Вершинин А. А. Франко-советский пакт о взаимопомощи 1935 г. глазами военных кругов двух стран

Феномен мировых войн в истории ХХ века: материалы Всероссийской научно-теоретической конференции (г. Воронеж, 11–12 мая 2017 г.) / редкол.: А. А. Богдашкин (отв. ред.). — Воронеж: Издательско-полиграфический центр «Научная книга», 2017. С. 233-242.

Проблема франко-советских отношений накануне Второй мировой войны уже много лет несет на себе отпечаток взаимного недопонимания и горьких разочарований. Историки сходятся на том, что без эффективного взаимодействия между Москвой и Парижем предотвратить германскую агрессию в Европе было крайне затруднительно. Однако в том, что касается причин срыва франко-советского сотрудничества, есть разногласия. Советские исследователи традиционно подчеркивали несамостоятельность французской внешней политики, ее подчиненность классовым интересам правящих слоев и их «антисоветские настроения»{1}, зависимость от курса других крупных международных игроков, прежде всего Великобритании. Французские специалисты, признавая определенную долю ответственности Парижа за провал политики сближения с Москвой, в то же время отмечали непредсказуемость советских лидеров и неясность их намерений для французских политиков и общественного мнения{2}. Долгое время на научные оценки влияла политика и идеология, а также тот упрямый факт, что бесславным финалом неудавшейся совместной франко-советской «игры» стало фиаско Франции в 1940 г. и тяжелое начало Великой Отечественной войны Советского Союза.

В последние годы рассекречивание документальных коллекций российских архивов и новые трактовки уже известных французских материалов позволили сформулировать некий единый взгляд на причины неудачи франко-советского сближения середины 1930-х гг. Слишком велик был груз взаимного недоверия, подозрений и сомнений. Вероятно, можно согласиться со следующим диагнозом французского историка Сабин Дюллен: «Советско-французские отношения не удовлетворяли ни одну из сторон. Париж не устраивала нерешенность вопроса о российских долгах; кроме того, у него складывалось впечатление, что советско-французское сближение служит главным образом делу коммунистической пропаганды… Опасения у французской стороны вызывали и истинные планы Сталина, который в действительности мог сделать ставку на войну между Францией и Германией. Советский Союз также видел немало недостатков в отношениях с Францией в том виде, в каком они существовали на тот момент. Прежде всего, в них отсутствовала экономическая составляющая»{3}.

Таким образом, на сегодняшний день ясен общий контекст — катастрофический дефицит доверия друг к другу политиков обеих сторон. Однако в понимании сути межвоенных взаимоотношений СССР и Франции сохраняются белые пятна. Одним из них до сих пор является проблема военных контактов между двумя странами. Французские историки уже несколько десятилетий занимаются этим вопросом. Им удалось вполне наглядно показать, что те же чувства, которые в отношении Советов испытывал французский политический класс, усвоило и высшее офицерство. Комплекс субъективных и объективных факторов повлиял на то, что Генеральный штаб и военное ведомство Франции серьезно недооценили СССР как военную силу. Вместе с тем долгое время считалось, что советский генералитет выступал безусловным сторонником сближения с французской армией. Доступные сегодня архивные материалы позволяют исследователям усомниться в том, что это было именно так.

Чтобы полностью вскрыть тайные и явные намерения советских и французских военных в отношении друг друга в середине 1930-х гг., необходимо полноценное архивное исследование. Многие материалы уже введены в научный оборот. Речь идет, прежде всего, о документах французского происхождения, хранящихся в фондах Министерства обороны в Венсене. Их тщательно изучили историки Мартин Александер, Патрис Бюфото, Морис Вайс, Фредерик Гельтон{4}. Частично изучены и российские архивы. Так, в начале 2000-х гг. М. М. Наринский{5} и

[233]

С. Дюллен впервые опубликовали материалы советских военных атташе в Париже и целый ряд документов НКИД СССР, в которых военной теме уделялось особое внимание. Бумаги «особой папки» Политбюро ЦК ВКП(б) частично осветили важный вопрос принятия соответствующих решений высшим советским руководством. Однако позиция руководства РККА по вопросу о взаимоотношении с французской армией, его отношение к французской армии как таковой до сих пор малоизвестна.

Данная статья не претендует на детальное изучение данной проблемы на основе архивов. Она, скорее, представляет собой постановку вопроса. Автор ставит перед собой следующие исследовательские задачи. Во-первых, на основе источников и литературы показать, как французский генералитет в принципе относился к Советскому Союзу и Красной Армии и, соответственно, как оценивал перспективы сотрудничества с СССР в военной сфере. Во-вторых, наметить общие контуры позиции советских военных по данному вопросу. Этот аспект темы является наименее изученным на сегодняшний день. В-третьих, проследить ход советско-французских военных переговоров в 1936-1937 гг. Представляется, что это позволит наметить основные подходы к глубокому изучению данного сюжета, который пока не нашел полноценного отражения в российской историографии.

