Skip to main content

Яров С. В. Ощущение голода в описаниях ленинградцев, 1941-1942

Маленький человек и большая война в истории России: середина XIX – середина XX в.: Материалы международного коллоквиума (Санкт-Петербург, 17-20 июня 2013 г.). – СПб.: Нестор-История, 2014. С. 398-410.

Опубликовано с любезного согласия издателя

О голоде в Ленинграде во время блокады написано немало. Он стал главной приметой жизни осажденного города. Именно тогда и проявилась в полной мере самоотверженность ленинградцев, которые, даже испытывая нечеловеческие муки, находили в себе силы поделиться куском хлеба. Об этом говорится едва ли не в каждом блокадном документе. Для того, чтобы почувствовать, какой ценой им это далось, необходимо откровенно рассказать, как влиял голод на психику и поведение горожан, как менял их привычки и нравственные устои.

«Говорят, опыт помогает… Да, но не этот “опыт”. Опытных голодающих я не встречал»{1} – эта горькая истина не раз находила подтверждение в блокадные дни и ночи. Голод почувствовали не сразу. «В сентябре… продуктов стало не то чтобы не хватать, но чувствовалось, что их становится всё меньше», – отмечала В. А. Чернышева{2}. Блокадники позднее вспоминали о постепенном «накоплении голода», сначала малозаметном, но со временем все более осязаемом. Насытиться в той мере, как это было в прошлом, теперь удавалось не всем: паек постоянно снижался, за «бескарточными» выдачами выстраивались километровые очереди. Разборчивость, привередливость во время еды стали быстро исчезать: начали есть и те продукты, которые ранее избегали пробовать.

В середине октября 1941 г. все чаще стали отмечать «едовую горячку», вызванную «вечным сосанием под ложечкой». Люди не могли наесться в столовых, требовали добавку – об этом очевидцы говорили иногда с брезгливостью, но остро ощущавшие нехватку еды горожане перестали прислушиваться к осуждающим упрекам. Иногда спасали и накопленные за лето овощи, но вскоре и они кончились. Ощущая «томительную пустоту в желудке», многие ели, не переставая, не придерживаясь никаких «графиков». В ноябре-декабре

[398]

1941 г. чувство голода появлялось буквально через час после приема пищи, при­чем иногда и обильной. Оно выворачивало наизнанку, не давало ни на минуту успокоиться – это заметно и по тональности дневниковых записей блокадников: «А кушать так хочется!», «кушать хочется страшно», «ужасно есть хочется!», «есть хочется невероятно», «очень голоден… очень хочется есть», «какой кошмар – голод»{3}.

Симптомы голода и его последствия отчетливее и подробнее всего выявлены в дневниках Л. В. Шапориной и А. Н. Болдырева. По записям Л. В. Шапориной, работавшей в госпитале, видно, что даже человек стойкий и склонный часто порицать несправедливость, под влиянием голода меняет свои оценки, делая их менее жесткими. 14 октября 1941 г. Л. В. Шапорина получила от знакомой буфетчицы 0,5 кг масла за крайне низкую по тем временам сумму – 50 руб. Она понимает, что масло приобретено не очень честным путем, отсюда и потребность оправдаться, используя хлесткие аргументы: «Это может быть неприлично, но голод, искусственно созданный нашими правителями, еще неприличнее»{4}. Голод нарастает, она пытается «переместить внимание» на что-то другое, кроме еды, но это не помогает: «…Ловлю себя на мечтах о завтраке с белыми булочками, ветчиной, шоколадом»{5}. 18 января 1942 г. она записывает в дневнике: «На столе лежит ложка, которой раздавали больным кашу. Я пальцем как бы нечаянно задеваю ложку, на пальце немного каши, потихоньку облизываю»{6}.

Весной 1942 г. нормы выдачи хлеба значительно повысились, но она не чувствует этого, готова теперь работать донором, есть все, что угодно. Она чаще пишет в дневнике о гнетущем, побеждающем всё чувстве голода, от которого никак не избавиться – ни обильными кашами, ни сытным супом. И эти записи становятся более яркими и необычайно страстными, без извинений за свою слабость и без оговорок. В записях осени 1942 г. моральные рефлексии отходят на второй план. Получая от знакомой каши, она прежде всего отмечает, что это «такие порции, каких в столовых мне не дают». Она, правда, и сама ощущает произошедшие с ней перемены: «Это меня развращает, я помимо своей воли начинаю ждать подачек». Оправдания менее пространны, чем раньше, но они теперь, после пережитых мук, наверное, и не нужны: «Возмутительно, но с голодом ничего не поделаешь»{7}. В ноябре 1942 г., неся подруге купленный по ее «карточке» хлеб, она никак не может отогнать мысль о том, что делать, если застанет ее мертвой. Она и здесь готова отступить: «Прежде всего съем хлеб». Голос чести она пытается

[399]

заглушить категоричностью и жесткостью: «Да, жадно съем ее хлеб и потом… буду думать об умершей»{8}.

