыву{10}.

Очевидно все это и дало основание историку А. А. Керсновскому безапелляционно утверждать, что в России не обращалось никакого внимания на политическую благонадежность новобранцев, в казармы сплошь и рядом попадал «вредный» элемент, хотя и в небольших количествах{11}. Его взгляды вполне созвучны язвительному выводу монархиста депутата Государственной думы В. В. Шульгина об отборе в гвардию по росту и цвету волос. «Как будто преданность верховной власти, — писал он, — есть функция роста: все большие — монархисты, а все маленькие — республиканцы»{12}. П.А. Столыпин же придерживался иной точки зрения. В своем представлении в Совет министров от 11 октября 1906 года он отмечал: «Необходимость предупреждения преступной пропаганды среди нижних чинов армии и флота составляет в течение уже многих лет предмет особых забот правительства, вызывая мероприятия, направленные к возможному устранению проникновения в войска при ежегодных призывах населения молодых людей, замеченных в причастности к антигосударственным сообществам»{13}.

Действительно, согласно российским законам в армию не призывали лиц, находившихся под судом и следствием и лишенных всех прав состояния. Гораздо строже, чем в армии, осуществлялся принцип нравственного, социального и политического отбора гвардейцев. Лейб-гвардия изначально создавалась как главная военная и политическая опора верховной власти. Около 80 проц. частей гвардии традиционно дислоцировались в Петербурге, защищая двор от «внутреннего врага». Прямым предназначением гвардии являлось повиноваться и действовать по указанию императора в критической обстановке боя и в борьбе с «внутренним врагом». Властители России понимали, что в такие моменты мало мужества и преданности офицеров, нужны государственно настроенные гвардейцы-солдаты.

Историк Ю.И. Кораблев, исходя из анализа алфавитных книг нижних чинов ряда гвардейских

[21]

полков, а также соответствующей ведомости за 1905 г. по гвардейскому корпусу в целом, пришел к выводу, что в гвардию, как правило, набирали из крестьян отдаленных от Петербурга и слаборазвитых в промышленном отношении губерний, таких как Вятская, Пермская, Воронежская, Курская, Подольская, Полтавская и некоторые другие{14}. По его мнению, политически неразвитые выходцы из крестьянской глубинки России оказались наиболее приемлемым человеческим материалом для отборных войск русской армии, призванных быть главным оплотом самодержавия.

По вопросу территориально-кадровой политики в русской армии точка зрения Ю. И. Кораблева, очевидно, более корректна, чем позиция историка А. А. Керсновского, который, доказывая тезис о политической беспечности самодержавия в распределении новобранцев, акцентирует внимание на том, что Санкт-Петербургский округ был самым «территориальным». 42 проц. нижних чинов, служивших в его частях, до армии жили на его территории{15}. Приведенная А. А. Керсновским цифра действительно может стать основанием для вывода об отсутствии какой-то жесткой политики в комплектовании частей гвардии, что вполне совпадает с позицией его единомышленников о легкомысленном отношении самодержавия к комплектованию войск. Однако, если политическую лояльность новобранцев и не проверяли должным образом вплоть до окончания революции 1905-1907 гг., все же нельзя делать вывод, что Министерство внутренних дел не интересовалось их благонадежностью. Существовал относительно надежный способ контроля, предполагавший проведение набора в элитные части из стабильных в политическом отношении регионов страны.

Особо тщательной проверке при приеме на военную службу в качестве нижнего чина подвергались вольноопределяющиеся. Имея высокий образовательный ценз, они слыли вольнодумцами, критически относясь к порядкам в обществе и армии{16}, а пользуясь правом на выбор места службы, могли попасть в части, где власть считала их пребывание нежелательным. Вот почему высочайшим повелением от 21 марта 1892 года был установлен порядок, согласно которому вольноопределяющиеся могли быть зачислены в гвардейские части, если их лично знал командир полка{17}. Для малоимущих путь в них и вовсе был закрыт, что объяснялось спецификой прохождения службы в гвардии. При поступлении в кавалерию, кроме того, требовался денежный взнос в размере 200-350 руб.{18} Замеченным в проведении революционной пропаганды военные власти предлагали вакансии только в отдаленных военных округах, например, в Туркестанском.