* * *

Военно-стратегическая конфигурация на политической карте Европы накануне подписания франко-советского соглашения 1935 г. выглядела достаточно сложной. Основной дестабилизирующий фактор был очевиден — реваншистские настроения Германии. Адольф Гитлер еще не заявил открыто о своих агрессивных намерениях. Он это сделает, притом кулуарно, в кругу своих генералов, лишь в конце 1938 г. Однако сам факт прихода к власти в Берлине экстремистской силы, лидеры которой в 1935 г. начали процесс перевооружения, не мог не внушать серьезную озабоченность. Франция была первой страной, почувствовавшей угрозу. Точнее говоря, ощущение этой угрозы не покидало французов с 1918 г. Еще в октябре 1932 г., за несколько месяцев до прихода к власти нацистов, премьер-министр Эдуар Эррио говорил: «Если Германия будет и дальше иметь свободу действий, произойдет то же, что и в 1811-1812 гг.: рейх восстановит армию, которая станет самой сильной в Европе»{6}.

Позиция Великобритании была более сложной. В Лондоне слабее чувствовали ту возможную угрозу со стороны Германии, которую так остро ощущали в Париже. Британское правительство не сочувствовало французским инициативам по выколачиванию репараций и, вообще, максимальному ослаблению Рейха. Оно было заинтересовано в сохранении определенного противовеса французскому влиянию на континенте, который мог также выступать в качестве буфера против коммунистической угрозы с востока. По сути, франко-британское «сердечное согласие» окончилось с последним залпом Первой мировой войны. В послевоенном мире Лондон снова начал собственную игру. На Версальской конференции в 1919 г., обращаясь к премьер-министру Дэвиду Ллойд Джорджу, об этом с горечью сказал Жорж Клемансо: «Я должен Вам сказать, что на следующий день после перемирия я нашел в Вашем лице врага Франции». Его визави отреагировал спокойно: «Это всегда было нашей традиционной политикой»{7}.

Двойственностью отличалась и позиция Италии. Она являлась страной-победительницей в Первой мировой войне и в этом качестве выступала как гарант послевоенного положения дел в Европе. В 1925 г. Рим выступил гарантом западной границы Германии в рамках Локарнских договоров. Бенито Муссолини сначала занял осторожную позицию в отношении Гитлера после его прихода к власти. Болезненным для Рима был и австрийский вопрос: аншлюс автоматически наносил удар по итальянскому влиянию севернее Альп. В то же время Италия при Муссолини проявляла вполне определенные ревизионистские настроения. Амбиции в колониях создавали почву для ее столкновения с Францией и Великобританией, а претензии на влияние на

[234]

Балканах потенциально создавали общность целей Рима и Берлина. Это во многом объясняет особый взгляд Италии на международные события, связанные с приходом к власти нацистов. Рассчитывать на нее как на потенциального участника политики сдерживания агрессора было проблематично.

Конгломерат малых и средних государств Центральной и Восточной Европы едва ли мог рассматриваться как некая сила, способная консолидированно выступить на мировой арене. Собственно, подобный взгляд на них и завел в тупик французскую восточную политику. После 1918 г. она имела своей целью создать к востоку от Германии прочный альянс, на который Париж мог бы опираться с целью сдерживания Берлина. Особое значение французы придавали Польше как потенциальному ядру этой «малой» Антанты. Однако у этой политики имелось два фундаментальных недостатка. Во-первых, она основывалась на спорной презумпции о том, что государства Восточной Европы будут сотрудничать друг с другом ради сдерживания германской угрозы. Противоречия между ними изначально недооценивались. Во-вторых, в Париже переоценивали мощь своих восточноевропейских союзников. Показателен в этом плане пример той же Польши. Французский Генеральный штаб вплоть до 1939 г. значительно преувеличивал ее военный потенциал. Степень внутренней слабости государств Восточной Европы, наоборот, недооценивалась.

Советский Союз в этих раскладах занимал несколько отстраненную позицию. Из Москвы, по крайней мере, после решений VII Конгресса Коминтерна в 1935 г. практически не раздавалось призывов к мировой революции. Резко усилилась роль НКИД и его руководителя М. М. Литвинова, который, наконец, смог подвинуть Коминтерн с позиции основного инструмента советской внешней политики. Впрочем, набор тех внешнеполитических приоритетов, которые советские лидеры считали первоочередными, несколько отличался от задач, решавшихся западными дипломатами.

С Берлином Москву связывала история многолетнего экономического и военнопромышленного сотрудничества. Кроме того, СССР и Германия не имели общей границы. Главным потенциальным противником Советского Союза на западном направлении считалась Польша, на стороне которой могла выступить Румыния при поддержке одного или нескольких крупных капиталистических государств. Вплоть до второй половины 1930-х гг. советское военное планирование исходило именно из вероятности большой войны против Польши. Германский вопрос, таким образом, ставился в зависимость от этой перспективы. Сомнений в том, что приход к власти нацистов превращал Рейх в потенциальный источник напряженности на континенте, в Москве не было. В то же время, советская сторона испытывала недоверие к Франции и Великобритании, а восточноевропейские государства рассматривала как возможные инструменты антисоветской политики Берлина.

Таким образом, основными странами, потенциально способными составить ядро антигерманского союза, к середине 1930-х гг. являлись Франция и СССР. У них имелось общее понимание опасности усиления Германии. С военно-политической точки зрения, Франция по понятным стратегическим причинам, восходящим еще к XIX в., была заинтересована в восточном союзнике для сдерживания Рейха. Как заявлял в 1934 г. министр иностранных дел Франции Луи Барту, делая аллюзию к франко-русскому союзу 1891-1917 гг., «география определяет историю… Французская республика и монархическая Россия, несмотря на различие их форм правления, пошли на установление союзных отношений»{8}. Советский Союз имел в виду, прежде всего, предотвращение формирования широкой антисоветской коалиции с участием Германии. В 1932-1934 гг. СССР, переживавший последствия фундаментального общественнополитического сдвига, всерьез опасался оказаться один на один против сильнейших держав Европы. Возможность формирования германо-польской коалиции после сделанных летом 1933 г. заявлений о возможности передачи Польше части украинских территорий в обмен на «данцигский коридор» казалась отнюдь не иллюзорной{9}. Военная разведка докладывала Сталину

[235]

29 июня 1934 г.: «Возможность интервенции против СССР никогда не вырисовывалась в столь реальном виде, как в настоящее время»{10}.