А. Н. Болдырев, сотрудник Института востоковедения, начал «подъедать» за чужими людьми тоже в конце марта 1942 г., когда набор «карточных продуктов» блокадников стал обильнее. «Доел третью, оставленную почти нетронутой соседом, кашу… Я здесь… пережил одно из странных голодных волнений – волнение при виде недоеденных соседями блюд и хлебов. Совершенно неслыханное, любопытное чувство», — так он описал свой обед на одном из военно-морских кораблей, где «столующиеся» питались намного сытнее, чем простые блокадники{9}.

Голодал ли он в это время? Нет, считает он, о голоде теперь говорить нельзя, но есть «доминанта в чувствах». Это «прорва несытости», она свирепствует, от нее никак не защититься, каши и супы тоже не спасают. «Хлеба не хватает зверски», – записывает он в дневнике 7 августа 1942 г. Получив в сентябре 1942 г. воблу, он сразу отмечает, что есть ее – наслаждение, и именно потому, что она «крепкая и ее можно кусать», а каши и супы – жидкая и полужидкая пища, на них и зиждется «полусытость». Наконец, в январе 1943 г. он обнаруживает у себя первые признаки «усмирения ненаеда» – уменьшение записей о продуктах в дневнике. Обычно голодный человек надеется, что такое «усмирение» наступит после «великолепных праздников пищи», после пиршеств — но нет, замечает он, это произошло как-то незаметно{10}.

Записи ощущений, вызванных голодом, не очень часто можно обнаружить в блокадных документах. Они в чем-то схожи, хотя всегда следует делать поправки на индивидуальный опыт рассказчика и учитывать специфику его самоанализа: происходившие с ним перемены он не мог описать понятно и точно. Первое, что отмечали — всё чаще возникающие мысли о еде. Они начинают переполнять человека, становясь в чем-то патологическими, неизбывными. Дать зарок не обращать на них внимания оказывалось трудным. «Я спокойна только тогда, когда всё съедобное уничтожено, иначе оставшийся кусочек хлеба может мучить как наваждение, пока с ним не расправишься, будь этот кусочек с орех величиной», – И. Д. Зеленская занесла эту запись в дневник 20 сентября 1942 г., когда питание в Ленинграде заметно улучшилось{11}.

«Сосет под ложечкой жутко», – так описывал свое состояние В. Петерсон и именно этот симптом отмечался блокадниками чаще всего. Страшной для них являлась и «томительная пустота в желудке»{12}. Успокоиться было невозможно: «непристанный едкий глад сверлит нутро», «чувствуешь, что голод пожирает тебя изнутри»{13}. Казалось, это никогда не кончится, от этого чувства не уйти и не спрятаться. Терпеть не имелось сил, отчаяние прорывается не у одного человека.

[400]

Б. Злотникова готова была «съесть простыню», чтобы прекратились ее муки, Е. Мухина записывает в дневнике 21 ноября 1941 г.: «Ужасно хочется есть. В желудке ощущается отвратительная пустота. Как хочется хлеба, как хочется. Я, кажется, все бы сейчас отдала, чтобы наполнить свой желудок»{14}.

Блокадники говорили о том, что не могли заснуть из-за постоянно возникающих мыслей о еде. «Перед глазами беспрерывно мелькают котлеты, и я чувствую их раздражающий запах», – вспоминал А. Коровин{15}. Да и сами сны нередко являлись «голодными», как их называли ленинградцы. Содержание их, как правило, было одинаковым: перед глазами изобилие продуктов, но их или нельзя съесть, или до них не достать, либо они исчезают при малейшем прикосновении. Приведем некоторые из записей этих снов и рассказов о них: «Рядом около тебя лежит хлеб, масло, но ты не можешь до них дотянуться. Или вообще не можешь сдвинуться, как будто скована. Или еще страшнее – у тебя эту пищу забирают», – вспоминала С. Готхард. Более картинное описание «голодных снов» мы находим в записках И. С. Глазунова – он передает рассказы тети: «Ей часто снится еда, роскошные столы, ломящиеся от яств, источающих аромат только что зажаренной дичи, пирогов, горячего кофе. Она берет тарелки в руки… и… просыпается». Варианты снов бывали различными, схожей являлась их концовка: «Мне приснился сон, от которого я проснулась со стоном. Мне снилось: я иду по Свечному переулку, а в руках у меня большое яблоко, я несу его Андрюше (сын. – С. Я.), несу и откусываю понемногу, и вдруг вижу – я съела всё яблоко»{16}.

Примечательно не только содержание этих снов, но сам факт их записи или воспоминаний о них. Возможно, это всё тот же акт «замещения» еды бесконечными рассказами о ней – рассказами, которые слышали или в которых участвовали, наверное, подавляющее большинство ленинградцев. В них преобладали две темы: как сытно ели в прошлом и что будут есть после блокады. Прошлое представлялось каким-то райским уголком, отличавшимся сплошным изобилием, где всё можно было легко купить, где пища являлась необычайно вкусной – ощущения не очень идиллической довоенной поры словно начисто смыты. Особенно укоряли себя за то, что являлись тогда не в меру разборчивыми: корки хлеба казались горькими и грязными, от каш отворачивались. Оголодавший 7-летний мальчик признавался бабушке: «Помнишь, как я не любил манную кашу даже с вареньем, а теперь бы я всякую съел»{17}.

