Филиппов И. С. Рукописи не горят: проблема реконструкции погибших архивов и возможности расширения базы источников по истории Средневековья

Как мы пишем историю? / Отв. ред. Г. Гаррета, Г. Дюфо, Л. Пименова; [пер. с франц. Е. И. Балаховской, Е. В. Дворниченко, Л. А. Пименовой]. — М., 2013. С. 196-233.

В обыденном сознании, настоящий историк — это либо археолог, раскапывающий никому не ведомый памятник древности, либо архивист, ищущий и находящий никому не известные и, разумеется, сенсационные документы и рукописи. Все же остальные историки, по убеждению подавляющего большинства людей «с улицы», всего лишь пережевывают давно открытые факты, к тому же сплошь и рядом искажая их в угоду личным пристрастиям или по политическому заказу. В лучшем случае признается, что они популяризируют добытое ранее знание.

Профессиональные историки, разумеется, знают, что едва ли не все Трои, Помпеи и Новгороды

[196]

давно раскопаны, так что новые археологические экспедиции лишь изредка приносят сенсационные результаты, а потому нужно настроиться на планомерное исследование необязательно самых интересных поселений и некрополей в расчете на то, что в итоге проступят надежные контуры общей картины, не менее важной для историков, чем находки отдельных, пускай самых замечательных артефактов. Равным образом мы все понимаем, что рассчитывать на обнаружение в архивах сенсационных документов, в корне меняющих наше представление о прошлом и наконец объясняющих, как же все было на самом деле (а не так, как нам рассказывали ленивые, а то и злонамеренные предшественники), почти не приходится. Заниматься нужно в основном довольно рутинной работой, как правило, связанной с изучением вполне банальных, на первый взгляд, материалов, а нередко и таких, что уже давно введены в научный оборот и не раз были объектом исследования, и стараться их осмыслить заново. Попытка уйти от такой работы и подменить ее поиском сенсационных текстов зачастую выглядит если не комичной, то откровенно наивной.

Что делать, если источников мало и они уже введены в научный оборот?

С особой остротой проблема ограниченного, заданного заранее объема источников стоит в тех случаях, когда объектом изучения являются обще

[197]

ства удаленных от нас эпох, от которых дошло сравнительно немного или просто мало текстов. В принципе, такие ситуации могут возникать при исследовании даже современной истории, если какой-то архив погиб в результате стихийного бедствия, чьей-то небрежности или военных действий, не говоря уже о преднамеренном уничтожении по политическим или сугубо личным причинам, например, чтобы скрыть неприглядные факты своей биографии. Однако применительно к современной истории и даже истории последних двух-трех столетий все же имеется достаточно обоснованная надежда на то, что копии погибших документов уцелели в других, более благополучных, собраниях или что, по крайней мере, интересующие нас события или явления нашли в них какое-то отражение. Если же речь идет о Средневековье, тем более о раннем Средневековье, надежда на это почти всегда иллюзорна: за редчайшими исключениями информация, содержавшаяся в погибшем архиве, не может быть восполнена данными из уцелевших архивов. Более того, даже в самых благополучных для исследователя случаях, когда архив того или иного города, монастыря или королевства до нас все-таки дошел, нет никакого сомнения, что на самом деле сохранилась лишь какая-то его часть, скорее всего сравнительно небольшая, причем зачастую мы не в состоянии оценить количественно и даже качественно, какая именно, как не в состоянии ответить на вопрос, что же именно кануло в Лету.

[198]

В этой ситуации исследователь по необходимости должен сделать упор на возможно более интенсивном и эффективном изучении уцелевших материалов. Используемые при этом методы достаточно хорошо известны, хотя развитие науки постепенно вносит в них поправки, порой существенные и даже революционные. Современное источниковедение избегает противопоставления внешней и внутренней критики источника, поэтому классификация методов исследования отдельно взятых документов, а в известной мере и любых других отдельно взятых текстов, выглядит сегодня иначе, чем сто или даже пятьдесят лет назад. По большому счету, их можно свести к трем типам, сочетание которых обеспечивает результаты, практически недостижимые для исследователей совсем недавнего времени.

Первый метод связан с изучением, главным образом с помощью естественных наук, самой рукописи, а именно материала, который послужил ей основой, чернил, краски, при помощи которых был создан текст документа, а также следов воска и иных веществ, обнаруженных на нем. При современном уровне знаний о скрипториях Средневековья этот анализ часто позволяет многое сказать о времени и месте изготовления документа и о различных аспектах работы писца. При всей специфике палеографических способов анализа, прежде всего, конечно, особенностей почерка, они объективно примыкают к этой группе, поскольку помогают прояснить те же вопросы, а именно время, место, обстоятельства

[199]

работы составителя документа, а сверх того некоторые данные о нем самом (например, где он обучался), практически без обращения к содержанию текста. Следует оговорить, что источниковедение иногда сталкивается с ситуациями, в которых не сохранились ни подлинная исходная рукопись, ни ее древние копии, ни даже сколько-нибудь внятные сведения о них, и исследователь вынужден работать, например, со старопечатными изданиями. Очевидно, что в таких случаях названные способы изучения источника практически неприменимы.

Второй метод состоит в максимально полном анализе эксплицитно выраженных в документе данных об упоминаемых в нем людях, местностях, постройках, продуктах, денежных единицах, политических событиях, датировках, реалиях иного типа; эти данные следует выявить и рассмотреть в контексте имеющихся сведений, полученных из других источников. Опыт показывает, что хорошее знакомство с просопографией, ономастикой, исторической географией, историей экономики, политики, права, культуры и религии, а также хронологией, метрологией, архонтологией, некоторыми другими вспомогательными историческими дисциплинами помогает извлечь из текста гораздо больше информации, чем может показаться неискушенному исследователю. Кроме того, такое знакомство позволяет проанализировать данные документа с высокой степенью конкретности, например с его привязкой к определенной местности, отлича-

[200]

ющейся от других массой физико-географических, экономических, этнических, демографических, политических и иных характеристик. Штудии такого рода приносят неизмеримо большие и более надежные результаты, чем те, что доступны исследователю, берущемуся за изучение документа, что называется, с наскока и ищущему в нем скорее подходящие примеры (возможно, совсем не типичные и к тому же плохо понятые), а не многогранное отражение сложной социальной действительности. Этот подход очень сильно отличает современные исследования, построенные на документальном материале, от исследований историков предыдущих поколений.