В этой ситуации наличие франко-советского пакта о ненападении, подписанного в ноябре 1932 г., мало что гарантировало. Советские спецслужбы сообщали о намерении Германии и Польши, воспользовавшись внутриполитическими неурядицами во Франции, оторвать Париж от Москвы. В ходе переговоров об обмене военными атташе в начале 1933 г. советский представитель Михаил Семенович Островский мог сказать по поводу необходимости форсировать сближение двух армий: «Над нами не каплет, мы можем подождать»{11}. Реальность была более сложной. Во Франции также осознавали остроту исторического момента.

После 1933 г. принципиальную необходимость сотрудничества с СССР не отвергала фактически не одна из основных политических сил страны, включая правых. Экстремисты, правда, оставались последовательны в своем антисоветизме, но эти взгляды, в отличие от периода 1920х гг., уже не были в политическом мейнстриме. Ни Барту, инициировавший в 1934 г. переговоры по франко-советскому пакту о взаимопомощи как части системы коллективной безопасности на европейском континенте, ни его преемник на посту министра иностранных дел Пьер Лаваль не относились к числу политиков левой ориентации, традиционно более склонных к диалогу с Советами. Внешнеполитические императивы довлели над политическими пристрастиями, однако так и не смогли полностью их перевесить.

Этот фактор особо сказывался на позиции французских военных кругов. Традиционно военные представляют собой закрытую касту, часто противостоящую гражданским властям. Они могут иметь собственный взгляд на организацию национальной обороны и реализовывать его даже вопреки воле политиков. Однако Франция здесь демонстрировала определенную специфику. Со времен дела Дрейфуса конца XIX — начала XX вв. армия жестко контролировалась гражданскими властями. Цель этой политики была ясна: ликвидировать даже потенциальную угрозу военного мятежа. Однако в сложной и запутанной ситуации межвоенного периода пассивная позиция генералитета нанесла Франции серьезный вред. Он мог выступить в качестве той силы, которая бы взяла на себя ответственность за формирование альтернативной внешнеполитической повестки дня. Французские генералы не обладали для этого достаточной политической волей. Их отношение к сотрудничеству с СССР — яркий пример этого.

Высшее военное командование Франции было далеко не монолитно в своем видении перспектив франко-советского сотрудничества. В нем четко выделялось крыло, которое ни при каких условиях не было готово поддержать курс на реальное взаимодействие с Красной Армией. Формально их сомнения не имели ничего общего с идеологией. Генералы Луи Кольсон и Виктор-Анри Швайсгут, заместители начальника Генерального штаба, рассуждали как военные. Общей границы с Германией СССР не имеет, а, следовательно, — не сможет прийти Франции на помощь, как это сделала царская армия в августе 1914 г. Боевые качества РККА также вызывали у них определенный скепсис. Знакомство с советскими вооруженными силами после обмена военными атташе в 1933 г. и взаимных визитов высших офицеров двух стран произвело на французов неоднозначное впечатление. Генерал Швайсгут, в сентябре 1936 г. наблюдавший в качестве гостя за большими учениями Белорусского особого военного округа так отзывался о боевых качествах Красной Армии: «Со своим современным вооружением и наступательным боевым духом, по крайней мере, среди офицеров, она кажется сильной, однако она недостаточно подготовлена к тому, чтобы вести войну против великой европейской державы»{12}.

Аналитики французского Генерального штаба, опираясь на информацию различных и не всегда проверенных источников, рисовали достаточно предвзятую картину состояния советских вооруженных сил. Вывод одного из их докладов, содержание которого стало известно советской военной разведке, звучал однозначно: «Красная Армия способна только на напряжение в течение 2-3-х мес. против второклассного противника»{13}. Французские спецслужбы предупреждали о внешнеполитических рисках сближения с РККА. Второе бюро Генерального штаба в

[236]

специальной записке сообщало, что Германия увидит в нем угрозу стратегического окружения, а Польша и Румыния усомнятся в надежности Франции как партнера на международной арене. Последнее было недопустимо. «Польский союз, — констатировало Второе бюро, — должен иметь преимущество перед русским союзом с политической точки зрения»{14}.

Ни доклад Швайсгута, ни записки Второго бюро не могут рассматриваться как полноценные аналитические обзоры военных способностей РККА. На первый план в них выходила чисто политическая составляющая, что фактически и не скрывалось. В этой связи примечательна статья французского генерала де Кюньяка, опубликованная официальным печатным органом французского Военного министерства в мае 1935 г. и посвященная причинам и последствиям подписания франко-советского пакта о взаимопомощи. «Франция, — отмечал де Кюньяк, — не питает никакой симпатии к Советам, от которых нас все отделяет. Но у Франции и России в настоящее время один и тот же враг — Германия… Скептицизм относительно реальности этой поддержки, относительно военной помощи, которую может нам дать Советская Россия, имеет полное основание. Ценность Красной Армии весьма проблематична. Как бы ни была проблематична помощь России, германская армия не может посвятить себя целиком войне на Маасе, оставив у себя в тылу неведомую русскую армию»{15}.