Очень сожалели, что не запаслись продуктами в первые месяцы войны, когда в магазинах еще можно было их найти, что не скупали лекарства и витамины

[401]

в аптеках, а иногда и обвиняли себя, если с кем-то раньше слишком щедро делились. Что-то болезненно преувеличенное есть и в мечтах блокадников о том, как они станут питаться в будущем. Представления о том, как удастся позднее истребить испепеляющее чувство голода, не сильно разнились. Главное, что их объединяло – это необычайно огромное количество разнообразной еды, обязательно вкусной, «рассыпчатой», «с корочкой», лоснящейся от масла. Но эти фантастические и поражающие масштабами гастрономические галлюцинации быстро стали блекнуть. Они ничем не закреплялись, не подпитывались, стирались из сознания, поскольку многие «цивилизованных» продуктов не только давно не видели, но зачастую и утрачивали представление об их вкусовых оттенках. Планы будущей «сытости» упростились. Попробовав в голодное время какое-нибудь блюдо, показавшееся очень хорошим, надеялись, что когда-нибудь могут попробовать десятки именно таких и только таких блюд – если это капуста, то обязательно целое ведро или даже бочка, если постное масло, то, конечно же, целый бидон. И уж, разумеется, станут кушать без прошлой брезгливости и капризов. «Если я доживу и будем опять так жить, буду есть всё, не выбирая», – читаем в дневнике Е. Козловой{18}. Это отзвук блокадного бытия, когда были согласны на всё, ничем не гнушались, всё пробовали – лишь бы прекратилась эта нескончаемая мука: «О! Только бы поесть досыта, простой пшенной каши без масла, слегка посыпанной песком. Эта каша меня преследует днем и ночью, язык горит, во рту сухо. Но еще лучше хлеба, пусть со жмыхом, полусырого, но посыпанного солью и с водою – это так… вкусно»{19}.

Акт «замещения» недостающей еды возникал нередко внезапно, спонтанно, кажется, даже против воли тех, кто хотел служить образцом стойкости. Это и поиски крупиц съестного в щелях на полу, в карманах одежды, которую давно не носили, крупиц, возможно, когда-то давно оброненных, рассыпавшихся в недоступных углах буфетов. «Чистили» комнаты не раз – и оставалась надежда, что если даже сегодня ничего не найдут, то более зоркий осмотр тех же мест завтра увенчается успехом.

Это и «хождение» на рынок – иногда без товаров на обмен, без денег, только для того, чтобы посмотреть на кусочек хлеба, на бутылку молока, плитку шоколада. Казалось, что-то незримое заставляло прорываться это неутолимое чувство голода. Учащийся 4-го класса сочинил такое патриотическое стихотворение, обличавшее гитлеровцев:

В города они входили,
Магазины все громили,
Пили водку, брали шпиг
И консервы открывали
И съедали в один миг{20}.

Магазины, шпиг, консервы, которые поглощали в «один миг» – как много здесь от блокадной повседневности. От нее не оторваться, даже имея перед глазами

[402]

типичные стихотворные образы. Заведующий райпромкомбинатом A. П. Никулин стал свидетелем бомбежки закусочной на Невском проспекте. «Проклятые фашистские варвары», – начинает он записывать в дневнике, и здесь вдруг что- то обрывается, и ему никак не остановиться, пока он не скажет о том, что терзает его в это время: «Там быстро подавали, всегда было чисто, уютно и светло, готовили замечательно. По требованию можно было получить сосиски, сардельки, печенку, мозги, почки, яичницу, пирог с капустой, с саго, с рисом и яйцами, иногда с грибами, салаты, огурцы, бульоны…»{21}.

О последствиях голода написано самими блокадниками немало. «Голод вначале обостряет восприятие жизни. Голова ясная, но очень слабая», – вспоминал И. С. Глазунов{22}. «Память как будто очищена, промыта чем-то. Видится всё – до последней травки, до мельчайшего листика на рисунке обоев», – читаем мы в записях А. И. Пантелеева, относящихся к 1942 г.{23} «Удивительная легкость перехода из одного состояния в другое. Оживают и материализуются образы прочитанных книг, увиденных людей, событий»{24}. Но чем дальше, тем быстрее утрачивается красочность, разнообразие и пластичность ощущений. «Очищенность» оборачивается опустошенностью, «промытость» – безразличием. «Что-то вышло из меня, из всех нас», – так описывает это «очищение» переживший блокаду философ М. С. Друскин{25}. Он даже находит в этом пользу: человек свободен от суетных страстей, от погружения в «конкретность» – но чаще всего это заканчивается смертью.

Почти все блокадники отмечают бессилие и слабость – А. Ф. Евдокимов, например, сообщает, что не мог стоять больше трех минут{26}. Когда приподнимали голову, в глазах темнело. Обычным признаком голода являлось головокружение – оно либо оканчивалось голодным обмороком, либо перемешивалось с галлюцинациями. «…Почувствовал, что зал будто куда-то удаляется, на потолке… не три лампочки, а десятки, голоса окружающих слились в какой-то далекий гул», – вспоминал Д. Н. Лазарев{27}. О том, как во время головокружения «совершенно позорно споткнулась», рассказывала в своих записках Э. Г. Левина{28}. У М. В. Машковой «отчаянная слабость» выразилась в том, что она не смогла дойти несколько шагов до плиты, где «убежал драгоценный горох»: «…Жалкое зрелище: ноги не повиновались, не гнулись, тело бессильно падало»{29}.