Третий метод предполагает выявление скрытой информации, отобразившейся в документе, как принято говорить, помимо воли его составителей, но интересной для исследователя по самым разным причинам, в том числе ради уточнения тех сведений, которые выражены в документе явно и намеренно. Этот метод делает упор на разнообразных способах анализа языка, терминологии, всевозможных клише, а также цитат и аллюзий, что позволяет рассмотреть источник в многосложном культурном контексте и тем самым понять его намного лучше, чем если бы его анализировали вне этого контекста, насколько такое, в принципе, возможно. Важной разновидностью этого метода является математический метод, точнее различные математические методы, успешно используемые, например, для

[201]

установления авторства текста, выявления следов его правки при копировании, включая сокращения и интерполяции более позднего времени, а также для использования его в качестве образца при изготовлении других текстов, в том числе фальшивок{1}. Этот метод открывает широкие возможности и для изучения самого содержания документа, в частности для идентификации упоминаемых в нем лиц, если последние нам известны лишь по именам (что нередко случается в перечнях свидетелей) и при этом носят распространенные имена. Поскольку математические приемы позволяют отслеживать повторения не одного имени в разных документах, что в данном случае почти бессмысленно, а целой группы имен, вероятность идентификации стоящих за этими именами людей заметно повышается. Это важно И при отнесении к определенному времени недатированных документов{2}.

Особый и чрезвычайно важный срез проблемы — верификация содержащихся в источнике данных. Существуют разные подходы к его решению, определяемые как спецификой этих данных, так и целями исследования и даже общеметодологиче-

[202]

скими установками исследования. Так, различают информацию достоверную и недостоверную, правдоподобную и неправдоподобную, явную и скрытую или, как предложил недавно И. Н. Данилевский, верифицируемую, уникальную и повторяющуюся{3}. Однако при любом походе, заслуживающем квалификацию научного, так или иначе задействуются методы анализа источников, описанные выше.

Во всех этих трех случаях речь идет прежде всего об изучении отдельно взятых документов. Разумеется, эти методы вполне применимы и к группам документов разного типа, но работа с ним выдвигает перед исследователем другие задачи, а значит, предполагает использование и других логических инструментов анализа. На первое место среди этих задач следует поставить определение репрезентативности соответствующей группы документов или хотя бы самое приблизительное выяснение того, насколько выводы, сделанные на данном материале, оправдано распространять на породившее его общество. Эта проблема относится к числу наименее любимых историками. Многие ее вообще не осознают, по крайней мере, не затрагивают в своих

[203]

работах, другие не понимают ее важности, третьи заявляют, что она не имеет решения. Позитивный опыт действительно невелик, но это не значит, что он не заслуживает внимания.

Проблема естественных выборок и картулярии

Главная загвоздка в том, что речь идет о так называемых естественных выборках, то есть выборках, сделанных не исследователем, стремящимся облегчить себе работу, но самой историей. Математические способы определения репрезентативности таких выборок не разработаны. Если принять в расчет великое множество противоречивых факторов, влиявших на сохранение той суммы документов, которая дошла до нашего времени в каждом конкретном случае, вероятно, следует заключить, что, если эти способы и будут когда-нибудь изобретены, они вряд ли окажутся сколько-нибудь точными и убедительными. Постараюсь обосновать этот тезис на материале средневековых, прежде всего раннесредневековых архивов Западной Европы.

В подавляющем своем большинстве это церковные архивы. Будучи достаточно разнообразными по своей организации, они были, однако, весьма примитивными, что вроде бы облегчает задачу их реконструкции. На поверку же оказывается, что судьбу этих архивов определяли столь различные обстоятельства, а возможности изучения конкретных архивов столь различны, что обобщения край-

[204]

не затруднены. Несколько упрощая проблему, можно сказать, что архивы той эпохи дошли до нас (или до историков раннего Нового времени, заставших их в лучшем состоянии, менее искаженном, по сравнению с первоначальным, но это особый вопрос, который заслуживает специального рассмотрения) двумя путями. В первом случае в нашем распоряжении имеется энное количество раннесредневековых подлинных документов или их отдельных копий разного времени, и поэтому задача исследователя сводится к выяснению того, как соотносится, количественно и качественно, эта сумма уцелевших документов с первоначально существовавшей. Во втором случае мы имеем дело со сборником копий энного количества документов (называемым обычно картулярием), сделанным, как правило, в Средние века, иногда вскоре после составления некоторых из этих документов, иногда по прошествии весьма долгого времени. В обоих случаях перед нами выборки различной репрезентативности, определение которой является очень непростой задачей. Особо сложна в этом смысле работа с картуляриями, которые являются не только выборками, но к тому же сборниками копий, причем акцент должен быть сделан как на слове «копии», так и на слове «сборник»: речь идет о рукописи, которую можно и нужно рассматривать как цельное произведение, обладающее своей структурой и созданное с какими-то определенными целями, ощутимо влияющими на характер выборки, несомненно,

[205]

различными, но имеющими, конечно, мало общего с целями современного исследователя.

И это лишь верхушка айсберга. Ясно, например, что размеры цезуры, отделяющей время создания картулярия от времени составления самых поздних из включенных в него грамот, оказывает немалое воздействие на его репрезентативность. Другой фактор, который приходится принимать во внимание, это количество созданных в том или ином архиве картуляриев (счет мог идти на десятки, хотя это редкий случай{4}) и их особенности. В принципе, чем больше их было, тем выше вероятность того, что подлинные документы в подавляющем большинстве оказались скопированными в тот или иной картулярий, а значит, наше представление о данном архиве в отдельно взятую эпоху достаточно адекватно. Но если картуляриев в этом архиве имелось много, а до нашего времени уцелел всего один из них, его репрезентативность может быть весьма низкой, особенно если он был не первым по времени. В тех случаях, когда картуляриев было несколько, многое зависело от того, подлежали ли копированию подлинные грамоты или же отдельные документы из уже существующих картуляриев. Еще один важный фактор — предназначение конкретного картулярия. Далеко не все из них имели целью сохранить в копиях все или даже самые

[206]

ценные документы. Известны, например, картулярии, вобравшие в себя лишь документы определенного типа (оформляющие приобретения разного типа, списки обязанных повинностями крестьян-держателей с указанием самих повинностей…) или же документы, касающиеся земельных владений и доходов, призванных обеспечить работу какой-то определенной монастырской службы: госпиталя, странноприимного дома, раздачи милостыни, поддержания огня в лампадах и т. д., и даже документы, исходящие от членов одного линьяжа{5}.