Французские генералы рассматривали сотрудничество с Красной Армией по принципу «от противного»: активной помощи она оказать не сможет, однако послужит «подпоркой» для стран Малой Антанты. Кроме того, таким образом можно было предотвратить новое издание Рапалльского соглашения между СССР и Германией. По замечанию современного немецкого исследователя, коммунизм оставался «абсолютным врагом» в глазах французского генералитета{16}. Тем не менее, некоторые его представители проявляли определенную гибкость.

Речь идет о группе высших офицеров, близких к генералу Максиму Вейгану, в 19311935 гг. занимавшему должность начальника Генерального штаба. Самого Вейгана трудно назвать человеком, симпатизировавшим СССР. Консерватор по убеждениям, в 1920 г. он возглавил французскую военную миссию в Польше, которая участвовала в разгроме Красной Армии под Варшавой. Ф. Гельтон склонен считать, что главным императивом для Вейгана всегда оставался национальный интерес Франции, который требовал союза с СССР{17}. Историк Филипп Банквиц доказывал, что генерал в действительности стоял на позициях, близких тем, которые занимали оппоненты франко-советского военного соглашения, однако маневрировал сообразно внутриполитическим соображениям{18}. В любом случае фактом остается то, что высшие офицеры, близкие к Вейгану, действительно действовали в направлении сближения французской армии и РККА.

Наиболее известным из них являлся полковник Жан Мари де Латр де Тассиньи, впоследствии генерал и маршал, в 1945 г. от имени Франции подписавший в Карлсхорсте Акт о капитуляции Германии. Через сеть своих приватных знакомств он продвигал идею диалога с руководством РККА, а также лично участвовал в переговорах с советскими представителями. В октябре 1933 г. в беседе с торгпредом СССР М. С. Островским де Латр де Тассиньи «от имени генерала Вейгана» заявил: «Французский Генеральный штаб в своем значительном большинстве. свою российскую политику наметил не в связи с приходом к власти левого большинства и левого кабинета, а исключительно в связи с непосредственной опасностью войны, угрожающей Франции со стороны противника, который по мнению франц[узского] Генерального штаба, угрожает в одинаковой мере и Советскому Союзу. Этот противник — Гитлер»{19}.

Сообща с де Латром де Тассиньи действовали заместитель начальника Генерального штаба генерал Люсьен Луазо и первый военный атташе Франции в СССР полковник Эдмон Мандра. Луазо в 1935 г. предпринял поездку в Советский Союз для участия в больших маневрах Красной Армии на Украине. По ее итогам он составил большой отчет, на страницах которого

[237]

доказывал целесообразность военного сотрудничества с СССР. Луазо был впечатлен увиденным: менее чем за восемь минут самолеты выбросили две волны десанта общей численностью в 1000 человек. Ничего подобного до тех пор не делала ни одна армия. Вывод Луазо звучал однозначно: «Я вернулся домой убежденный в том, что очевидная опасность для мира в Европе, которую скоро спровоцируют гитлеровские амбиции, в ситуации невозможности для Франции противостоять этой опасности в одиночку, … военное соглашение с Россией не только необходимо, но и легко достижимо»{20}.

Большой знаток России, хорошо владевший русским языком, полковник Мандра высоко ценил Красную Армию. В одной из своих статей для военной периодики в 1931 г. он написал: «Красная Армия работает. Ее традиции не имеют большой давности, по сравнению с традициями царской армии. Но вместе с тем, по количеству пытливых умов и лиц, одаренных изобретательскими талантами она превосходит остальные. Она имеет неисчерпаемый запас людского материала. Воодушевляющие ее чувства идеи и идеалы просты и способны возбуждать к совершению геройских подвигов. Выполнение же пятилетки дало бы армии то, что ей больше всего не хватает и что необходимо каждой современной армии — прочную базу национальной промышленности»{21}. Тем не менее, в должности военного атташе в Москве Мандра оказался ограничен в возможностях способствовать франко-советскому сближению. В СССР он фактически оказался в изоляции и выполнял, по большей части, представительские функции, время от времени знакомясь с отдельными советскими частями.

Проблема заключалась в том, что во французском Генеральном штабе не сформировалось даже общего консенсуса по вопросу о том, как быть в «русском вопросе». С 1935 г. должности главы генштаба и генерального инспектора армии совмещал генерал Морис Гамелен, который не принадлежал ни к одной из группировок, однако неизменно вынужден был учитывать их позиции. Осторожный стратег, он был далек от недооценки военных возможностей СССР. Когда в сентябре 1939 г. Советский Союз ввел свои войска в Польшу, премьер-министр Франции Э. Даладье поинтересовался у Гамелена, «является ли Россия на самом деле силой». Ответ генерала звучал однозначно: «Масса в 150 миллионов человек — это всегда сила»{22}. Он не исключал априори возможности того или иного реального военного взаимодействия с Советским Союзом. В 1936 г. гостем Гамелена был маршал М. Н. Тухачевский, с которым генерал договорился «интенсифицировать контакты между двумя армиями»{23}. Впрочем, в этих словах было больше политики, чем реальных намерений.