Крайней формой физиологического и духовного угасания человека была алиментарная дистрофия. Ее признаки от первичных проявлений до неостановимой деградации детально прослежены работавшим тогда в одном из ленинградских

[403]

госпиталей хирургом А. Коровиным. Отметим, что его записи были опубликованы в 1948 г. – позднее мы редко обнаружим в советской печати столь откровенный рассказ: «Дистрофия проявляется целым рядом характерных симптомов. Слабевшие от недоедания люди начали жаловаться на выделение необъяснимо громадного количества мочи, совершенно не соответствовавшего объему выпитой жидкости. Этот признак был самым ранним… Другой симптом истощения заключался в неостановимом, подчас катастрофическом падении веса тела. Толстяки теряли по восемьсот, по тысяче граммов в день… Многие из недоедавших испытывали необычайную сухость кожи. Потовые и сальные железы у них бездействовали и тело, казалось, было покрыто шершавым пергаментом. Съеденная пища плохо усваивалась из-за недостатка пищеварительных соков. Скудные обеды и ужины почти не всасывались в кровь и не давали желанного чувства сытости.

Все стали жаловаться на непреодолимую мышечную слабость и быструю утомляемость при физическом напряжении. В разгар рабочего дня у многих воз­никало желание броситься в постель. Падение температуры, иногда до 35 градусов, стало массовым явлением. Этому понижению обмена веществ сопутствовало странное замедление пульса: у молодых и с виду здоровых людей доходило до сорока в минуту»{30}.

В конспективном виде последняя стадия агонии «дистрофиков» отмечена в записях В. Бианки, относящихся к марту 1942 г. В Ленинграде он жил недолго, но был хорошо осведомлен о том, что творилось в городе – отчасти по собственным впечатлениям, отчасти по рассказам других людей. Не случайно он прежде всего обращает внимание на такой симптом болезни, как кровавый понос, из-за него человек быстро, как тогда говорили, «вылетал весь в трубу»: «Дистрофия три – безнадежная стадия; человек умирает в три дня. Дистрофический понос. Опухание ног. Катастрофическое похудание (в два-три дня от человека остается “одно основание”). Боль в позвоночнике. Ломаются ногти. Помутнение сознания. Серый цвет лица. Кровавые веки… Пена у рта. Кожа трескается… Выпадение волос. t° 35,4, 35,2°… считается нормальной. Гибельно всякое чрезмерное… усилие»{31}. Дополнительные штрихи к этому описанию добавляет В. Левина, работавшая медсестрой в эвакуированной Военно-морской медицинской академии: «…Было очень тяжело пытаться брать кровь на анализ у дистрофика, у которого она и не показывалась после укола в палец. Плакал и больной, и я…»{32}.

Эта «плаксивость», даже нытье, постоянные жалобы, раздражительность, болезненная нетерпеливость, невозможность подождать даже несколько минут составляли неотъемлемую часть портрета «дистрофика»{33}. Он говорил, не оста­навливаясь, готов был оттолкнуть любого, если ему мешали получить пишу. Он был поглощен мыслями о еде, ни о чем другом не говорил, не обращал внимания на то, сколь тягостны были эти сцены прочим блокадникам. Он готов был вырвать

[404]

кусок хлеба из рук другого человека, и невзирая на крики и ругань, сжевать его полностью. Его видели роющимся в помойках и вылизывающим чужие тарелки на глазах у всех. И. Д. Зеленской приходилось в столовой «отталкивать эти человеческие остовы от пищи, выгонять их», и, как отмечала она, более жуткой картины ей не приходилось видеть: «…Они способны, съев два-три обеда, неотступно стоять под дверьми буфета, как прилипшие к стене, пока остается хоть капля съестного»{34}.

Они не мылись, не следили за собой, ходили буквально в тряпье. Взгляд умоляющий, угасающий – «отлетающий», как выразился один из мемуаристов. Пик заболеваний алиментарной дистрофией пришелся на январь 1942 г., но таких людей видели даже в 1943 г., правда, гораздо реже. Психологический след голодовки оставался у них и тогда, хотя кормили их намного лучше. В. Ф. Черкизов в дневниковой записи 5 мая 1943 г. даже поместил отдельный набросок, озаглавив его «Дистрофик в столовой»: «Сел. Противогаз (вернее, сумка от противогаза) на коленях, из нее извлекаются… кружка, баночка, бутылочка и еще что-то. Нетерпеливое поглядывание на официантку; она не успела раздать очередной поднос: “Вы у меня возьмете?”. Она подошла к шкафу у двери. “А у меня еще не взяли’’. – “Подождите, я еще ни у кого не брала талонов”. Талоны взяты. Принесен хлеб. Хлеб разрезается, часть откладывает. Дальше нетерпеливое поглядывание в сторону раздачи. Обед принесен. Раздает с другого конца столов. “А мне?” – “Вы мне еще не дали”. – “Подождите. Будет и вам”. Ужин на столе. Жир извлекается и кладется в баночку. От конфеты к кофе отщепляется маленький кусочек, остальное в карман. Ужин съеден, миска вылизана кусочком хлеба. В миску наливается горячий кофе, миска выполаскивается, все выпивается»{35}.