В начале XX столетия, с ростом революционного движения в стране, военные и политические деятели Российской империи начали осознавать изъяны всеобщей воинской повинности, которая далеко не всегда отвечала интересам борьбы с антиправительственными идеями в армии. Вместе с тем проводимая здесь традиционно охранительная политика государства подверглась серьезным испытаниям в связи с попыткой демократизации общества и введения новой системы комплектования в условиях стремительного нарастания революционного движения. Из-за текучести кадров нижних чинов значительно ослаб закаленный долголетней службой армейский организм. Военные специалисты констатировали, что «современные армии являются костью от кости своего народа, они составлены из живых личностей, подверженных влиянию окружающей атмосферы»{19}. В войсках стали все чаще находить отражение настроения народных масс, в них активизировалась деятельность революционеров. Очередное пополнение изобиловало участниками аграрных выступлений, рабочих забастовок, национально-освободительных движений, борцами за политические и гуманитарные права. Самодержавие, казалось, было обречено на борьбу с антиправительственными настроениями новобранцев, а также и запасных в случае их призыва по мобилизации.

Летом 1902 года военный министр А. Н. Куропаткин предложил прогрессивно мыслящим представителям военной элиты (командующим войсками округов и руководителям центральных управлений) высказать соображения по улучшению обстановки в войсках. В ответ услышал, что любые меры, принимаемые лишь в одном ведомстве, окажутся не более чем паллиативными (половинчатыми), если не пресечь зла в самом его корне, то есть в народе, с которым армейская среда не может не сохранять самой тесной связи{20}. По мнению командующего войсками Туркестанского военного округа генерал-лейтенанта Н. И. Иванова, реально снять политическое напряжение в войсках могли бы усилия правительства по подъему экономического благосостояния населения, особенно крестьян, как наиболее многочисленной, консервативной и преданной существующему порядку массе, выходцы из которой составляли большинство среди нижних чинов{21}. В дальнейшем дискуссии по этому вопросу были прерваны военными (1904-1905 гг.) и революционными (1905-1907 гг.) событиями.

С началом русско-японской войны, вопреки ожиданиям, требования к морально-политическому облику мобилизуемых в армию стали более либеральными. В ней появились лица, ранее считавшиеся неблагонадежными. Циркуляр МВД от 12 июня 1905 года, адресованный губернаторам, подтвердил обязательность призыва запасных из числа членов «вредных сект»: иконоборцев, молокан, скопцов, духоборов, которые, как известно, отвергали молитву за царя и не принимали присягу на верность службы{22}. Это было вызвано, во-первых, объективными трудностями, связанными с развертыванием вооруженных сил по штатам военного времени. Во-вторых, — Манифестом Николая II от 5 октября 1904 года о помиловании некоторых категорий военнослужащих, содержащихся в дисциплинарных батальонах, а так

[22]

же запасных, уклонившихся от мобилизации{23}. Они получили, согласно царскому указу, возможность искупить вину добросовестной службой в действующей армии. К тому же, помимо неблагонадежных цивильных, некоторые командиры, пользуясь случаем, отправили на Восток и служивых, от которых давно хотели избавиться. Таким образом, многие части, отправляемые на театр военных действий в Маньчжурию, оказались сборными, «непрофильтрованными», а дальневосточная группировка в целом — довольно взрывоопасной в политическом и нравственном отношении.

Однако фактическое забвение регулирования состава воинских частей продолжалось недолго. С началом революции 1905-1907 гг., в ходе которой на стороне противников самодержавного строя выступила треть армии{24}, ослабление контроля за комплектованием войск стало беспокоить правительство. Оно пожелало добиться более высоких гарантий политической лояльности новобранцев. Характерно признание революционера А. А. Трояновского, работавшего по заданию партии большевиков в 1905-1907 гг. в войсках киевского гарнизона. По его свидетельству, главным «будирующим элементом» в казармах обычно являлись рабочие и крестьяне, уже прошедшие через революционный огонь{25}.