Наконец, следует напомнить, что картулярий не так уж редко включал копии не только документов, но и иных текстов: жития святых данной обители, ее статуты, письма аббатов… и вполне вероятно, что своим присутствием в картулярии они так или иначе также влияли на отбор грамот для копирования в такой разнородный сборник. По необходимости я оставляю в стороне совершенно особую проблему адекватности картулярной копии оригиналу. Как показали исследования картулярных копий Клюнийского аббатства, многие из которых можно сравнить с подлинными грамотами или очень точными

[207]

копиями, выполненными перед Французской революцией, отступления от оригинала бывали немалыми: и в том, что касается способности переписчика прочитать и понять древний свиток, и в его намерении сократить запечатленный на нем текст, или, напротив, его расширить, или отредактировать{6}.

Собрания оригинальных документов, сохранившиеся от той эпохи в некоторых более благополучных архивах, в плане репрезентативности создают исследователю несколько иные проблемы, в целом менее сложные, и при этом содержат сведения, очень полезные для оценки репрезентативности картуляриев. В первую очередь они позволяют понять, что наряду с дарственными, купчими, обменными, закладными грамотами, составляющими львиную долю материалов, включенных в картулярии, в момент их создания в архивах имелись также документы совсем другого рода, почти или совсем не получившие отображения в доступных нам картуляриях. Таковы документы инфеодации, по которым отдельные владения Церкви передавались ее вассалам и, видимо, считались утраченными{7}. Та-

[208]

ковы, и это не менее важно, документы, касавшиеся правовой предыстории владений, приобретаемых тем или иным монастырем, капитулом или епископством.

Следует пояснить, что на протяжении всего раннего Средневековья в Италии и на большей части Франции и Испании письменное оформление сделок между мирянами было обычным явлением. Многие из них имели собственные архивы, достигавшие подчас солидных размеров{8}. В некоторых районах Италии формуляр дарственной, купчей и обменной грамоты содержал пункт о передаче новому владельцу отчуждаемой земли всех относящихся к ней старых актов{9}, и, по крайней мере, Церковь настаивала, чтобы это предписание выполнялось. В принципе, за каждой грамотой, обогащавшей ту или иную церковную институцию и поступавшей в церковные древлехранилища этой части Европы, тянулся более или менее длинный шлейф сопут-

[209]

ствующей документации. Тот факт, что в большинстве архивов их сохранилось от этой эпохи очень мало, никак не опровергает этого тезиса, поскольку речь идет о документах, уцелевших не просто случайно, а вопреки логике событий, обрекавшей их как не занесенные в картулярий на уход в небытие. Поэтому даже фрагменты документации этого типа очень существенно корректируют наши представления, слишком сильно зависящие от содержания картуляриев, о структуре раннесредневекового архива. В массе своей эти документы издавались мирянами, притом зачастую гораздо менее высокого происхождения, чем составители грамот, вошедших в картулярий.

Не пытаясь исчерпать перечень проблем, стоящих перед историком, решившим разобраться в репрезентативности имеющегося у него документального материала, я хотел бы под занавес привлечь внимание к тому, что вообще понимается под репрезентативностью. Чаще всего речь идет об отношении дошедшей до нас документации к несохранившейся, и это правильно. Но при этом далеко не всегда уточняется, что именно имеется в виду: сохранилось ли примерно то же самое, что существовало изначально, только в меньшем количестве, или же изначально в архиве имелись документы самого разного типа, а сохранились образцы лишь некоторых из них. Наконец, не следует забывать о другом срезе проблемы, очень важном для изучения раннесредневекового общества, да и

[210]

всякого иного: очень многие сделки, прежде всего касавшиеся движимого имущества, в принципе не оформлялись письменно. И историк, стремящийся на основании тех же картуляриев и даже собраний подлинных грамот нарисовать картину социально-экономической или социально-правовой жизни раннесредневекового общества, должен помнить об этом ограничении.

Не имея возможности в решении таких вопросов использовать математические методы, исследователь вынужден задействовать другие методики. Важнейшими из них являются: 1) изучение данной группы документов в контексте истории отдельного архивного фонда или архива в целом; 2) сравнение уцелевших групп документов с сопоставимыми группами из лучше сохранившихся и изученных архивных собраний. В известном смысле это две стороны одной медали или два этапа исследования, поскольку изучение истории сильно пострадавшего архива, как правило, невозможно без обращения в порядке сравнения к материалу других, лучше сохранившихся, архивов.

Исследуя историю погибшего или сильно пострадавшего средневекового архива, мы зачастую можем опираться на разнообразные сведения: маргинальные или дорсальные записи на сохранившихся хартиях, старинные архивные описи, сообщения нотариусов, заверявших копии с оригинальных документов, выписки и копии ученых старого времени, успевших поработать в архиве до того, как он подвергся разрушению или уничтожению… Конеч-

[211]

но, количество и набор источников в каждом конкретном случае разнятся, но на круг возможности для изучения этого вопроса достаточно велики. Иногда, благодаря трудам ученых-архивистов (как правило, не наших современников) или особо дотошных издателей каких-то материалов из данного архива, имеются не только возможности для работы, но и уже добытые сведения, так что картина в целом более или менее ясна. В этом случае задача историка, желающего установить репрезентативность доставшегося ему материала, упрощается и сводится к его соотнесению со сведениями о погибших и сохранившихся фондах данного архива. Это никак не механическая работа, но основные ее параметры не нуждаются в подробных объяснениях. Однако надо откровенно сказать, что в большинстве случаев исследователю приходится самому разбираться в истории той группы документов, репрезентативность которой он стремится определить.