Конечно, не у одних только «дистрофиков» зримо появлялись приметы де­градации. В более умеренной форме ее можно было обнаружить у многих лю­дей, еще не перешедших роковую черту. Не обошло это стороной и семьи, где этические нормы отмирали позднее всего. «В. дрался с отцом (в XI) из-за хлеба, хватал его за бороду», — записал инженер Г. М. Кок в декабре 1941 г.{36}, но если такие сцены и являлись редкостью, то споры при дележке еды среди родных были обычными. В одной из семей, как вспоминала Н. П. Осипова, «кушали раньше вместе, а теперь стали ругаться из-за лишней ложки супа». Начали закрывать на ключ буфет – оголодавшая девочка, младшая в семье, «воровать стала, нельзя положить ничего, всё съедает»{37}. Запирался под замок и стол в семье у знакомых В. Байкова – отец, получавший, вероятно, самый крупный паек, объявил, что питаться будет отдельно{38}. Это «раздельное» питание вскоре стало обыкновением, некоторые даже уходили из дома, чтобы не делиться, хотя и не разрывали связей с семьей.

[405]

Еще более откровенно эти нравы проявлялись в отношениях с чужими людьми. Не гнушались и пользоваться своим служебным положением. У П. М. Самарина парторг завода «чуть не вырвал из рук кусок хлеба – пристал, дай и дай», а О. Гречина стала свидетелем поборов инженера, распределявшего наряды на заводские работы. Инженер был «опухшим и пожелтевшим», соблюдать даже малейшие приличия он, видимо, теперь не мог: «Когда мы собрались во дворе цеха, меня поразило его поведение: раздав наряды, он вдруг начал требовать с нас талоны. Я не ходила на работу дней шесть из-за смерти мамы и не могла понять, о чем идет речь. Девочки пояснили мне: инженер ежедневно требует для себя талоны по 20 гр. крупы с наших карточек… Разве они меньше хотят есть, чем вы, – орала я ему. – Стыдно! А еще мужчина! Девочки! Не давайте ему ничего! Что он вам сделает?!».

«Все молчали и жались», – так заканчивает она свой рассказ. И что еще оставалось делать – «работа наша по нарядам была адски тяжелая»{39}. Вот и надеялись, что не пошлют с ломом долбить лед, не заставят перекладывать штабеля трупов рядом с цехами, не отправят в похоронные команды на кладбища, где требовалось много рабочих рук… Такие случаи являлись редкими – но выжить так или иначе хотели все и зачастую любой ценой. «Я себя ловила на мысли: хоть бы маленький довесочек дали. Когда давали, я иногда от их порций довесочек съедала… Эта крошечка мне как бы за работу», – вспоминала «отоваривавшая» талоны для трех женщин М. Я. Бабич{40}. В. М. Глинка увидел, как пытались ограбить лежавшего на снегу и умиравшего блокадника. Шедший мимо человек стал шарить у него в карманах, отталкивая руки, пытавшиеся удержать «карточки». Грабителя отбросили – «ну и что же, думал я. Все равно ведь кто-то вынет эти продуктовые карточки, этот ли, другой, какая разница. …И я подумал, что и я мог ими воспользоваться. …Пусть не лгут те, кто прожил в Ленинграде блокадную зиму, что не думали о карточках людей, умиравших на снегу»{41}.

В. Кабытова позднее писала, что едва начав говорить, она, по рассказам родных, произносила лишь одно слово: «Хлебца, хлебца»{42}. Дети, найденные в «выморочных» квартирах рядом с трупами матерей и отданные в детдом, ни о чем другом не говорили, только как о хлебе{43}. В одной семье потерявшая «карточки» девочка, видя, как мать сначала похудела, а потом опухла, «не хотела брать, но брала и ела», в другой – трехлетний голодный ребенок, ища в доме еду, нашел уксус и умер, выпив его – и столько еще таких рассказов, горестных, прерывающихся, мучительных…{44}. Но не удерживались не только дети. Передавая обилие слухов и разговоров о возможной прибавке хлеба к 21 января 1942 г. – Дню памяти В. И. Ленина – В. Ф. Чекризов заметил, как остро реагирует на это блокадник

[406]

– не может «терпеть далее дня и потому придумывает то, чего нет»{45}. Ожидание еды, не предусмотренной пайковыми нормами, еды. появившейся в доме внезапно, как подарок, как подношение или счастливая находка, захватывало многих. Отец Д .С. Лихачева, которому обещали привезти копченую колбасу, ни о чем, как лишь о ней, не думал, удивлялся, почему ее долго везут, беспрестанно говорил о ней – вплоть до самой смерти в первую блокадную зиму.