Циркуляром МВД от 8 сентября 1907 года, подписанным П. А. Столыпиным, все молодые люди, которые предназначались для службы в гвардии, 1-м железнодорожном батальоне и Петербургском военном округе, должны были проходить обязательную всестороннюю проверку на благонадежность. Ее проведение возлагалось на местные жандармские органы и службу наружного наблюдения, а контроль — на губернаторов{26}. Аналогичной процедуре подвергался личный состав армейских частей, удостоенных чести встречать императора. Проверка осуществлялась Департаментом полиции совместно с Дворцовым управлением.

Вскоре выяснилось, что органы, отвечавшие за выявление политически неблагонадежных, столкнулись с существенными трудностями. На проверку им отводилось семь дней домашнего отпуска новобранцев, который те использовали между первичным освидетельствованием в воинских присутствиях и отправкой на воинскую службу. Полиция и жандармы попросту не успевали охватить такую массу людей. В результате уездные воинские начальники вместо подробных и точных справок с мест стали зачастую получать краткие и недостаточно проверенные сведения, нередко с голословными заявлениями о политической неблагонадежности подконтрольных. В январе 1909 года штаб войск гвардии Петербургского военного округа предъявил Департаменту полиции претензии по поводу качества надзорных документов{27}.

В защиту контролирующих органов выступили местные власти, попросившие изменить установленный порядок пополнения гвардии. В частности, некоторые организаторы призыва внесли предложение осуществлять набор в соответствующие команды сверх установленной нормы, исключив затем лишних лиц после проведения проверочных мероприятий. Поскольку проверка благонадежности сковывалась временными рамками, то возникло решение исключить губернские управления, являвшиеся промежуточными звеньями между воинскими присутствиями и полицией, из технологической цепочки изучения нравственно-политического облика новобранцев{28}. Когда на практике попытались реализовать некоторые из внесенных предложений, выяснилось, что не все так просто. В донесении Гродненского губернского жандармского управления в МВД от 23 февраля 1909 года, к примеру, отмечалось, что воинские присутствия запрашивают сведения, на 200 проц. превышающие реальные потребности{29}. Управление по делам о воинской повинности МВД ответило, что эти проблемы должны решаться на местах и что «пока никаких затруднений не было»{30}.

Оптимизм Министерства внутренних дел подкреплялся тем, что техника этой работы постепенно совершенствовалась. Одной из мер явилось учреждение в Департаменте полиции регистрационного отдела, призванного вести учет лиц, замеченных в антиправительственной деятельности. В период с 1906 по 1909 год в его картотеке отложилась информация на 16 тыс. человек{31}. Аналогичная работа было налажена на местах. В 1917 году только в Московском охранном отделении имелось в наличии 300 тыс. подобных карточек{32}. Нововведение обошлось казне только в первые годы как минимум в 160 тыс. руб. Однако немалые расходы окупались ускорением дела – проверки политической благонадежности новобранцев.

МВД выступило и с законодательной инициативой: для лиц, находящихся под гласным полицейским надзором или дознанием, устанавливать отсрочку от службы, не дожидаясь прекращения санкций против них. 6 ноября 1906 года император утвердил это предложение, пользуясь правом вносить коррективы в законы в случае чрезвычайных обстоятельств{33}. Однако оппозиционное большинство II Государственной думы подвергло законопроект обструкции. Левая оппозиция заявила, что под предлогом деполитизации правительство формирует черносотенную по составу армию, подчиняющуюся групповым интересам. Центристы сосредоточили внимание на общедемократических ценностях, усмотрев в новшестве нарушение прав личности. По их мнению, только суд, а не органы дознания, как требовал законопроект, может лишить в правовом государстве права на службу{34}. Инициатива МВД была отклонена.

Поддержала правительство более правая по составу III Дума. 12 декабря 1908 года новый закон вступил в силу. Установленные им ограничения на призыв в армию коснулись незначительного числа молодых людей: в 1906 году — 416, а в 1907 — 1400 человек{35}. Однако его приверженцы исходили из того, что тесный круг казарменной жизни сплачивал солдат на уровне товарищеских отношений, создавая благоприятные

[23]

условия для распространения антиправительственных взглядов. Победило мнение, что легче временно изолировать лиц, проявивших нелояльность к власти, чем организовывать за ними слежку и контроль в армии.