Никакого действительного шага навстречу СССР Гамелен предпринимать не собирался и не мог. С его точки зрения, это было бы чревато целым рядом негативных последствий. Во-первых, и здесь генерал солидаризировался с «антисоветским» крылом своего генштаба, это привело бы к острому конфликту с ключевыми союзниками Франции, в частности с Польшей и Великобританией. Во-вторых, после прихода к власти в Париже левого правительства Народного фронта, открытый союз с Москвой мог возыметь тяжелые внутриполитические последствия, усугубив недовольство всех тех, кто и без того опасался начала в стране новой революции. «Кризис мая-июня 1936 г., — писал в мемуарах Гамелен, — навел ужас на большую часть французской буржуазии. Она потеряла из виду опасность со стороны установившихся в соседних странах гитлеризма и фашизма, так как за спиной “Народного фронта” ей мерещился призрак большевизма»{24}. Подобные настроения захватывали и армию. Ее вовлечение в политику Гамелен считал недопустимым.

На этом фоне инициированные главой правительства Народного фронта Леоном Блюмом военные переговоры с СССР не могли не восприниматься французским генералитетом двусмысленно. С одной стороны, к осени 1936 г. новый расклад сил в Европе был очевиден: Германия начала перевооружаться и в марте заняла демилитаризованную Рейнскую область. В Испании началась гражданская война, в которой на стороне мятежников выступили Гитлер и Муссолини. Блюм все это хорошо видел и делал выводы, но в то же самое время ему не хватало

[238]

политической воли для последовательного движения в выбранном направлении. Первой неудачей на его пути стал фактический отказ Франции от поддержки республиканской Испании{25}. Провал франко-советских военных консультаций также был во многом предопределен еще до их начала. 7 ноября 1936 г. Гамелен получил от Блюма указание начать переговоры. Предвидя все возможные трудности, делегатами от французской стороны он назначил заведомых противников соглашения с Советским Союзом, наиболее серьезной фигурой среди которых был генерал Швайсгут.

Сами переговоры стартовали в январе 1937 г. Их начало подробно описано в донесениях военного атташе СССР в Париже комбрига А. С. Семенова. Тон, взятый французами, изначально говорил о том, что переговоры будут идти непросто. Швайсгут начал с двусмысленного заявления о том, что политическое соглашение о взаимопомощи, подписанное в 1935 г., может перерасти в военную конвенцию, а может и не перерасти, после чего поинтересовался, каковы военные возможности Красной Армии в случае нападения Германии на Чехословакию или Францию. Советский представитель парировал вопросом о том, имеется ли в правительстве и генштабе Франции окончательное решение о начале сотрудничества с СССР. Ответ Швайсгута сразу вскрыл карты: «Он ответил, что не знает точно, есть или нет такое решение в Правительстве, но получил указание от ген. Гамелена провести этот разговор со мной. Он думает, что во Французском правительстве по видимому такое решение уже есть, ибо иначе ген. Гамелен не имел бы права начинать со мной этот разговор (подчеркнуто К. В. Ворошиловым. — А. В.). Он добавил, что, быть может, это решение еще не зафиксировано окончательно»{26}.

Тактика французских переговорщиков сводилась к тому, чтобы тянуть время и создавать возможность приостановки переговоров. Это не ускользнуло от внимания Семенова: «Гамелен пошел на этот разговор через ген. Швейцгута (так в тексте. — А. В.) только под нажимом в Правительстве Кота{27} и, быть может, в провокационной надежде получить от нас расплывчатый ответ, который позволил бы ему еще раз выступить у себя в Правительстве с утверждением, что Франция может мало выиграть от военного договора с СССР»{28}. Советская сторона пыталась лавировать. В ответ на запросы французских военных Москва сообщила, что готова всеми силами помочь Франции и Чехословакии в том случае, если Польша или Румыния пропустят Красную Армию через свою территорию. Но и в случае их отказа СССР мог задействовать свою авиацию и военно-морской флот.

Это, однако, не сняло всех вопросов. Французы перешли к обсуждению технических деталей, по-прежнему не касаясь политической стороны дела. «Блюм не скрывал от меня, — сообщал в Москву советский полпред в Париже В. П. Потемкин, — что Даладье{29} и некоторые представители генштаба относятся скептически к возможностям франко-советского военного сотрудничества. Я допускаю, что он предвидел вероятность новой дискуссии по этому вопросу в связи с нашим ответом. Учитывая это, он и ограничился выражением собственных чувств благодарности нашему правительству, не касаясь конкретных положений нашего ответа»{30}. В результате к середине 1937 г. переговоры фактически заглохли. Блюм воспользовался началом чисток среди советского высшего командования как поводом для их свертывания.

В этой связи неизбежно возникает вопрос о том, насколько последовательны были стороны в своем желании прийти к соглашению. В случае с французским генералитетом ситуация, в общем, ясна. Понятно, что перспективу соглашения с Москвой они принесли в жертву политическим обстоятельствам и конъюнктуре. Во Франции, несмотря на весь ее исторический опыт, полное единство военного и гражданского руководства никогда не было реализовано полностью. Его так и не удалось закрепить на институциональном уровне. Генеральный инспектор вооруженных сил по должности занимал пост заместителя председателя Высшего военного совета, которым являлся военный министр. Но это отнюдь не гарантировало их единомыслия. В

[239]

случае с Гамеленом все держалось на его личных отношениях с Даладье, что не замедлило сказаться на уровне взаимопонимания между армией и политическим руководством в 1938-1939 гг., после того, как эти контакты начали быстро ослабевать. В этом смысле изучение позиции французского генералитета по вопросу о взаимодействии с СССР представляет собой особую проблему.