Разговор о еде, столь типичный для этого времени, нередко превращался в болезненно патологический, бесконечный монолог, с тщательным и подробным перечислением вкусных яств, с описание того, как их приготавливали, сколько их было… Эта патология чувств, обусловленная голодом, не исчезла и после «смертного времени», о ней узнавали даже в эвакуации. «Я его совершенно не интересую, он на меня не смотрит, а когда на улице увидел собаку, то спросил, почему ее до сих пор не съели», – «в ужасе» рассказывала соседка В. Г. Левиной о муже, «солидном детском писателе с благородными установками», приехавшем из Ленинграда{46}.

Каждый месяц блокады делал человека менее устойчивым, неспособным хоть в какой-то мере сопротивляться чувству голода. Особенно это проявилось весной 1942 г., когда многомесячное недоедание стало ломать даже и тех. кто пытался стойко переносить лишения. А. И. Пантелеев, эвакуированный в Москву и оказавшийся в элитном доме отдыха в Архангельском, доедал обед пресытившегося соседа по комнате, полковника, прямо у него на глазах. В Ленинграде он был на несколько месяцев лишен прописки, а значит, и права на получение «карточек» – но видел он здесь людей, которые переживали голод еще острее. В санатории на Каменном острове ему встретился другой сосед, интеллигентный человек: «Хвастается тем, что ел всё: кошек, собак, воробьев, ворон, галок. Искал крысу…». А. Коровин откровенно писал, что «был счастлив», если удавалось «выпросить» вторую тарелку супа{47}.

Попытка немедленно, сразу же утолить голод имела, однако, нередко странный эффект: «Как только съешь больше обычной ежедневной нормы, появляется волчий аппетит и хочется есть и есть. Вот, кажется, съел бы ведро каши. Страшное состояние. Съел обычную ежедневную норму и всё нормально, съел больше и сразу почувствовал голод»{48}.

Если была возможность, пытались съесть больше, чем допускалось, невзирая на уговоры поберечь себя, несмотря на предупреждения об опасных последствиях внезапного и чрезмерного насыщения после многих недель голодовки. А. П. Никулин не уследил за своим сослуживцем – тот «тайком» от него сразу, не сдерживаясь, съел две порции каши, три порции гуляша – «и свалился»{49}.

О «психологическом голоде» тогда говорили многие, и было замечено, как резко он меняет привычки людей. Любой рассказ о ставшем неузнаваемым человеке

[407]

всегда предваряется свидетельством о том, сколь добрым, щедрым, отзывчивым, любящим он являлся прежде. Таким был и отец одной из блокадниц – «смертное время» нанесло ему непоправимый удар. Он начал требовать себе больше хлеба, чем другие, раздражался, если видел, что порции и после дележки оказывались почти равными, высказывал упрек за «неумение жить», за излишнюю щедрость, которую проявляли к гостям вместо того, чтобы экономить и копить продукты. Действия его какие-то судорожные, непредсказуемые, он и хочет быть порядочным, но не способен удержаться. Получив, как врач, от больных в госпитале полбуханки хлеба, он не съел ее, принес домой, разделил на кусочки. «Едва мы с мамочкой успели съесть по ломтику, как папа съел все остальное и еще спросил: “Ну, теперь вы, кажется, сыты”»{50} – не требуя ответа и, может быть, даже боясь его. За секунду надо было решить, готов ли он на жертву ради семьи, останется ли он благородным человеком – но нет, голод перевешивает всё, и мысль о том, что драгоценный «кусочек» через миг исчезнет, становится непереносимой.

Агония тысяч блокадников с предельной глубиной выявила степень мук, испытываемых ими. Умиравшие и даже те, кто ранее стеснялся обращаться за помощью, перед смертью, просили есть, зная, что и дать им нечего, и всё равно – просили, умоляли, требовали: самого вкусного, самого недоступного, о чем не раз мечтали в голодные дни. Надеялись, что опекавшие их люди не смогут не выполнить последнюю предсмертную просьбу, рассчитывали на жалость, надеялись, что этот крохотный кусочек вновь вернет их к жизни, но чаще просили его не потому, что мечтали выжить, а потому, что хотели съесть сейчас же, здесь, не откладывая, и смягчить хоть чем-то нескончаемую и непередаваемую боль.

Ломался и привычный порядок дележки на три части ежедневной порции хлеба и прочих продуктов – чаще это происходило даже не в «смертное время», а начиная с весны 1942 г. Такой порядок, как казалось, «изматывал» в большей мере, чем легкие «послабления». Экономили на всем – мясо старались не варить и не жарить, употребляя сырым, опасаясь, что его калорийность снизится, пшено иногда предпочитали не промывать. Тарелка хорошего супа с ломтиками хлеба, как вспоминала М. В. Машкова, может «заставить дрожать руки» – и как много имеется свидетельств о том, сколь «жадно ели» люди{51}. Терпеть не могли, само приближение к еде, о которой так мечталось, сметало все понятия о былых «приличиях». Ели, не оглядываясь ни на кого, не заботясь, что отпугнут своей неряшливостью, ели, сосредоточившись только на куске съестного и не замечая ничего. Тарелки вычищались и облизывались до блеска – порой и пальцами. Обычно не раз следили за тем, кто и что ест, беспокоились, не получили ли одни больше, чем другие. Не раз замечали за собой, как трудно было поделиться с родными или друзьями хлебом и продуктами, которые можно было утаить. Даже будучи сытыми, медлили поддержать более нуждающихся. «Вот психология голода: хоть кажется, хватает и нам, но каждая такая отправка, особенно хлеба, вызывает

[408]

жгучее содрогание», – записал А. Н. Болдырев, узнав, что жена «переплавляет» съестное в чужое семейство{52}.