Николай II признал необходимым дополнить эти меры: направлять политически неблагонадежных, выявленных уже в ходе службы, в особые части для выполнения работ, близких к каторжным. Разработать необходимые документы, регламентирующие их статус, было поручено двум министрам: военному — А. Ф. Редигеру и морскому — А. А. Бирилеву. Но летом 1906 года они окончательно высказались против подобного наказания. По их мнению, оно не согласовывалось с действующим законодательством; от него могли пострадать невиновные люди, оговоренные ближайшими начальниками. Император выразил недовольство таким ответом. Пообещал лично взять под контроль это дело, но так ничего и не предпринял. В округах по мере надобности тем не менее образовывались отдельные батальоны, в которые переводились неблагонадежные военнослужащие, что не противоречило закону{36}.

Трудности перехода к индивидуальному изучению новобранцев усугублялись изменением национальной и религиозной политики государства, стремлением уравнять народы и религиозные конфессии в правах. Традиционные ограничения на прохождение воинской службы по национально-политическому признаку не могли сохраняться в прежнем виде. Некоторые исследователи, отрицая существование в царской армии подобных ограничений и особых предосторожностей, акцентируют свое внимание лишь на вероисповедании{37}.

Действительно, графа «национальность» отсутствовала как в послужных офицерских, так и в призывных солдатских списках, составляемых уездными, городскими и окружными по воинской повинности присутствиями{38}. Но все же в абсолютной корректности этой точки зрения, очевидно, можно усомниться, если иметь в виду связь национального самосознания и религии в начале XX в. Примечательно мнение П. А. Столыпина, который считал, что на Западе и Северо-Западе термины «русский и православный, католик и поляк стали синонимами»{39}. Переход в православие означал приобщение к культуре и психологии титульной нации России.

Ошибочно полагать, что народы, освобожденные от воинской повинности, испытывали от этого моральный дискомфорт. Только на Кавказе, где традиционно ценились воинская удаль и оружие, бывало, сожалели по поводу ограничений на прохождение военной службы. Их отмены, как знака царской милости, настоятельно просили, к примеру, абхазы в 1893 и чеченцы — в 1913 году. Показательно, что первые, ошибочно все же призванные в армию (1899 г.), шли служить «охотно и исправно»{40}. Часть азербайджанцев, особенно интеллигенцию, военная служба привлекала возможностью приобрести соответствующие навыки в интересах национального самоутверждения. По информации МВД, они таким образом надеялись на более успешное противостояние в межнациональных конфликтах армянам, которые, в отличие от азербайджанцев, от призыва не освобождались. Совершенно иная ситуация складывалась в Средней Азии и Казахстане. Население этих регионов рассматривало свое отстранение от военной службы как законную льготу, дарованную ему императором за лояльность, проявленную при вхождении в состав России, хотя подобная трактовка опровергалась официальными документами МВД и военного ведомства.

Принимая во внимание политические реальности, самодержавие представляло шанс на успех на военном поприще достойным представителям всех наций. Вместе с тем существовал строгий порядок, с помощью которого контролировалось прохождение военной службы уроженцами национальных окраин. Одним предстояло пройти определенные ступени службы по найму в милиции, национальных формированиях, в иррегулярных частях, для других путь к ратной карьере оказывался короче.

Основу регулирующего механизма в кадровых частях составляла территориальная система комплектования, введенная при военном министре Д. А. Милютине (реформы 60-х—70-х гг. XIX в.) и позволявшая провести очередной набор из всех уездов Российской империи, разделенных на три группы — великорусскую, малорусскую и инородческую, первая из которых считалась основной. И в дальнейшем это облегчало комплектование полков русской армии, когда численность солдат и офицеров тех или иных национальных и религиозных меньшинств в военных округах и воинских частях определялась специально установленными квотами. Они объявлялись распоряжениями Генерального штаба в зависимости от избранного порядка пополнения воинских частей новобранцами и запасными по мобилизации и призыву, по родам оружия и видам войск{41}.