Заметно сложнее обстоит дело с рассмотрением этой группы документов в более широком историко-культурном контексте, что предполагает сравнение своего материала с типологически сходным, но происходящим из других архивов, возможно, географически удаленных, но типологически близких (таковыми можно, например, считать архивы монастырей одного ордена) и при этом лучше сохранившихся. Целесообразность и даже сама допустимость такого подхода к источникам для подавляющего большинства медиевистов предыдущих поколений была, ска-

[212]

жем так, неочевидна, прежде всего по методологическим причинам, затруднявшим экстраполирование выводов, сделанных на основе одной группы текстов, на другую группу, происходящую из совсем другого архива. Насколько принято было распространение выводов, полученных на каком-то локальном материале, на территорию целой области, а то и страны, настолько странными представлялись до недавнего времени исследования одной группы источников в свете данных об источниках других аналогичных групп. Во всяком случае, если речь шла о документах. Опыт исследования нормативных источников, например «варварских правд», существенно иной: в данном случае сравнения одного свода законов с другими для лучшего их понимания как раз приветствовались. Справедливости ради следует сказать, что полезность и оправданность такого подхода к документальным собраниям были доказаны совсем недавно, причем доказательства были поначалу дружно проигнорированы.

Открытие Пьера Боннасси

Пионером стал французский медиевист из Тулузы Пьер Боннасси (1932—2005). История его источниковедческого открытия, с одной стороны, столь важна и необычна, а с другой — настолько малоизвестна, что я остановлюсь на ней подробно, хотя уже затрагивал данный сюжет в мемориальном очерке, посвященном этому замечательному

[213]

исследователю{10}. Выиграв стипендию барселонского муниципалитета (к слову, он был единственным иностранцем, принявшим участие в конкурсе), Боннасси приехал в 1955 г. поработать в архивах Барселоны. Первоначально он занимался историей позднесредневековой Барселоны, а именно историей ее рабочего люда, прежде всего портовых рабочих. Но вскоре его научные интересы изменились. Поняв, что архивы Каталонии изобилуют неизданными и в подавляющем большинстве неизученными документами, начиная с IX в., он решил сосредоточиться именно на них.

Вспоминая об этом в первую нашу встречу в 1997 г., Боннасси рассказал, что, «как любой нормальный французский медиевист», он начал с картуляриев — поскольку применительно к истории Франции раннего Средневековья именно они, как правило, являются главными источниками по социальной истории, доступными современному исследователю. Но скоро до него дошло, что в его распоряжении есть также обширные собрания подлинных грамот (послуживших для картуляриев основой), во французских архивах почти не сохранившихся. И когда он занялся изучением этих собраний, то долго пребывал в недоумении — настолько иной предстала перед ним картина исследуемого общества!

[214]

Сопоставив созданный около 1215 г. картулярий Викского капитула с соответствующим собранием подлинных документов, он установил, что в картулярий вошли только traditiones, то есть грамоты, зафиксировавшие приобретения капитула, притом, за редкими исключениями, приобретения недавние (всего 304 грамоты). Помимо оригиналов этих грамот, в архиве капитула оказалось еще около 2400 документов старше 1215 г. Большинство из них поступило в архив вместе с traditiones: они подтверждали права традентов на передаваемые ими земли и доходы с них и запечатлели сделки их прежних владельцев, в основном мирян. Соответственно в картулярии преобладают дарственные и обменные грамоты (более 90%), тогда как среди подлинников — купчие (около 55%). Причиной этой диспропорции является относительно низкая репрезентативность данного картулярия, в который не попала львиная доля грамот простолюдинов — со всеми вытекающими последствиями для наших представлений о социальном облике раннесредневекового общества и характерных для него взаимосвязях. Этот вывод, принципиально важный для изучения далеко не только одной Каталонии, Боннасси никак не скрывал и четко сформулировал в своей докторской диссертации, защищенной в 1973 г. и опубликованной в 1975—1976 гг.{11}, но

[215]

во Франции, да и не только во Франции, он словно не был замечен; предполагаю, потому что ставил перед исследователями истории Средневековья слишком неприятные вопросы… Мой интерес к этой проблеме его удивил; он сказал, что она не была затронута ни в одной рецензии и что никто с ним на эту тему не говорил, хотя, добавил он, Жорж Дюби несомненно осознавал ее важность.

Я спросил его тогда, совсем не подозревая, каков будет ответ, как и когда он осознал, что карту-лярный материал, имевшийся в его распоряжении, в силу гораздо меньшей репрезентативности, дает намного менее адекватную картину общества, чем собрания подлинных документов. «В мае 1968 г.», — ответил он, не задумываясь. «Это совпадение?», — спросил я. «Конечно, нет! Понимаете, тогда словно весь мир пришел в движение, привычное, незыблемое оказалось под сомнением, и я вдруг понял…». Следует добавить, что, наряду с опубликованной в 1973 г. книгой Пьера Тубера о средневековом Лацио, работа Боннасси стала главным фактическим аргументом сторонников теории «феодальной революции». По его словам, к концу 1960-х гг. логика исследования вплотную подвела его к пониманию качественного характера произошедшей в течение XI в. социальной трансформации, но оценить ее по достоинству он смог благодаря работам Дюби и Тубера. Немаловажная, на мой взгляд, информация к размышлению о взаимодействии импульсов, идущих, с одной стороны, из исследовательской

[216]

лаборатории ученого, и с другой — из гущи общественной жизни…

Сам Боннасси в дальнейшем много занимался историей Южной Франции в Средние века и потому часто работал именно с картулярными копиями — за отсутствием или крайней скудостью оригинальных грамот. При этом, хотя у него был солидный опыт изучения каталонских картуляриев в сравнении с собраниями подлинников, послуживших им основой, вопроса о представительности французских картуляриев он не ставил, вероятно, по методологическим причинам того же типа, что были названы выше. В том, что касается выводов по социальной истории отдельных местностей средневековой Франции, его коллеги, за редкими исключениями, тем более не были расположены к постановке этого неприятного вопроса, хотя, по крайней мере, с конца 1980-х гг. он так или иначе возникал в некоторых источниковедческих исследованиях{12}. Большинство медиевистов этого времени, занимавшихся картуляриями, сосредоточили свои усилия на их осмыслении с точки зрения проблемы исторической памяти или той функции (не только мемориальной, но и, например, управленческой), которую картулярий был призван выполнить, или

[217]

в связи с теми конкретными обстоятельствами, в частности грегорианской реформой, в которых он создавался{13}. Этот подход, безусловно, очень плодотворен. Он позволил посмотреть на картулярии не только как на сумму копий, но и как на цельный, обладающий собственной природой текст и благодаря этому увидеть в нем много нового; однако он не может и не должен подменить архивоведческий подход. Его необходимость была вскоре продемонстрирована в ряде частных исследований.

