Skip to main content

Корреспонденция фронтовая

Россия в Первой мировой войне. 1914—1918: Энциклопедия: В 3 тт. / отв. редактор А. К. Сорокин. Т. 2: К — П. — М., 2014. С. 119—122.

Солдатские письма с фронтов 1-й мировой войны 1914—18 имеют значение в нескольких аспектах. Во-первых, военное время породило настоящий взрыв народной письменности, что объяснялось увеличением дистанции между семьями, членами привычных сообществ. Во-вторых, нарастание системного, в т. ч. социального, кризиса вызывало стремление закрепить свою социальную идентичность. Рабочие и крестьяне, которые составляли основную массу солдат, писали, чтобы утвердить свою индивидуальность в меняющемся и нестабильном мире. Т. о., военный опыт через письмо порождал национальную и личную идентичность.

Полевая почта периода 1-й мировой войны исчислялась миллиардами писем. В Италии военная почта за годы войны насчитывала 4 млрд отправлений, хотя 35 % военнослужащих в основном крестьянской армии были неграмотны. Из французской армии было отправлено около 10 млрд писем, хотя и здесь был в значительной степени крестьянский состав армии. Из германской армии за годы войны отправлено около 30 млрд писем. Массовое написание писем охватило и русскую армию, хотя в ней была существенная доля малограмотных и неграмотных — около 60 %. Однако и они писали письма, пользуясь помощью товарищей, медсестер в госпиталях и т. п. Если в 1914 через 11 главных полевых почтовых контор на театре военных действий прошло 58 млн писем, то в 1915 — 319 млн, в 1916 — 600 млн, а в 1917 (по расчетным данным) — 724 млн. Всего за время войны из армии отправлено свыше 1700 млн писем. Эта цифра сопоставима с общими объемами почтовой корреспонденции по России. Согласно данным цензуры и военно-полевой почты, на одного военнослужащего в среднем приходилось 10—12 писем в мес.: 6—7 писем из армии и 4—5 писем в армию.

В России история публикаций писем фронтовиков 1-й мировой войны на Русском фронте была противоположна этому процессу на Западе и отвечала общему подходу к Великой войне. Если на Западе сначала доминировало «патриотическое» и «героическое» освещение войны, и только в последние десятилетия на 1-е место вышли гуманитарные аспекты мирового военного конфликта, то в России сначала фигурировали проблемы тягот войны для «человека с ружьем», и только в последние годы все более набирает силу тема «героико-патриотического» освещения «Великой забытой войны». Самая обстоятельная и обширная публикация солдатских писем периода 1-й мировой войны была осуществлена известной публицистской, общественницей, последовательницей Л. Н. Толстого Е. В. Молоствовой еще в 1917. Письма антивоенной тематики в значительном количестве появлялись в газетах революционного направления, особенно большевистских. В целом в России начиная с 1917 публикации солдатских писем отличались немногочисленностью и определенной, политически заданной тематикой. В последние годы тема собирания личных свидетельств непосредственных участников исторических событий, особенно военных, стала актуальной и в отечественной литературе; начали издаваться целые подборки писем фронтовиков, например, письма генерала А. Е. Снесарева. Но все же богатые эпистолярные материалы по истории русской армии в годы войны все еще мало находят применение в новейших исследованиях, используются выборочно.

Наибольший комплекс солдатских писем отложился в материалах военной цензуры. Первоначально военные цензоры как на фронте, так и вне его следили только за печатью и телеграммами. Но с лета 1915 была организована широкая сеть цензурных отделений с подробной программой отслеживания настроений армии. Существовало огромное количество военных цензоров: на фронте — 4—5 тыс., во внутренних округах, включая Петроград, — около 3 тыс. В целом и по армиям, и по военным округам цензоры в течение войны проверяли 2—3 % проходивших через цензурные пункты писем, что являлось достаточно репрезентативным для выявле-

[119]