Согласно официальным предписаниям военного ведомства, в мирное время на рубеже XIX-XX вв. должности нижних чинов в полках замещались примерно на 75 проц. славянами. Доля представителей других наций и народностей не должна была превышать 25 проц. Особенно строго этот принцип соблюдался на территории Варшавского военного округа, ограничивая возможности польских националистов в организации вооруженной борьбы против Российского государства. Он почти целиком (на 99,5 проц.) пополнялся уроженцами русских земель. На остальной территории империи поляки в погонах инструкцией 1888 года наделялись правом на 20-проц. квоту. Такая же норма вводилась для местных жителей в войсках, дислоцированных в прибалтийских губерниях и в Кавказском военном округе{42}.

На системе квот строилась политика рассредоточения призывных контингентов по различным районам страны. В целом лишь 12,5 проц. призванных в армию служили в «своих» округах{43}. Высочайшим повелением от 16 июня 1905

[24]

года новобранцы из Закавказья, к примеру, в полном составе вывозились за пределы своей малой родины, что явилось следствием развертывания национально-освободительной борьбы в этом регионе. Так же поступали на протяжении ряда лет в начале прошлого века с выходцами из Прибалтики{44}.

Во время войны согласно мобилизационным предписаниям квоты для местного населения несколько увеличивались, но с учетом политической ситуации в том или ином регионе империи. Под особым контролем находился Привислинский край, где нацменьшинства составляли примерно одну треть от общего строя по штатам военного периода в полевых и резервных частях и одну четверть — в крепостных{45}. Однако на практике оказалось очень трудно соблюдать баланс между параметрами мобилизационной готовности и национальными ограничениями, прежде всего в частях с сокращенными сроками комплектования, дислоцированными в отдаленных районах.

После неудачно закончившейся кампании на Дальнем Востоке и подписания невыгодного мирного договора с Японией в военном ведомстве столкнулись с необходимостью увязать очередное мобилизационное предписание не только с опытом комплектования воинских частей в годы войны, но и с результатами анализа революционных событий в стране. Ситуация осложнялась официальными обещаниями императора, данными под давлением антимонархических сил, обеспечить равные политические права всем нациям и представителям различных религиозных конфессий.

В связи с этим была создана специальная комиссия для выработки рекомендаций по применению национальных аспектов военного строительства. Главная задача заключалась в том, чтобы установить верхний предел численности нерусских народов в войсках в военное время, особенно в регионах, где антиправительственное движение проявилось с особой силой. Участники дискуссий проявляли особую осторожность. Под впечатлением размаха национально-освободительного движения наместник на Кавказе вообще настаивал на том, чтобы «туземцев Закавказья не допускали в ряды войск этого края ни в мирное, ни в военное время»{46}.

По итогам работы комиссии в документе Главного штаба от 8 ноября 1906 года за подписью военного министра и начальника Главного штаба отмечалось, что надо принимать во внимание реальности и сохранять нормы на комплектование частей по национальному признаку. Таким образом продолжала действовать прежняя система квот. Ее применение, поддержанное Министерством внутренних дел, с учетом политической ситуации в стране, не афишировалось и скрывалось от посторонних глаз.

Военное ведомство пришло к выводу, что обеспечение во время боевых действий внутренней стабильности и тактической сплоченности воинских частей возможно при наличии в них не менее 66 проц. православных. Если брать по регионам, то в Прибалтике и Закавказье, к примеру, местное население, по расчетам планирующих органов, должно составлять не более одной трети всего численного состава войск. Особое внимание обращалось на евреев, бытовало мнение об их низких боевых качествах. Было признано необходимым принять в этом отношении более строгие меры предосторожности и не допускать их ни в одну часть даже по нормам для других нерусских народов. Военные посчитали возможным установить для евреев квоту в размере не более 6 проц., в крайнем случае — 10 проц.{47}

Когда ситуация в стране после спада революции 1905-1907 гг. стабилизировалась, правительство приступило с 1910 года, не подвергая сомнению систему квот, к всестороннему изучению вопроса о возможности отмены призывных ограничений по национальному признаку. Во всех военных округах и местных органах МВД были созданы специальные комиссии для всестороннего исследования этой проблемы{48}. Особое внимание они уделяли анализу национального аспекта антиправительственных выступлений. По итогам их работы в МВД был составлен обобщающий документ, в котором определялись рекомендации по призыву на службу национальных меньшинств России. Революционных перемен они не предусматривали.