В 1980-е гг., работая в архивных условиях, близких к французским, каталонский медиевист Игнасио Пуиг и Ферретэ был вынужден задаться вопросом о соотношении картулярия и собрания оригинальных актов применительно к картулярию монастыря Санта-Мария-де-Жерри, одного из очень немногих в Каталонии древних аббатств, где по каким-то причинам подлинная документация была утрачена{14}. Вынужден, потому что картина общества, возника-

[218]

ющая на страницах этого картулярия, существенно отличалась от той, которую рисовали исследователи других документальных комплексов Каталонии, причем различия не получалось отнести на счет географических или институциональных особенностей Жерри. Речь шла лишь о постановке вопроса, но тезис Боннасси получил подтверждение. Почти одновременно проблема соотношения собрания подлинных грамот и картулярия была затронута на материалах архива бретонского аббатства Редон английской исследовательницей Венди Дэвис{15}. Примерно в то же время аналогичным вопросом заинтересовался, изучая грамоты (как картулярные, так и оригинальные) аббатства Сен-Виктор-де-Марсель, автор этой статьи{16}.

[219]

При всем различии исходного материала, целей исследования и конкретных источниковедческих выводов, к которым мы пришли, одно наблюдение можно считать общим: средневековые картулярии были выборками разной степени репрезентативности не только в том смысле, что их создатели по каким-то причинам не пожелали скопировать какую-то часть имевшейся в их распоряжении аналогичной документации, но они оставили за бортом и множество качественно иных документов. Очевидно, что это наблюдение в корне меняет постановку вопроса о репрезентативности картуляриев, которые для очень многих медиевистов являются главным источником изучения средневекового общества. В свою очередь этот вывод подводит нас к проблеме реконструкции средневековых архивов.

[220]

Реконструкция средневековых архивов

Следует оговорить, что под реконструкцией в данном случае могут пониматься довольно разные исследования. Речь может идти о воссоздании фонда, искусственно разделенного в ходе более поздних событий. Так, во Франции в 1790 г., в результате упразднения старого провинциального деления и учреждения департаментов, фонды женералитэ, парламентов, счетных палат некогда единых территорий оказались разделенными между департаментами в соответствии с тем, к какой именно местности относятся те или иные документы. Критерии для передачи конкретного документа зачастую были весьма условными. Все это привело к путанице, нередко и к утрате документов. Кропотливые исследования последних лет позволили в некоторых случаях восстановить единство таких фондов — по большей части виртуально, иногда благодаря копированию материалов из архивов соседних департаментов. Такая работа была, в частности, проделана с некоторыми дореволюционными фондами провинции Дофине, разделенной в 1790 г. на три департамента: Изер, Дром и Верхние Альпы{17}. В других случаях, когда состояние источников заметно хуже, реконструкция имеет целью скорее воссоздание контуров

[221]

и структуры определенного архива с посильным наполнением отдельных фондов реально сохранившейся документацией. Хорошим примером такой работы является опыт реконструкции дворцового архива российского государства XVI в., отчасти и более раннего времени{18}. При этом использовались самые разные источники, в том числе нарративные. Имеется удачный опыт реконструкции некоторых церковных архивов средневековой России, прежде всего архива Троице-Сергиева монастыря, с учетом разрозненных данных о его организации и сведений о несохранившихся документах{19}. Некоторые исследователи истории допетровской России пошли еще дальше и предприняли попытку воссоздания дворянских архивов, почти совсем не сохранившихся,

[222]

но получивших некоторое отражение в писцовых книгах и некоторых других источниках{20}. То, что предлагаю я, достаточно близко и по целям, и по методике работы замыслу названных исследователей. Различие состоит в основном в том, что, на мой взгляд, целесообразно активное привлечение данных о лучше сохранившихся архивах и их отдельных фондов для реконструкции типологически близких, но больше пострадавших древлехранилищ. Нельзя, разумеется, экстраполировать данные об устройстве одного архива на другой, но их сравнение вполне допустимо и поможет поместить дошедшие до нас разрозненные документы в правильный историко-архивный контекст.

Маргинальные записи

В тесной связи с вопросом о реконструкции погибших архивов и рукописных собраний посредством изучения их истории находится вопрос о маргинальных записях. Любой, кто работал со старыми рукописями, знает, что они почти всегда содержат, помимо основного текста, различные пометы на полях, между строк или на тыльной сторо-

[223]

не листа, от порядковых номеров, проставленных в тот или иной момент архивистом, до всевозможных глосс и пространных рассуждений, которыми захотел с нами поделиться кто-то, кто читал этот текст раньше нас. Бывает, что пометы почти того же времени, что основной текст, но бывает и так, что они появились сотни лет спустя. Не так уж редко историк имеет дело с пометами, сделанными в пределах одной рукописи и даже отдельного листа многими руками и в очень разное время. Такие пометы могут быть очень полезны для изучения истории рукописи, уточнения времени и места ее создания и характера использования в прошлом. Это касается также целых групп рукописных материалов, в том числе образующих особый архивный фонд. Все это достаточно хорошо известно, и я лишь хочу напомнить, что маргинальные записи иногда позволяют составить представление также о репрезентативности документа.
Однако изучение маргиналий может преследовать и совсем другую цель, а именно лучше понять основной текст и характер его использования, наконец, просто-напросто получить новые тексты. Остановимся на этом вопросе подробнее.