Гораздо больше белых пятен остается при попытке реконструировать действия советской стороны. В первой половине 1930-х гг. здесь можно, с некоторой долей условности, проследить определенную самостоятельную линию высшего военного руководства во французском вопросе. О многом здесь говорит тот прием, который первый военный атташе Франции в Москве Мандра получил со стороны советского военного руководства весной 1933 г. Как он сообщал в своих отчетах в Париж, «глава Генерального штаба Егоров, народный комиссар обороны Ворошилов и министр (так в тексте. — А. В.) иностранных дел Литвинов соперничали в любезности»{31}. Особую заинтересованность проявлял К. Е. Ворошилов. Он рисовал перед французским атташе широкие перспективы, обещая детально ознакомить его с жизнью Красной Армии, показать, как отдельные воинские части, так и новейшие образцы техники «по мере того, как (двусторонние. — А. В.) отношения будут становиться более дружественными».

Не последнюю по значимости роль здесь играли советские расчеты на развитие военнотехнического сотрудничества с Францией. Практически одновременно с обменом военными атташе во Францию отправилась миссия советских военных и инженеров во главе с Б. Симоновым, в задачи которой входил осмотр последних образцов французской военной техники и их выборочная закупка. Ее первые результаты выглядели многообещающими. В январе 1933 г. было достигнуто предварительное соглашение с компаниями Гочкис и Стокс-Брандт на приобретение автоматических пушек, пулеметов и минометов. Симонов с удовлетворением докладывал в Москву о «явно доброжелательном отношении Военного мин[истер]ства к нашим предложениям»{32}. Помимо артиллерии советскую сторону интересовали французские военноморское вооружение и авиация.

Этот вопрос особо обсуждался в ходе визита французского министра авиации Кота в СССР в сентябре 1933 г. В ходе встречи с заместителем народного комиссара по военным и морским делам Тухачевским Кот заявил о том, что Франция и Советский Союз являются странами, больше остальных заинтересованными в поддержании мира в Европе, а потому должны максимально тесно сотрудничать в военной и военно-промышленной сферах. Речь шла именно о том, о чем Ворошилов сказал военному атташе Мандра двумя месяцами ранее, предложив резко поднять уровень военнотехнического сотрудничества между РККА и французской армией.
В то же время уже Мандра весной 1933 г. заметил, что далеко не все в верхах РККА однозначно позитивно относятся к идее форсирования франко-советского сотрудничества. Двусмысленной выглядела позиция Тухачевского. В отличие от Ворошилова, он принял французского военного атташе достаточно холодно: «Прием корректный, но прохладный. Через несколько минут Тухачевский] прекращает разговор». Здесь же Мандра предложил свое объяснение такого поведения: «Вероятно, будет нелишним заметить, что Т[ухачевский], бывший лейтенант царской армии, долгое время проведший в германском плену, представлял Красную Армию на маневрах Рейхсвера, выступая, таким образом, одним из инструментов германо-советского соглашения»{33}. Впоследствии заместитель наркома попытался исправить ситуацию и наладить конструктивный диалог с французским коллегой, но первое впечатление не могло не сказаться.

Вопрос о связях Тухачевского и других представителей высшего командования РККА с Германией до сих пор порождает дискуссии среди историков. Французское верховное командование в 1930-е гг. также испытывало по этому поводу озабоченность. Еще в сентябре 1933 г. начальник отдела внешних сношений штаба РККА В. В. Смагин в беседе с германскими офицерами, покидавшими СССР после разрыва двустороннего военного сотрудничества, отрицал ка-

[240]

кую-либо реальную важность советско-французских военных контактов{34}. Это не ускользнуло от внимания французской разведки. Факт наличия особых связей между штабом Рейхсвера и Тухачевским подчеркивался в Париже. В мемуарах Гамелен писал о своем знакомстве с Тухачевским в ходе его поездки по Европе зимой 1936 г.: «Он не скрыл от меня, что поддерживает отношения с руководителями немецкой армии»{35}. Насколько правомерно в этой связи говорить о том, что в 1935-1937 гг., когда в СССР активно обсуждалась возможность дополнения пакта о ненападении военной конвенцией, среди представителей высшего командования РККА существовали две точки зрения на перспективы подобного сотрудничества с Парижем?

Ответ на этот вопрос предполагает проведение дополнительных исследований на основе архивных материалов. Пока же целесообразно переформулировать его так: допускало ли высшее политическое руководство Советского Союза существование подобного разномыслия среди военных и какой точки зрения придерживалось оно само? Определяющее влияние взглядов Сталина и его ближайшего окружения в данном случае отрицать бессмысленно. Между тем, их позиция в отношении военного сотрудничества с Францией, как показывают документы, была достаточно противоречивой. Военно-техническое сотрудничество постоянно наталкивалось на недоверие сторон друг другу, причем советские представители проявляли здесь особое упорство. Характерно звучат слова Сталина в письме секретарю ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановичу по поводу предложений, сделанных в сентябре 1933 г. П. Котом: «Французы лезут к нам для разведки. Наша авиация интересует их потому, что она у нас хорошо поставлена, и мы сильны в этой области»{36}.