К началу 1914 г. согласно действовавшему в стране законодательству от воинской повинности по национально-территориальному признаку были освобождены 7 млн. человек, из них 114 тыс. русской национальности{49}. Отдельные случаи при этом объяснялись «дикостью» и слабым здоровьем потенциальных солдат из числа «инородцев». В целом же правительство обходило стороной регионы, подозрительные по политическим мотивам: либо по причине отсутствия у преобладающего большинства местных жителей понятия о России как Отечестве в связи с непродолжительным сроком пребывания в составе империи (Кавказ, Туркестан), либо вследствие их стремления к национальному самоопределению (Финляндия). Русское население зачастую освобождалось от службы в качестве меры поддержки жителей районов, где шло освоение новых земель или где сложилась неблагоприятная для нации демографическая ситуация. Русских сибиряков не беспокоили, кроме того, в связи с нахождением в местах их проживания большого количества ссыльных, считавшихся изначально политически неблагонадежными.

Вполне очевидно, что система национальных квот отражала глубокие социально-политические и национальные противоречия в российском обществе, существенно затрудняя комплектование частей русской армии в мирное и военное время, а также обучение и воспитание личного состава. В обстановке, когда политика глубоко проникала в мельчайшие поры российской действительности, военные специалисты стали заложниками государственной политики. Интересы поддержания высокой дисциплины и управляемости войск потребовали дополнить механизм регулирования их численности на макроуровне изучением нравственно-политического облика отдельных конкретных призывных, что, очевидно, явилось закономерностью развития армии как социального организма в условиях демократизации общества и нарастания конфликта между властью и народом, разрешившегося глобальными потрясениями в 1917 году.

Примечания:

{1} Бескровный Л. Г. Русская армия и флот в XVIII веке. М.: Наука, 1958. С. 32.

{2} См.: Полное собрание законов Российской империи (Далее ПСЗ). Т. XVII. № 12556. 1776 г. Именной Указ. 28 января 1766 г. «Об определении присылаемых на поселение за предерзости помещичьих людей в военную службу», Т. XX. № 14734. 1778 г. Именной Указ. 19 апреля 1778 г. «Об отдаче рекрутов с зачетом приводимых в главную полицию за буйство людей и крестьян» и др.

{3} ПСЗ. Т. XXV. № 18525.

{4} Бонч-Бруевич В.Д. Избранные сочинения в 3-х т. Т. 1. О религии, религиозном сектантстве и церкви. М.: АН СССР, 1959. С. 291.

{5} Щепетильников. Конспект исторического очерка комплектования войск // Столетие Военного министерства. СПб.: Тип. М. О. Вольфа, 1906. С. 372.

{6} Керсновский А. Наша будущая малая армия // Какая армия нужна России? Российский военный сб. Вып. 9. М.: Воен. ун-т, Ассоциация «Армия и общество», 1995. С. 212.

{7} РГВИА, ф. 29, оп. 7, д. 241, л. 1об.

{8} Российский государственный исторический архив (РГИА), ф. 1292, оп. 5, д. 98, л. 74.

{9} Там же, л. 4.

{10} Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. СПб.: Петрополь, 1991. С. 148.

{11} Керсновский А. А. История русской армии. В 4-х т. Т. 3. М.: Голос, 1994. С. 119.

{12} Шульгин В. В. Дни. 1920. М.: Современник, 1989. С. 219. (При комплектовании гвардейских частей действительно учитывали внешний вид новобранцев. Высокие шатены с правильными носами направлялись в Преображенский полк, блондины — в Измайловский, рыжие — в Московский и т. д. См.: Засосов Д. А., Пызин В. И. Из жизни Петербурга 1890-1910 гг. Л.: Лениздат, 1991. С. 163.