И столь же нетерпеливо нередко вели себя у весов, на которых взвешивался хлеб. Как отмечал М. П. Пелевин, разновес еще не успевал «успокоиться», а к весам тянулись руки «жадно и трепетно», подбиралась каждая крошка, которую тут же съедали{53}. Взвешивание хлеба представляло собой, по воспоминаниям Л. Гинзбург, целую драматическую сцену: «Внимание человека пригвождено к автоматическим весам с движущейся стрелкой. Отчасти, что его могут обмануть, главным образом потому, что он переживает иллюзию участия в жизненно важном процессе взвешивания. Стрелка весов делает первое размашистое движение и, все сокращая охват, долго качается на фоне белого диска, ищет среди цифр себе место. Вот заехала за нужную цифру, – это всегда неприятно: значит, продавщица непреклонным жестом отрежет прямоугольник от лежащего на весах куска. Хорошо, если стрелка не дотянула: значит, еще не всё. Значит, будет еще кусок, может быть, довольно большой… нет, совсем маленький; странно, что такой маленький может выровнять стрелку. Психическое соучастие в процессе взвешивания хлеба сопровождается какой-то абсурдной и обреченной надеждой – что вот сегодня кусок почему-то будет больше, чем всегда. Если продавщица сразу угадывает вес – это бесперспективно. Если довесок большой – тоже нехорошо, потому что до дома его нельзя трогать – такова блокадная этика. Лучше всего маленькие довески, которые как бы в счет не идут и по обычному праву на месте принадлежат получившему хлеб (даже если дома семья). Удачно, если их два, совсем маленьких. Довесок съесть можно, но отломать от пайка кусочек – крайне опасно; так по кусочку съедают все, не донеся до дома, до завтрака»{54}.

Если отметить главные признаки голода, унесшего жизни миллионы ленинградцев, то таковыми прежде всего будут быстрота физиологического и духовного распада человека. Вряд ли кто ожидал, что спустя несколько недель после того, как началось недоедание, деликатесом станет мясо кошки или собаки, согласятся есть столярный клей, промывать в поисках сахара обуглившуюся землю Бадаевских складов, и, наконец, начнут употреблять в пищу человеческое мясо. Последствия голода оказались страшными, к ним не были готовы. Голод мгновенно и с предельной откровенностью приоткрыл все закоулки нечеловеческого сознания, скрытые за оболочкой цивилизованных форм, и обнажил самые отвратительные, «первобытные» стороны борьбы за существование. Он показал людям бездну их самоунижения и растаптывания человеческой личности.

Он развеял все иллюзии и мифы о том. что стойкость и самоотречение способны творить чудеса. Иногда даже самый гуманнейший, не имеющий нравственных изъянов человек, отрывая от себя последнее, чтобы помочь другим, был точно так же обречен превратиться в зверя, начисто утратившего свой прежний облик, как и человек циничный, жестокий и безразличный. Блокадная повседневность исключила полутона: если кто-то хотел до конца оставаться альтруистом, он должен был понимать, что неизбежно предстояло погибнуть

[409]

не только ему, но и оставшимся без ухода родителям и детям, которые получали, как правило, кладбищенский иждивенческий паек и сами спасти себя не могли. Но в том и урок «ленинградского» голода, что логика выживания оказалась неприменимой там, где слышали плач истощенных детей и встречали умоляющие взгляды просящих милостыню. Никуда это чувство сострадания не ушло и уйти не могло – его, правда, пытались заглушить, но оно являлось столь же реальным и непреложным, как и терзавший людей голод.

[410]

Примечания:

{1} Пантелеев А. И. Приоткрытая дверь… Рассказы. Очерки. Разговор с читателем. Из старых записных книжек. Л., 1980. С. 355.

{2} Чернышева В. А. Воспоминания // Живая память. СПб., 2010. С. 211.

{3} Жилинский И. И. Дневник // Вопросы истории. 1996. № 5-6. С. 15; Федор Михайлович Никитин. СПб., 2010. С. 62; Самарин П. М. Дневник // Рукописно-документальный фонд Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда (РДФ ГММОБЛ). Оп. 1-р. Д. 338. Л. 76, 90; Стенограмма сообщения Ефимова А.Е. 21 ноября 1945 г. // Научно-исторический архив Санкт-Петербургского института истории РАН (НИА СПбИИ РАН). Ф. 322. Оп. 1. Д. 46. Л. 16; «Сохрани мою печальную историю…» Блокадный дневник Лены Мухиной. СПб., 2011. С. 128.

{4} Шапорина Л. В. Дневник. Т. 1. М., 2011. С. 274.

{5} Там же. С. 298.