Подобного рода скептические оценки намерений французов в изобилии встречаются в документах Ворошилова. В марте 1937 г. в ответ на просьбу командующего советской авиацией Я.И. Алксниса показать французской делегации НИИ ВВС РККА, нарком написал: «Я не возражаю, но Вы ни слова не говорите, как эти гг. использываются (так в тексте. — А. В.), есть ли толк в их приезде и какой. Получается, что не они обслуживают наших людей, а наши люди (Вы тоже) обслуживаете французских профессоров-разведчиков. Не так ли?»{37}. За тем радушием, с которым Ворошилов встретил полковника Мандра в апреле 1933 г. скрывалось глубокое недоверие, которое полностью разделяло высшее политическое руководство страны.

В полной мере это обстоятельство проявилось в ходе переговоров 1936-1937 гг. о заключении военной конвенции к пакту 1935 г. Западные историки, описывая их ход, как правило, представляют советскую сторону в качестве просителя. М. Александер в своем фундаментальном исследовании военно-гражданских отношений во Франции накануне и в годы Второй мировой войны констатировал, что с «момента победы Народного фронта [на парламентских выборах в мае 1936 г.] до весны 1937 г. русские постоянно настаивали на переговорах с французским высшим [военным] командованием»{38}. Действительно, советская сторона позитивно восприняла предложение французов начать реальные переговоры между генеральными штабами о заключении военной конвенции. В ноябре 1936 г. Кот сообщил послу Потемкину о том, что ценой принятого правительством Народного фронта решения о начале переговоров с СССР был острый конфликт внутри кабинета, в ходе которого премьер-министру Блюму и самому Коту противостояли критики франко-советского сближения — Даладье и Гамелен.

В своем докладе в Москву советские представители писали о том, что речь о полноценном диалоге не идет и рассчитывать можно лишь на взаимопонимание с руководством военной авиации, подчиненной Коту. Более оптимистичный прогноз давал военный атташе комбриг С. И. Венцов: «Ситуация развивается в благоприятном направлении. Основным положительным фактором этой новой фазы является то, что вместо переговоров в одной области (правда, самой важной — воздушной), мы переходим сейчас в сферу переговоров по всем проблемам взаимодействия двух армий на определенных направлениях»{39}. Однако

[241]

оценка Венцова не подтвердилась. Во время прощальной аудиенции в декабре 1936 г. у генерала Гамелена (Венцов отбывал в Москву) разговора по существу не получилось. «Ген. Гамлен (так в тексте. — А. В.), сообщал Венцов, — в своей беседе, хотя и отметил необходимость более тесного сотрудничества обеих армий, однако он не поднял ни одним словом конкретного вопроса о переговорах Штабов. По-видимому, у них было условлено между собой таким образом, что эта конкретная тема станет предметом разговора его наиболее доверенного человека в Штабе, каким является Начальник Кабинета… командан Птибон»{40}. Обсуждение важнейшего военно-политического вопроса Гамелен доверил человеку даже не второго, а третьего уровня ответственности — руководителю своего кабинета. Птибон нарисовал Венцову впечатляющую картину возможного сотрудничества между двумя армиями, однако затруднился ответить на главный вопрос: кто конкретно выступает с данным предложением и является ли оно официальным? Советский атташе мог в ответ заявить лишь то, что принимает информацию к сведению и обещает передать ее в Москву.

Начавшиеся в январе 1937 г. при участии генерала Швайсгута и нового советского атташе А. С. Семенова переговоры не прояснили ситуацию. О том, что обо всем этом думали в Москве, недвусмысленно свидетельствует записка Ворошилова Сталину от января 1937 г.: «Хотя французский генштаб и взял на себя инициативу начала переговоров о военном выражении договора о взаимопомощи, но делает это в такой форме, которая похожа на желание получить расплывчатый и ничего не значащий ответ, который позволил бы Гамлену (так в тексте. — А. В.) доказывать в правительстве бесполезность и невыгоду дружественных отношений с Советским Союзом»{41}. Никакого энтузиазма подобное поведение французов не вызывало даже у тех советских военных руководителей, кто четырьмя годами ранее высказывался в пользу углубления сотрудничества между двумя армиями.

Можно предположить, что позиция самого Сталина была схожей, хотя у нас пока нет документов, прямо на это указывающих. Впрочем, нет и другого: документально подтвержденных указаний на то, что советский лидер разделял мнение, отличное от того, которое высказывали почти все его подчиненные, в том числе и дипломаты литвиновского призыва, настроенные относительно лояльно в отношении западных держав. «Из всего вышеизложенного ясно, — писал в Москву из Парижа 12 ноября 1936 г. Потемкин, — как опасно строить иллюзии насчет расположения к СССР со стороны некоторых влиятельных членов правительства и высшего командования и какую осторожность и сдержанность нужно проявлять в нашей работе по закреплению франко-советского сотрудничества. Менее всего желательно выказывать при этом нашу особую заинтересованность»{42}. В этом свете логично предположить, что под «авторитетными товарищами», заинтересованными, по словам наркома Литвинова в прекращении военных переговоров, однако желающими сделать это руками французов, скрывались первые лица Советского государства{43}.

* * *

Размышляя о причинах неудачи франко-советского военного сотрудничества накануне Второй мировой войны, Ф. Гельтон констатирует глубокое непонимание обеими сторонами важности исторического момента и психологии своего визави. При этом он ссылается на слова первого военного атташе Франции в СССР Э. Мандра: «Я знаю только один Интернационал, не являющийся пустой конструкцией человеческого разума, — Интернационал людской глупости»{44}. Ретроспективно подобный диагноз выглядит верно, однако его необходимо дополнить. Речь идет об огромном запасе взаимного недоверия, которое не смогли рассеять самые тревожные симптомы реальности. Очевидно, что это касается не только политиков, но и военных. От них можно было бы ожидать более рационального взгляда на события, но все обстояло иначе. Сегодня мы можем констатировать, что речь идет не только о французском высшем командовании, но и о руководстве РККА. Однако окончательная расстановка акцентов — это задача будущих исследований.