{13} РГИА, ф. 1292, оп. 5, д. 98, л. 74.

{14} Кораблев Ю. И. Революционное движение в войсках Петербургского военного округа // Революционное движение в армии в годы первой русской революции. М.: Политиздат, 1955. С. 103.

{15} Керсновский А. А. История русской армии. Т. 3. М., 1994. С. 137.

{16} По некоторым свидетельствам, офицеры недолюбливали вольноопределяющихся, привносивших в армейскую среду дух уважения личного достоинства солдата. Характерно, что в присутствии вольноопределяющихся офицеры избегали рукоприкладства по отношению к нижним чинам. См.: Соловьев Ю. А. Воспоминания дипломата. М.: Соцэкгиз, 1959. С. 31.

{17} РГИА, ф. 1292, оп. 5, д. 98, л. 74об.

{18} Вольноопределяющиеся // Военная энциклопедия. Т. VII. Пг.: Изд-во Тов. И. Д. Сытина, 1912. С. 230.

{19} См. например: Греков А. Правовое положение армии в государстве. СПб.: Изд-во Т-ва Березовского, 1908. С. 44.

{20} РГИА, ф. 1292, оп. 5, д. 98, л. 3.

{21} Там же, л. 3об.

{22} Там же, ф. 1287, оп. 46, д. 3766, л. 72.

{23} Архив Военно-исторического музея артиллерии, ин­женерных войск и войск связи, ф. 6, оп. 29, д. 558, л. 898.

{24} Голуб П. А. Большевики и армия в трех революциях. М.: Политиздат, 1977. С. 67.

{25} Морозов К. Н. Партия социалистов-революционеров в 1907-1914 гг. М.: Росспэн, 1998. С. 300.

{26} РГИА, ф. 1292, оп. 5, д. 98, л. 278.

{27} Там же, л. 280об.

{28} Там же.

{29} РГИА, ф. 1292, оп. 5, д. 98, л. 284.

{30} Там же, л. 285.

{31} Падение царского режима. Стенограф. Отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. Чрезвычайной следственной комиссии Временного пр-ва. Т. 3. Показания С. П. Белецкого. Л.; М.: Госиздат, 1925. С. 330; РГИА, ф. 1292, оп. 5, д. 98, л. 278.

{32} Охранные отделения в последние годы царствова­ния Николая II. М.: Нива народная, 1917. С. 21.

{33} РГИА, ф. 1292, оп. 5, д. 98, л. 201; РГВИА, ф. 29, оп. 7, д. 263, л. 125.

{34} Стенограф. Отчет Государственной Думы. Сессия II. Заседание сорок третье. Пнд. 21 мая 1907 г. Стб. 938-939.

{35} РГВИА, ф. 29, оп. 7, д. 263, л. 125об.

{36} Редигер А. Ф. История моей жизни. В 2-х т. Т. 2. М.: «Канон-Пресс Ц», «Кучково поле», 1999. С. 80.

{37} См., например: Волков С. В. Русский офицерский корпус. М.: Воениздат, 1996. С. 276.

{38} РГИА, ф. 1287, оп. 46, д. 3766, л. 250об.

{39} Там же, оп. 4, д. 530, л. 311.

{40} Там же, л. 19.

{41} Керсновский А. А. История русской армии. Т. 3. М., 1994. С. 137.

{42} Зайончковский П. А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX-XX столетий. М.: Мысль, 1973. С. 199-200.

{43} Керсновский А. А. История русской армии. Т. 3. М.: Голос, 1994. С. 137.

{44} РГВИА, ф. 830, оп. 1, д. 86, л. 1.

{45} Там же.

{46} РГВИА, ф. 830, оп. 1, д. 86, л. 1.

{47} Там же, л. 5.

{48} Подпрятов Н. В. Национальные меньшинства в борьбе за «честь, достоинство целость России…» // Военно-исторический журнал. 1997. № 1. С. 54-59.

{49} РГИА, ф. 1276, оп. 11, д. 840, л. 11.

[26]