{6} Там же. С. 302.

{7} Там же. С. 366.

{8} Там же. С. 375.

{9} Болдырев А. Н. Осадная запись. СПб., 1998. С. 73.

{10} Там же. С. 90, 136, 166,250.

{11} Зеленская И. Д. Дневник // Я не сдамся до последнего… Записки из блокадного Ленинграда. СПб., 2010. С. 119.

{12} Там же. С. 65.

{13} Болдырев А. Н. Осадная запись. С. 53; Говорова К. Е. Воспоминания //Живая память. СПб., 2010. С. 100.

{14} Лепкович А. Дневник // ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 59. Л. 8; Злотникова Б. Дневник // Там же. Д. 40. Л. 3 об.; «Сохрани мою печальную историю…» Блокадный дневник Лены Мухиной. С. 128.

{15} Коровин А. Записки военного хирурга // Ленинградский альманах. № 2. Л., 1948. С. 426; Говорова К. Е. Воспоминания // Живая память. С. 100.

{16} Готхард С. Ленинград. Блокада // Две судьбы в Великой Отечественной войне. СПб., 2006. С. 36; Воеводская А. И. Четыре года жизни, четыре года молодости. СПб., 2005. С. 102; Глазунов И. С. Россия распятая. Т. 1. Кв. 2. М., 2008. С. 97.

{17} Куликова Т. Сын // Память. Письма о войне и блокаде. Л., 1985. С. 339.

{18} Дневник Жени Козловой // Живая память. С. 50.

{19} Комисарова Е. И. Записи // Там же. С. 144.

{20} Инбер В. Собр. соч. Т. 3. М., 1965. С. 310.

{21} Никулин А. П. Дневник // ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 82. Л. 28-29.

{22} Глазунов И. С. Россия распятая. Т. 1. Кн. 2. С. 98.

{23} Пантелеев А. И. Приоткрытая дверь… С. 364.

{24} Глазунов И. С. Россия распятая. Т. 1. Кн. 2. С. 98.

{25} Друскин Я. С. Дневники. СПб., 1999. С. 135.

{26} Евдокимов А. Ф. Дневник // РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-р. Д. 30. Л. 82.

{27} Лазарев Д. Н. Ленинград в блокаде // Труды Государственного музея истории Санкт- Петербурга. СПб., 2005. С. 198.

{28} Левина Э. Г. Письма к другу // Ленинградцы в дни блокады. Л., 1947. С. 208.

{29} Машкова М. В. Из блокадных записей // Публичная библиотека в годы войны. СПб., 2005.С. 25.

{30} Коровин А. Записки военного хирурга. С. 411-412.

{31} Бианки В. Лихолетье. СПб., 2005. С. 174.

{32} Левина В. Г. Я помню… // НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 154. Л. 113.

{33} Хивилицкая М. И. Симптоматология // Алиментарная дистрофия в блокированном Ленинграде. Л., 1947. С. 164.

{34} Зеленская И. Д. Дневник. С. 63-64.

{35} Чекризов В. Ф. Дневник блокадного времени // Труды Государственного музея истории Санкт-Петербурга. Вып. 8. СПб., 2004. С. 142.

{36} Кок Г. М. Дневник // ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 82. Л. 26.

{37} Осипова Н. П. Дневник// НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 93. Л. 14-15.

{38} Байков В. Память блокадного подростка. Л., 1989. С. 88.

{39} Гречина О. Спасаюсь, спасая // Нева. 1994. № 1. С. 247.

{40} Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга. М., 1984. С. 46.

{41} Глинка В. М. Блокада // Звезда. 2005. № 1. С. 179.

{42} Кабытова В. Об одной ленинградской блокадной семье // Нева. 2005. № 10. С. 253.

{43} Горбунова Н. Г. Дневник // НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 30. Л. 6 об.; Стено­грамма сообщения Ивановой М. К. // ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 10. Д. 350. Л. 4 об.

{44} Раскин Л. Дети великого города // Звезда. 1944. № 5-6. С. 70; Нелидова А. Д. Вос­поминания // Живая память. С. 174.

{45} Чекризов В. Ф. Дневник блокадного времени. С. 45.

{46} Левина В. Г. Я помню… С. 112.

{47} Пантелеев А. И. Приоткрытая дверь… С. 404, 418-419.

{48} Чекризов В. Ф. Дневник блокадного времени. С. 107: Коровин А. Записки военного хирурга. С. 426.

{49} Никулин А. П. Дневник. Л. 32.

{50} Воеводская А. И. Четыре года жизни, четыре года молодости. С. 102.

{51} Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 18; Стенограмма сообщения Бернштейна Б. Л.// НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1.Д. 13. Л. 12об.; Чекризов В. Ф. Дневник блокадного времени. С. 61; Петерсон В. Дневник // ЦГИА СПб. Ф. 4000. Д. 11. Д. 86. Л. 7об.-8; Комиссарова Е. И. Воспоминания // Живая память. С. 146.

{52} Болдырев А. Н. Осадная запись. С. 146.

{53} Пелевин М. П. Повесть блокадных лет // ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 36. Л. 26.

{54} Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002. С. 639.