Не секрет, что некоторые рукописи (по большей части литературные, документальные — заметно реже) настолько испещрены сделанными в разное время пометами, что понятие «основной текст» оказывается условным. Случается, что, вместе взятые, маргиналии составляют больший по объему

[224]

текст, чем основной. Иногда это не прихоть более поздних авторов, а результат специфического использования первоначального текста, словно предназначенного для того, чтобы постепенно обрастать новыми записями. Таковы, например, классические тексты римского и канонического права, буквально испещренные всевозможными глоссами и комментариями средневековых юристов{21}. Таковы же поминальные книги, ставшие относительно недавно новым важным источником для изучения знатных семей Средневековья{22}. Это яркий пример пополнения исходного текста типологически сходными за

[225]

писями. Однако известны случаи (и они не единичны), когда маргиналии никак или почти никак не связаны по содержанию и форме с первоначальным текстом. В конце концов, по мнению многих историков, именно так зародился жанр раннесредневековых анналов, которые возникли из хронографических записей на полях пасхальных таблиц. Это, безусловно, преувеличение (в том смысле, что жанр анналов обязан своим существованием более чем одному фактору), но то, что такое случалось, принято считать доказанным.

Известные нам анналы рано или поздно перерастали эту форму. Старые погодные записи переписывались на отдельные чистые листы, а чаще — в отдельную тетрадь, где уже не было расчетов времени Пасхи. Затем этот первоначальный блок сообщений пополнялся новыми погодными записями, как правило, постепенно менявшими облик, становившимися более подробными и разнообразными по содержанию и нередко также обраставшими новыми пометами, которые переписчики более позднего времени могли включить в основной текст, так что выявление первоначального текста часто представляет собой серьезную проблему. Но можно сослаться по крайней мере на один средневековый текст, который с начала до конца записывался на полях

[226]

одной и той же рукописи, причем на протяжении очень длительного времени.

Речь идет об анналах аббатства Сен-Виктор-де-Марсель (именуемых иногда хроникой), сохранившихся на полях ватиканской рукописи Reg. Lat. 123. Она была создана, по-видимому, в каталонском монастыре Риполь в 1055—1056 гг. и представляет собой кодекс формата in quarto, состоящий из 223 листов размером 36 на 28 см и содержащий ряд миниатюр. Это внушительный компендиум вы держек из различных сочинений, относящихся к астрономии и устройству мироздания вообще. За основу взяты «Этимологии» Исидора Севильского и сочинение Беды Достопочтенного «О порядке времен», немало цитат приведено также из Вергилия, Гигина, Плиния Старшего, Орозия, Макробия и Фульгенция. В трактате Беды Достопочтенного рипольского составителя заинтересовали прежде всего расчеты пасхальных таблиц, и именно в этой части книги, на листах 111r — 125v, и содержится большинство исторических записей.

Анналы охватывают огромный отрезок времени с 397 г. до 1543 г., но записывались с середины XII в. (сначала в Риполе, затем в Марселе), притом очередность записей далеко не всегда соответствует времени, к которому относится сообщение. Большинство записей касаются событий со второй половины XI до середины XIII в., больших временных лакун за этот период нет, но после 1265 г. следующая запись относится уже к 1334 г. Вторая серьезная лакуна — между

[227]

1453 и 1524 гг., после которой были сделаны всего три записи. В целом, мы имеем дело с несколькими десятками разрозненных заметок разного размера, от нескольких слов до нескольких предложений. Они касаются, в первую очередь, истории Прованса и Испании, но в какой-то мере освещаются события, происходившие также в других частях Европы и в Святой Земле. Речь идет по преимуществу о фактах политической истории, перемежаемых сообщениями о внутримонастырской жизни, а также, разумеется, о солнечных затмениях и кометах{23}.

Вполне очевидно, что обозначение этой суммы сообщений словами «хроника» или «анналы» является условным. Самое большее, можно говорить о некоей традиции, существовавшей в Риполе, позднее в Сен-Виктор-де-Марсель, время от времени вносить в кодекс астрономического содержания хронографические записи. Нет даже оснований считать, что составление этих записей когда-либо носило официальный характер.

[228]

Этот пример показывает, насколько сложной может быть проблема соотношения исходного текста и маргинальных записей. Дело, конечно, не только в условности объединения маргинальных записей в единый особый текст, но и в его слабой связи с содержанием основного текста рукописи. Однако известны случаи, когда эта связь вообще отсутствует. Возможно, самый яркий пример представляет собой корпус поэтических текстов на древне- и среднеирландском языках, целиком состоящий из маргинальных записей на рукописях самого разного типа и содержания, написанных как на латыни, так и на гойдельском языке{24}. Владельческие записи, разумеется, также не связаны по содержанию с текстом рукописи. Чаще, однако, маргиналии являются читательской реакцией на исходный текст, так или иначе поясняют и дополняют его и тем самым помогают нам понять его восприятие людьми прошлых эпох. В силу этого такой комментарий является иногда не менее ценным источником, чем исходный текст{25}.

[229]

Историческая наука долго делала упор на изучении основного, исходного текста рукописи. Записи между строк или на полях зачастую игнорировались и лишь изредка изучались специально и публиковались отдельно. Такова знаменитая Мальбергская глосса к Салической правде{26}. В большинстве же случаев маргиналии не стали объектом адекватного исследовательского интереса. Они, конечно, упоминаются в подробных кодикологических и палеографических описаниях, но издателей, за редкими исключениями, до сих пор интересовал основной текст, который они тщательно очищали от позднейших и даже современных ему наслоений. В результате множество маргинальных записей остается неопубликованными, практически неизвестными и невостребованными. Специальная литература, посвященная работе с маргиналиями, стала появляться лишь недавно, и сам это феномен осмыслен явно недостаточно. Так, отсутствуют исследования, помогающие понять, почему в одних культурах, например в скандинавской, маргиналии довольно редки, тогда как в других, например в ирландской, они очень распространены{27}. Более того, не ставится сам

[230]

вопрос о причинах таких различий, вероятно, потому что исследователи рукописей одного культурного ареала редко имеют представление о рукописях, происходящих из других культурных ареалов.