ния настроений в армии. Всего за время войны цензоры просмотрели свыше 20 млн писем, сделали около 170—200 тыс. (сохранившихся в архиве) выдержек из писем. Кроме того, в архиве сохранились и подлинные письма в количестве около 50—70 тыс., главным образом в фондах военных округов. Результатом работы цензоров являлись выборки из писем, которые должны были содержать наиболее характерные высказывания, фразы и т. п., «а в особенности встречающиеся чаще всего, как рисующие настроение армии или части ее». Общий обзор должен был «резюмировать весь материал, ярко отмечать настроение армии, состояние ее духа, проявление тех или иных влияний, причем выводы, делаемые в обзоре, должны опираться и иметь ссылки на прилагаемые к обзору выборки писем». Солдаты знали о существовании цензуры и всячески пытались избежать контроля с ее стороны. Для этого они посылали письма через знакомых, сами делали на обороте писем пометку: «читал такой-то» или проставляли фальшивое клише цензора, дублировали письма, полагая, что какое-либо из них дойдет до адресата. Чрезвычайно часто письма «зашифровывали», отдельно пересылая коды дешифровки. Или пересылали письма в мыле, грецких орехах, в различных потайных местах. Цензурным органам пришлось применять особые приборы для быстрого вскрытия и обнаружения вложения писем. Впрочем, солдаты пытались и в подцензурных письмах сообщать скрытно нужную информацию, делая такой текст «невидимым» для цензоров, вписывая между строк сиропом, лимонным соком, молоком, мочой, раствором соли. Таких способов тайного письма насчитывалось около 80. Начальство серьезно реагировало на поток «симпатической почты», в большинстве случаев подозревая авторов в передаче шпионской информации. Была разработана целая технология прочитывания невидимых текстов, пользовались методами, указанными в трудах западных экспертов по научной технике расследования преступления.

В целом письма, отложившиеся в цензурные органах, являются ценнейшим историческим источником, отражающим основные тенденции развития социального организма, которым являлась армия. Но письма собственно «о войне» составляли всего 1—5—7 % от их общего количества. В 70— 90 % таких писем регистрировалось «бодрое» настроение в течение всей войны с некоторым упадком до 70—50 % с осени 1916 при росте писем с «негативным» настроением с 5 до 20 %. Многие цензоры полагали, что прямые свидетельства о настроениях по поводу войны или о положении в стране «не дают полного представления о подлинном настроения духа всей армии», а только о некоторых группах лиц «с известным направлением». Подавляющее же большинство писем, 80— 90 %, расценивалось как «безразличные», не относящиеся к войне. Однако именно этот материал, в сущности, имеющий характер «ненамеренных свидетельств», дает ценные сведения о военной повседневности в армии.

Цензор и сотрудник «Вестника Юго-Западного фронта» И. А. Родионов писал в своем отчете: «…если вчитаться в письмах в написанное между строк, вникая в общий их тон обо всех мелочах домашней жизни и жизни на позициях, включая сюда, с одной стороны, заботы о домашнем благополучии, недостатке рабочих рук взятых на войну, убыли хозяйственного инвентаря, современную дороговизну жизни, а с другой стороны, все злободневные вопросы жизни на театре военных действий, потери в людях убитыми и ранеными, болезни, ухудшение жизни и многие другие причины, сопоставив все эти данные, о которых неумолчно, во всевозможных формах, в виде недомолвок, намеков, а подчас даже и бурно пишут и пишут с войны и на войну близкие друг другу лица, — я делаю выводы, что этот поток тайных дум и мечтаний следует считать более ясным и, главное, более подлинным выражением “настроения духа”». «Богаче материала, чем в письмах, в данном случае нечего быть не может. Вся жизнь с ее мельчайшими подробностями проходит и отражается в письмах как на экране кинематографа», — делал заключение знаток народной жизни.

В письмах с фронта отражена вся гамма военного опыта: от мотивации борьбы, изображения картин и переживаний кровавого противостояния до повседневности окопной жизни, раздумий о семье, малой родине, трансформации ценностей и самой мотивации борьбы, когда на первое место стал выходить т. н. внутренний враг, а вместе с этим происходила актуализация внутрироссийских проблем по сравнению с внешним противостоянием. На основе свидетельств «обычных людей» в письмах, отложившихся в военной цензуре, можно анализировать многие события, не отраженные в делопроизводстве: сдача в плен, братания, дезертирство, членовредительство, разбои, мародерство, пьянство, разврат и т. д.

Тема мотивации участия в военных действиях была постоянной в письмах вплоть до самых последних дней 1917. В первые месяцы войны эти настроения представлены особенно ярко. Так, в августе 1914 один солдат писал в Пензу: «Я жив, здоров и весел. Сегодня приехал на позицию, а завтра пойду бить немцев. Буду проситься в самые опасные места, и или пан, или пропал: одно из двух. Солдаты веселы и сердиты. Если попадется немец, несдобровать. Казаки разъезжают на своих конях, как средневековые рыцари, и наводят панический страх на немцев…».