[242]

Примечания:

{1} Белоусова З. С. Франция и европейская безопасность. М., 1976. С. 381.

{2} Les relations germano-soviétiques de 1933 a 1939 / dir. J.-B. Duroselle. Paris, 1954.

{3} Дюллен С. Сталин и его дипломаты: Советский Союз и Европа, 1930-1939 гг. М., С. 121.

{4} Alexander M. The Republic in Danger: General Maurice Gamelin and the Politics of French Defence, 1933-1940. Cambridge, 1992; Buffotot P. The French high command and the Franco-Soviet alliance 1933-1939 // Journal of Strategic Studies. Issue 4. Volume 5. 1982; Guelton F. Les relations militaires franco-soviétiques au début des années trente // La France et l’URSS: Dans l’Europe des années 30 / dir. M. Narinskiy. Paris, 2005 P. 63; Vai’sse M. Les militaires français et l’alliance franco-soviétique au cours des années 1930 // Forces armées et systèmes d’alliance. Montpellier, 1981.

{5} Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) и Европа. Решения «особой папки». 1923-1939. М., 2001.

{6} Documents diplomatiques français. 1932-1939. 1er série. T.1. Paris, 1964. P. 448.

{7} Горохов В.Н. История международных отношений. 1918-1939. М., 2004. С. 54.

{8} Малафеев И. А. Европейская политика и дипломатия Франции в 1933-1939 гг. Рязань, 1994. С. 32.

{9} Дюллен С. Сталин и его дипломаты. С. 93.

{10} Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 — декабрь 1936 / под ред. А. Н. Яковлева. М., 2003. С. 541.

{11} РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 432. Л. 57.

{12} Цит. по: Alexander M. The Republic in Danger. P. 299.

{13} РГВА. Ф. 33987. Оп. 3а. Д. 740. Л. 116.

{14} Цит. по: Buffotot P. The French high command and the Franco-Soviet alliance. P. 549.

{15} РГВА. Ф. 33987. Оп. 3а. Д. 760. Л. 71-73.

{16} Muller K.-J. L’anticommunisme et les militaires en France et en Allemagne (1920-1940) // Militaries en Republique, 1870-1962. Les officiers, le pouvoir et la vie publique en France. Paris, 1999. P. 446.

{17} Guelton F. Les relations militaires franco-soviétiques. P. 63.

{18} Bankwitz P. C. F. Maxime Weygand and Civil-Military Relations in Modern France. Cambridge, 1967. P. 250.

{19} РГВА. Ф. 33987. Оп. 3а. Д. 500. Л. 140.

{20} Loizeau L. Une mission militaire en URSS // Revue des deux mondes, 8, 15 sept. 1955. P. 276.

{21} РГВА. Ф. 33987. Оп. 3а. Д. 500. Л. 11.

{22} AlexanderM. The Republic in Danger. P. 295.

{23} Gamelin M. Servir. Vol The Republic in Danger. 2. Le Prologue du drame, 1930 — août 1939. Paris, 1946. P. 196.

{24} Ibid. P. 219.

{25} См. подробнее: Вершинин А. А. Франция и начало гражданской войны в Испании в 1936 г. // Вопросы истории. 2015. № 5.

{26} РГВА. Ф. 33987. Оп. 3а. Д. 1027. Л. 26.

{27} Пьер Кот — министр авиации в первом правительстве Народного фронта. Сторонник сближения Франции с СССР.

{28} РГВА. Ф. 33987. Оп. 3а. Д. 1027. Л. 29.

{29} Эдуард Даладье — в первом правительстве Народного фронта занимал пост военного министра.

{30} Документы внешней политики СССР. Т. 20. Январь — декабрь 1937 г. М., 1976. С. 89.

{31} Castellan G. Reichswehr et Armée Rouge 1920-1939 // Les relations germano-soviétiques de 1933 à 1939 / J.-B. Duroselle. Paris, 1954. P. 204.

{32} РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 431. Л. 154.

{33} Castellan G. Reichswehr et Armée Rouge P. 254.

{34} Erickson J. The Soviet High Command. A Military-Political History, 1918-1941. New York, 2001. P. 348.

{35} Gamelin M. Servir. Le prologue du drame (1930 — août 1939). Paris, 1946. P. 195.

{36} Сталин и Каганович. Переписка. 1931-1936 гг. / Сост. Хлевнюк О. В. и др. М., 2001. С. 352.

{37} РГВА. Ф. 33987. Оп. 3а. Д. 1027. Л. 275.

{38} Alexander M. The Republic in Danger. Р. 297.

{39} РГВА. Ф. 33987. Оп. 3а. Д. 1027. Л. 146.

{40} РГВА. Ф. 33987. Оп. 3а. Д. 1027. Л. 16.

{41} Там же. Л. 74.

{42} Там же. Л. 148-148 об.

{43} Carley M. J. A Soviet Eye on France from the rue de Grenelle in Paris, 1924-1940 // Diplomacy & Statecraft. Issue 2. Vol. 17. 2006. P. 323.

{44} Guelton F. Op.cit. P. 72.