Ситуация стала меняться в лучшую сторону лишь в самые последние десятилетия по мере распространения понимания того, что рукопись следует изучать в целостности, в том числе с учетом маргинальных записей. Недавно была предпринята попытка систематизации всех известных маргиналий в древнерусских рукописях{28}. Она вызвала много критических замечаний{29}, но сам факт ее симптоматичен. Постепенно появляются специальные исследования о маргиналиях в конкретной рукописи, группе рукописей и в определенной средневековой библиотеке, и, по крайней мере, один российский автор — А. И. Сидоров — планомерно и успешно работает в этом ключе, анализируя манускрипты

[231]

хронографических и биографических сочинений{30}. Точечные исследования маргиналий, разумеется, в увязке с основным текстом, дали очень хорошие результаты, показавшие, что, казалось бы, давно введенные в научный оборот рукописи содержат немало новых и очень ценных известий. Подчеркну, что речь идет о выявлении новых текстов, фактически не известных историческому сообществу. Конечно, архивисты и библиотекари, изучавшие конкретные рукописи, осведомлены о наличии в них маргинальных текстов, но узнать об этом из их описаний зачастую невозможно. Примером может служить Муассакская хроника, охватывающая события каролингской эпохи и дошедшая до нас в более поздней рукописи, хранящейся в Национальной библиотеке Франции{31}. Сама хроника давно известна, но

[232]

ее описание в специальном и высококачественном исследовании, посвященном библиотеке и скрипторию аббатства Муассак, не содержит никаких упоминаний о маргиналиях{32}, и только обращение к самой рукописи убеждает в том, что их много и они представляют немалый интерес.

Хотелось бы надеяться, что мой призыв уделять больше внимания маргинальным записям, истории рукописей и рукописных собраний, репрезентативности сохранившихся документальных комплексов и реконструкции старых архивов будет услышан. Зачастую у исследователя Средневековья, особенно раннего Средневековья, не так уж много иных возможностей расширить базу источников и оценить их информативность по достоинству.

[233]

Примечания:

{1} См., например: От Нестора до Фонвизина. Новые методы определения авторства / под ред. Л. В. Милова. М., 1994.

{2} Хороший пример: Dating Undated Medieval Charters / ed. M. Gervers. Woodbridge, 2000.

{3} Данилевский И. Н. Историческая реконструкция: между текстом и реальностью // Человек читающий: между реальностью и текстом источника. М., 2011. С. 5-22; он же. Исторические реконструкции: методологические ограничения // От текста к реальности: (не)возможности исторических реконструкций. М., 2012. С. 3-24.

{4} Giry A. Manuel de diplomatique. Paris, 1894. P. 28.

{5} См.: Filippov I. La structure de Liber honoribus de Saint-Julien de Brioude à la lumière des cartulaires de son époque // Brioude aux temps carolingiens. Actes du colloque international organisé par la ville de Brioude 13-15 septembre 2007 / publiés par A. Dubreucq, Ch. Lauranson-Rosaz et B. Sanial. Le Puy-en-Velay, 2010. P. 119-139.

{6} Bruel A. Note sur la transcription des actes antérieures au Xlle siècle // Bibliothèque de l’École des Chartes, 1875. T. 36. P. 447-456.

{7} О существовании таких документов и о том, что их могло быть много, мы знаем, например, благодаря так называемой «Книге щедрот» итальянского аббатства Фарфа, которая состоит прежде всего из их копий. См.: Zuchetti G. Liber Largitorius vel notarius monasterii Pharphensi. Vol. 1-2. Roma, 1913.

{8} П. Боннасси удалось выявить в архиве Барселонского капитула около сотни грамот (в основном не traditiones), освещающих деловые операции одной каталонской семьи средних землевладельцев: Bonnassie Р. Une famille de la campagne barcelonnaise et ses activités économiques aux alentours de l’an Mil // Annales du Midi. 1964. T. 76. P. 261-303.

{9} Casanova E. Archivistica. Siena, 1928. P. 314.

{10} Филиппов И. С. Пьер Боннасси (24.11.1932 -14.03.2005) // Средние века, 2006. Вып. 67. С. 316-325.

{11} Bonnassie P. La Catalogne du milieu du Xème à la fin du XIème siècle. Croissance et mutations d’une société. T. 1. Toulouse, 1975. P. 23-25.

{12} См.: Les Cartulaires. Actes de la Table ronde (Paris, 5-7 décembre 1991), réunis par O. Guyotjeannin, L. Morelle et M. Parisse. Paris, 1993.

{13} Помимо указанного сборника статей, см„ например: Geary Р. Phantoms of Remembrance. Memory and Oblivion at the End of the First Millenium. Princeton, 1994. Ch. 3; Chastang P. Lire, écrire, transcrire. Le travail des rédacteurs de cartulaires en Bas-Languedoc (Xle-XIIIe siècles). Paris, 2001.

{14} Puig I Ferreté I. M. El monestir de Santa Maria de Gerri (segles XI-XIV). Colleció diplomàtica. Barcelona, 1991. Ср.: Idem, El Cartoral de Santa Maria de Lavaix: el monestir durant els segles XI—XIII. La Seu d’Urgell, 1984.

{15} Davies W. The Composition of the Redon Cartulary // Francia, 1990. Bd. 17. S. 69-90. См. также: Astill G., Davies W. A Breton Landscape. London, 1997.

{16} Филиппов И.С. Раннесредневековый архив аббатства Сен-Виктор де Марсель: опыт реконструкции // Средние века, 1988. Вып. 51. С. 200-221. В несколько ином ключе, с акцентом на формировании Большого картулярия Сен-Виктор-де-Марсель и исторической памяти данного аббатства, этим сюжетом успешно занималась французская медиевистка Моник Зернер. См.: Zemer М. L’élaboration du grand cartulaire de Saint-Victor de Marseille // Les Cartulaires. Paris, 1993. P. 217-246; Eadem. Cartulaire et historiographie à l’époque grégorienne: le cas de Saint-Victor de Marseille // Provence historique, 1999. T. XLIX. P. 523-539; Eadem. L’abbaye de Saint-Victor de Marseille et ses cartulaires: retour aux manuscripts // Les cartulaires méridionaux. Paris, 2006. P. 163-216; Eadem. Le Grand cartulaire de Saint-Victor de Marseille: comparaison avec Cluny, crise grégorienne et pratique d’écriture // Saint-Victor de Marseille. Études archéologiques et historiques. Actes du colloque Saint-Victor, Marseille, 18-20 novembre 2004 / ed. M. Fixot et J.-P. Pelletier. Tumhout, 2009. P. 295-322.