Корреспонденты не только демонстрируют «бодрое» настроение, но и готовность к любым испытаниям. Так, солдат, только что получивший Георгиевский крест 4-й степени, пишет: «Почти достиг своего, но этого мало, я хочу, чтоб обо мне заговорили, а не сам я о себе повествовал другим. Я получу или все четыре степени Крестов, или один деревянный, который водрузят мне в изголовье». Кроме писем, свидетельствующих об отчаянной удали, порою даже ухарстве, есть и письма с мотивацией мести за павших. В июне 1915 брат пишет раненому брату: «…Ты же не можешь, не в силах исполнить своего желания, а потому отдыхай, милый мой, и поправляйся, т. к. ты уже исполнил свой долг. Мстить же за тебя и за других наших братьев, безвременно погибших на поле брани, будем мы, т. е. все наше Христолюбивое воинство, и мстить будем до конца». Письма полны желания не просто воевать, но и быть раненым, чтобы буквально пролить кровь за Царя и Отечество. Ведь рана, рассуждает солдат, «является каким-то вещественным доказательством… работы в бою на защиту престола и России». В письмах — масса переживаний, свидетельств борьбы в стихах. В некоторых из них боевой путь сравнивается с Христовым подвигом, а сами солдаты являются его учениками.

Многие письма отмечены, однако, «пассивным патриотизмом», часты такие выражения: «Но не моя же добрая воля, что я пошел защищать нашего Царя Батюшку, православную веру, свою родину и братьев славян». Есть письма, свидетельствующие, что не только у представителей образованных классов было «гумилевское» настроение упоения в бою. Так, в одном из солдатских писем февраля 1917 рисуется оптимистическая картина «русского боя»: «Любо и весело русскому солдату, когда раздается гром орудий, трескотня пулеметов и сухой выстрел винтовок, когда же раздается могучее русское ура!!!! и русские, выйдя из окопов, бросятся в атаку, сильно-сильно тогда забьется от волнения сердце солдата, как пойманная в клетку птица, а немцы, завидя грозно сомкнутые русские штыки, бросают свои винтовки и, подняв руки кверху, кричат: “я ваш, я ваш, пан!!!!” Утих бой, толпой пленных отправляют вглубь России, а русские солдаты, засев в занятых неприятельских окопах, ведут оживленные разговоры по поводу минувшего боя».

[120]

Порою в письмах звучит гордое знание мужского военного опыта, не доступное для оставшихся в тылу. Офицер пишет тыловому другу: «Ты пишешь о немках и др. вещах. Нам, воинам, разве до этого?! Ты оскорбляешь наши чувства. Здесь идут ужасные бои, пропадают десятки тысяч людей. Разве нам до этого? …Теперь мы снова скомплектуемся и снова пойдем. Прольем кровь за родину и за вас, которые мирно живут и не видят всех ужасов войны». Воины не сгибались даже под тяжестью увечья, демонстрируя высоту воинского духа: «Но я быстро опомнился и взял себя в руки и теперь я, как чугун, тверд и крепок, как сталь, и пусть я вернусь к тебе телесно-искалеченным, но “инвалида духа”, надеюсь, ты во мне не встретишь. О, я еще повоюю, черт побери». Зачастую солдаты лаконичны в своих повествованиях о мужестве и подвиге: «Мы были на краю гибели, мы видели смерть лицом к лицу, но наши загорелые лица спокойны», — или: «В подвигах и боях наши воины очень хороши…».

Сохранилось много наивных писем, которые, однако, совсем не умаляют народного патриотизма. Так, солдат сообщает родным (орфография и пунктуация корреспондентов сохранены. — А. Б.): «Меня ранило снарядом управую ногу и управую руку и уплечо усе у меня порвало штаны и рубаху разорвало ну благодаря Богу что меня кость целая. Прошу нежуритися обомне я надеюсь что мене Господь сохранит и я буду живой и обратно пойду немца бить». Менталитет русского солдата представлен и в письмах о братании (особенно в Пасху 1916), порою исполненных библейского стиля всеобщего примирения и прощения: «На первый день Пасхи когда мы уже разговелись одохнули немного у нас все тихо ни одного выстрела стали мы из своих окопов махать шапками до своего врага и он тоже начал махать и стали звать друг друга к себе в гости и так что мы сошлись по маленко с австрийцами на средину между проволочное заграждение без никакого оружия и начали христосоваться а некоторые австрийцы были православны то целовались с нами и некоторые с жалости заплакали и угощали друг друга в мести плясами как настоящие товарищи а потом разошлись и должна быть наша история в писана в газетах».

Военный опыт включает не только восторг от картин боев, но и впечатления от ужасов современной войны. В письмах масса таких описаний поля боя: «Там рука, там палец с перстеньком, там кишки валяются — а там голова без мозгов. Полное торжество смерти». После таких сцен делается мрачное заключение: «Я так присмотрелся сейчас ко всему, что ничто меня не волнует. Клочья человеческого мяса, летящие во все стороны, страшные раны, кровь, крики и предсмертные муки убитых и умирающих от ран. Ничто. Нервы парализовались, омертвели. Из человека ангела здесь делают человека дьявола». Есть и короткие, но весьма впечатляющие сообщения, в которых не только представлен кошмар ожидания боя, но и личные трагедии. Офицер пишет подруге (или жене): «Лиза. Наш батальон уезжает неизвестно куда… В казарме плач. Бьют койки и сундуки. Не пиши больше…».

В ситуации постоянного ожидания смерти по-другому воспринимаются и атаки, еще недавно вызывавшие столько восторга. Солдат, имевший Георгиевские кресты, всегда рисковавший жизнью, так описывает одну из атак бесконечного по ужасу и страданиям лета 1916: «Я и мой товарищ, командир 4-го взвода Попов, в последний раз попрощались и, не соображая ничего, с криками: братцы, вперед, бросились туда, где нас с распростертыми объятиями ждала смерть. Я успел пробежать несколько шагов и лег в яму, а Попов был убит сразу. Сердце сильно билось, один за другим выскакивали солдаты, падали, поднимались и опять падали, а из окопов выскакивали все новые и новые волны солдат. Постепенно, наконец, добрались и подползли к проволочным заграждениям, начали перерезывать, еще момент и раздались отчаянные крики “ура”, и немцы не выдержали. Вот все, что можно передать при атаке, только очень, почему-то, жить хочется».

Тяжелее всего воспринимался, однако, не сам бой, а бесконечная служба. «Мы холодны и голодны, обливаемся слезами в окопах, тяжело переносить военную неволю», — жалуются солдаты своим родным. Правда, и здесь иногда проскакивали юмористические или даже ернические нотки при описании продовольственного снабжения армии: «Слава Богу жив и здоров так даже здоров, что даже пожелтел от избытка сил, потому что так хорошо кормят, дают нам три дня раз по одному фунту хлеба, и так хорошо поправились, что сквозь все видно — прозрачными стали, но ничего не поделаешь, приходится мириться со всеми недостатками пока добьем проклятого Германа, австрияка, турка и болгара». Солдаты в письмах постоянно обменивались впечатлениями от тягот войны с родными в ответ на жалобы по поводу дороговизны в тылу: «Вы пишите, что у вас замучила реквизиция но что делать до этого довоевалась россия что все поели солдаты у нас тоже кормят по военному и стали обувать по нищински в лапти но лапти не такие как у нас носят а много хуже и выдают белые подвертки и мы похожи на богомольцев». В конце войны все чаще раздавались голоса жалости и страдания: «А нам здесь слезы: налево пойдешь — огонь, на право — вода, вперед пойдешь пули и снаряды рвутся, а сзади зарежут шашкой. Некуда деваться. Так таки приходится нам погибать во славу русского оружия». А осенью 1916, когда резко усилились угнетенные настроения в армии, один солдат спрашивал: «…докиль нас таких молодых людей будут убивать уж нельзя жить в таком горе уж дух недышет и нельзя жить помилуй нас Господи».

В этой ситуации все чаще обращают свои взгляды домой, там ищут поддержки или, наоборот, готовы оказать ее своим родным. Особенно волновали солдат проблемы дороговизны как внутри России, так и на самом театре военных действий, где они часто вынуждены были питаться за свой счет. «Из вашего письма я вижу что житья становится очень трудно, одним словом все на нас, Бог, вода и вся преисподняя ада. Мародерье набивают свои карманы здирая и до того худую шкуру со всего бедного населения…». Отсюда и дезертирские настроения: «Опасность меня не страшит, но дороговизна гонит в тыл для поправки финансов». К концу 1916 постепенно иссякала вера в победу, примеров чего цензура видела во множестве писем, например: «…письма опишу онашем оспехи что русский воен стал очен слаб нинадейси расея втом что немца взять и согнать своей тиритории и последниго могем от дать свое да хораша война нисалдатам а афицерам да полковникам Ани гуляют да продают нашива брата…».