{17} См.: Soulingeas Y. Les institutions administratives, financières et judiciaires du Dauphiné sous l’Ancien Régime. Guide des fonds d’archives. Grenoble, 2002.

{18} Государственный архив XVI столетия: Опыт реконструкции / подгот. текста и коммент. А. А. Зимина. М., 1978; Шмидт С. О. Российское государство в середине XVI столетия. Царский архив и лицевые летописи времени Ивана Грозного. М., 1984. См. также: Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы XIV-XV веков. Ч. 1-2. М., 1948-1952.

{19} Черкасова М. С. Землевладение Троице-Сергиева монастыря в XV-XVI вв. М., 1996; она же. Крупная феодальная вотчина в России конца XVI-XVII вв. (по архиву Троице-Сергиевой Лавры). М., 2004. См. также: Горькавая Г. П. Монастырские архивы г. Москвы. История формирования, состав фондов и проблемы описания, XIII—XX вв. Дис. … канд. ист. н. М., 2000.

{20} Русский феодальный архив XIV — первой трети XVI века. Вып. 1-5 / под ред. В. И. Буганова. М., 1986-1992; Акты служилых землевладельцев / под ред. А. В. Антонова, К. В. Баранова. Т. 1-4. М., 1997-2008.

{21} См.: Kantorowicz Н. Studies in the glossators of the Roman law. London, 1938.

{22} Huyghebaert N.-N., Lemaitre J.-L. Les documents nécrologiques. 2-me ed. Turnhout, 1985; Lemaitre J.-L. Aux origines de la commémoration collective. Les Libri memoriales // Autour des morts. Mémoire et identité. Actes du Ve colloque international sur la sociabilité, Rouen, 19-21 novembre 1998 / ed. J. P. Vernant, O. Dumoulin, F. Thelamon. Rouen, 2001. P. 223-231; Hoffman H. Anmerkungen zu den Libri memoriales // Deutsches Archiv für Erforschung des Mittelalters, 1997. Bd. 53. S. 415-459; Althof G., Wollasch J. Bleiben die Libri memoriales stumm? // Archiv für Erforschung des Mittelalters, 2000. Bd. 56. S. 33-53. В последние годы Ж.-Л. Лемэтр опубликовал, один или в соавторстве, ряд новых «некрологических» текстов французского Средневековья, трудно читаемых и практически неизвестных исследователям тех или иных обителей. См., например: Le Livre du chapitre de Saint-Guilhem-le-Désert / sous la dir. de. J. Favier, par J.-L. Lemaitre et D. Le Blévec. Paris, 2004.

{23} Филиппов И. С. Анналы Сен-Виктор-де-Марсель: история текста // Люди и тексты. Исторический источник в социальном измерении / отв. ред. М. С. Бобкова. М., 2011. С. 140-158. См. также: Puigvert G. El manuscrito Vat. Reg. Lat. 123 y su posible adscripcion al Scriptorium de Santa Maria de Ripoil // Roma magistra mundi. Itineraria culturae medievalis. Mélanges offerts au Père L.E. Boyle à l’occasion de son 75e anniversaire / éd. par J. Hamesse. Louvain-La-Neuve, 1998. Vol. 3. P. 285-316.

{24} См.: Murphy G. Early Irish Lyrics. Oxford, 1956.

{25} Ярким примером является Прюмский политик 893 г. с множеством замечаний и разъяснений, сделанных в 1222 г. аббатом Прюмского монастыря Цезарием. Замечательное исследование обоих текстов было выполнено Шарлем-Эдмоном Перреном. См.: Perrin Ch.-E. Recherches sur la seigneurie rurale en Lorraine d’après les plus anciennes censiers (IXe-XIIe siècles). Paris, 1935.

{26} См.: Beyerle F. Die Malberg-Gloßen der Lex Salica. Ursprünglich Randgloßen, Stichworte zum jeweiligen Tatbestand // ZSSR GA, 1972. Bd. XCII (105). S. 1-32.

{27} Особенно много маргиналий разного рода в ирландских юридических и исторических текстах. В сагах и в генеалогиях они относительно редки. См., например: Breatnach L. On the glossing of early Irish law texts, fragmentary texts, and some aspects of the laws relating to dogs // Celtica helsingensia, 1996. P. 11-20.

{28} Столярова Л. В. Древнерусские надписи XI-XIV вв. на пергаменных кодексах. М., 1998; она же. Свод записей писцов, художников и переплетчиков древнерусских пергаменных кодексов XI-XIV вв. М., 2000.

{29} Мошкова Л. В., Турилов А. А. «Плоды ливанского кедра». [Б. м.], 2003.

{30} Сидоров А. И. Маргиналии на полях манускрипта, или Как в средневековом Меце читали хронику Регино на // Средние века, 2009. Вып. 70/4. С. 106-129; он же. Светоний и его каролингские читатели // Средние века, 2011. Вып. 72/1-2. С. 100-129; он же. Внутренняя жизнь одной каролингской библиотеки // Вестник МГИМО-Университета. Вып. 1. М., 2011. С. 309-315 (речь идет о библиотеке Санкт-Галленского аббатства). См. также его более раннюю монографию: Сидоров А. И. Отзвук настоящего. Историческая мысль в эпоху каролингского возрождения. СПб., 2006.

{31} BNF, lat. 4886. См.: Chronicon Moissiacense / ed. G.H. Pertz // MGH, SS. T. 1. Hannoverae, 1826. P. 280-313.

{32} Dufour J. La bibliothèque et le scriptorium de Moissac. Genève-Paris, 1972. P. 139.