Появляются сомнения в необходимости войны: «Зачем мы убиваем друг друга, что мне сделал немец или я ему…», — и прямые проклятия войне: «Мне уже набрыдла эта проклята война я уже и свету нерад. Хоть скорее было кончать эту недобру войну»; «Кажется вырвал бы сердце с корнями, чтобы его вложить в конверт с письмом, чтобы дать посмотреть как оно изболело, что и сказать трудно. Проклятие тому, кто затеял эту войну…». Но вскоре вопрос ставится шире: «…нам нужен дух свободный от забот, чтобы мы знали, что и внутри Государства есть лад и порядок».

Неприятие войны сказывалось в распространении мирных настроений, которые фиксировались цензурой. Так, если за 1914 было зарегистрировано 7 сообщений в докладах (по фронтам и армиям) о пожеланиях мира, то уже в 1915 таких сообщений было каждый месяц по 8—10, а в декабре — даже 21. За 1916 ежемесячное количество сообщений о мирных настроениях в обзорах писем возросло с 10 до 75. В целом динамика мирных, антивоенных, прямо революци-

[121]

онных настроений полностью коррелирует с сообщениями о нарастании тягот солдатской службы (голода, холода, нехватки обмундирования), возмущении ростом дороговизны, тревоге за своих родных и близких в течение осени 1916, пик которых приходится на декабрь 1916 — январь 1917.

Накануне Февральской революции 1917 апатия, неудовлетворенность ходом войны и т. п. продолжали распространяться. Нарастали явно упаднический настрой, ожидания чего-то худшего, к чему все были или безразличны, или готовы: «Нет надежды на лучшее и теперь в ожидании другого (как бы это тяжело не было) конца…». Солдат угнетала неизвестность, казалось, что «время остановилось». А в начале 1917 армию охватили крайне пессимистические настроения: «Наш солдат в последние дни мрачно смотрит вперед», «налицо страстное желание конца, зародилось уже отчаяние», зародилась и не угасает «искра злобы», в огонь которой «подливают еще масла». «Скоро ли конец всем этим мучениям?» — спрашивали упавшие духом солдаты. В письмах к родным появились и сообщения о готовности разобраться с внутренними врагами, защитить свои права: «Если бы меня Господь принес домой, то я бы не дал ни одного фунта хлеба; я надеюсь, что меня теперь не страшили бы ни тюрьма и не смерть, и я сам погиб, но не дал бы хлеба…».

Военная цензура после Февральской революции стала сворачивать свою деятельность, сосредоточившись на своей основной функции — защите военной тайны. Однако в некоторых цензурных пунктах продолжали следить за настроениями солдат вплоть до лета 1917. Эти материалы свидетельствуют о наличии широкой гаммы настроений, которые нельзя свести к однозначной картине «большевизации», «революционизирования» русской армии. Как и в письмах до 1917, доминировали «безразличные» настроения, смысл которых сводился к все большему «уходу от войны», на первое место выдвигались проблемы внутренней жизни, поиск «внутреннего врага» и т. п. Письма этого времени нуждаются в подробном анализе, как и в целом нуждается в углубленном изучении все богатство письменной культуры «простых людей» России эпохи «войн и революций».

Источники: РГВИА. Ф. 1343. Оп. 6; Ф. 1720. Оп. 11; Ф. 1759. Оп. 4; Ф. 1932. Оп. 5; Ф. 2000. Оп. 15; Ф. 2003. Оп. 1; Ф. 2004. Оп. 4; Ф. 2009. Оп. 1; Ф. 2031. Оп. 1; Ф. 2032. Оп. 1; Ф. 2048. Оп. 1; Ф. 2067. Оп. 1; Ф. 2106. Оп. 1; Ф. 2122. Оп. 1; Ф. 2139. Оп. 1; Ф. 2148. Оп. 1; Молоствова Е. В. Солдатские письма. Казань, 1917; Солдатские письма 1917 года. М.; Л., 1927; Царская армия в период мировой войны и Февральской революции (материалы к изучению истории империалистической и гражданской войны). Казань, 1932; Революционное движение в армии и на флоте в годы Первой мировой войны, 1914 — февраль 1917. М., 1966; Снесарев А. Е. Письма с фронта. 1914—1917 год. М., 2012.

Лит.: Поршнева О. С. Крестьяне, рабочие и солдаты России накануне и в годы Первой мировой войны. М., 2004; Смыкалин А. С. Перлюстрация корреспонденции и почтовая военная цензура в России и СССР. СПб., 2008; Lyons М. The Writing Culture оf Ordinary People in Europe, C. 1860—1920. Cambridge, UK, 2012.

А. Б. Асташов.

[122]