Иванов В. Они так не хотели воевать. Переписка турецких послов в Петербурге и Вене в 1914 году
Родина. 1998. № 5-6. С. 116-118.
Они были дружны со времени учебы в Стамбульском военном училище — Ниязи Фахретдин-бей и Хюсейн Хильми-паша. Вместе служили в частях, дислоцированных в Европейской Турции. С гордостью носили уважительное прозвище — Фракийские Львы, поскольку были среди первых участников младотурецкой революционной организации «Единение и прогресс». Активно участвовали в революции 1908 года, затем входили в руководящий комитет младотурецкой партии. В 1912-1913 годах оба получили высокие назначения. Старший по возрасту и званию — Хюсейн Хильми отправился послом в Вену, а младший — Ниязи Фахретдин оказался хозяином уютного посольского особняка в Петербурге. Друзья вели достаточно оживленную переписку. Письма содержали массу личного, но и многое такое, что в свое время привлекло к переписке внимание подтянутых молодых людей из 2-го черноморского отделения Морского Генерального штаба России. Искусством знать, что вышло из-под пера интересовавшего их объекта, эти люди владели безупречно.
Переписка «прошла» по Морскому Ведомству России еще и потому, что обратить внимание на нее рекомендовал в одном из своих донесений в 1913 году военно-морской атташе (или, как тогда говорили, «агент», что было истиной) в Турции А. Н. Щеглов{1} — человек незаменимый в глазах видного младотурка Джанбулат-бея, одно время министра внутренних дел Турции, члена руководящего Комитета и большого охотника до изделий из балтийского янтаря. А. Н. Щеглов легко расставался то с ниткой бус из самого старого янтаря с темно-вишневым отливом, то со шкатулкой, то с дивной трубкой (разумеется, доставшимися ему по наследству).
И если дружеская беседа министра и атташе приобретала неожиданное направление (например, сумма военного бюджета Турции на 1914 год, число и класс закупавшихся Турцией или строившихся для нее в Европе военных кораблей), так ведь то сугубо доверительно… Бог ведает, сколько шербета и кофе было выпито и сколько трубок выкурено. Но сведения из Стамбула в Петербург поступали регулярно. Начавшаяся осенью 1914 года война ненадолго нарушила такие милые и содержательные беседы министра и атташе. Оба в декабре оказались в Стокгольме. Джамбулат-бей — в должности чрезвычайного посла, А. Н. Щеглов — при военно-морском агенте России. И оба они вскоре поведали (каждый своему руководству) о мирных инициативах Японии и Турции, о сепаратном мире и многом другом. И не раз вспоминали и Вену, и Петербург, и Стамбул.
Впрочем, давайте отправимся в сентябрь 1914 года, в особняк, что стоит почти при впадении Мойки в Неву. Отсюда Ниязи Фахретдину открывался дивный вид на недавно законченную величественную кафедральную мечеть для петербургских мусульман. Левее вырисовывались бастионы Петропавловки, но Ниязи Фахретдину ее казематы и равелины не были страшны. Турецких послов, пребывавших в Петербурге, туда никогда не заточали, в отличие от Едикуле, Семибашенного замка в Стамбуле, где томились годами русские послы в XVI, XVII и даже в конце XVIII века. Говорят, в одной из башен Едикуле и сейчас читается процарапанное «Обресков» — имя одного из «великих послов» России.
Посол просматривал письма старого друга, перед тем как уничтожить последние бумаги: уже месяц как шла мировая война. Россия и Турция волею судьбы, а скорее по воле Берлина и Вены, связавших Стамбул военным договором, должны были нарушить 35-летнее мирное добрососедство. Часть писем из Вены Ниязи
[116]
Фахретдин-бей увозил с собой, часть приготовил к сожжению.
Но не все сгорело. Возможно, в начале сентября тяга в камине была слишком слабой — осень 1914 года в Петербурге была поздняя, долго стояли теплые дни. Прислуга же в посольском особняке — дворники, истопники, посудомойки — нанималась на месте, в Петербурге. Не знаю точно, но не исключаю, что кое-какие полуобгорелые, свернувшиеся в трубочки листочки с характерной ажурной вязью арабских букв принесли усердной русской прислуге при турецком после не одну «катеньку». Они попадали в те же бережные и умелые руки, что столь аккуратно обращались с исходящей перепиской Ниязи Фахретдина. Так и осели в архиве{2}.
Прежде чем раскрыть письма турецких послов, сделаем несколько предварительных замечаний. В частности, отметим некоторые особенности османской армии в период первой мировой войны: это поможет более определенно представить ход мыслей турецких дипломатов. Армия должна называться именно османской, а не турецкой, поскольку в начале войны количество этнических турок в армии не превышало 70 процентов. Целые дивизии комплектовались из арабов, курдов, исламизированной части населения Европейской Турции, наконец, из балканских турок, подавляющая масса которых воспринимала как родину не Малую Азию, а Балканы. Офицеры этих частей также были балканцами по рождению, связанными с Европейской Турцией имущественно и в большой степени особенностями балканского менталитета. В понимании этих людей, а к ним относились и наши герои, сохранение за Османской империей Европейской Турции было равносильно сохранению самой империи. И наоборот.
Другое обстоятельство — это теснейшие связи политико-экономического и социокультурного характера Европейской Турции с Австро-Венгрией (на протяжении столетий) и с Германией (последние тридцать лет). Причем связи эти были более тесными, чем с турецкой метрополией — Малой Азией. Под их воздействием формировался типаж офицера-балканца из турок или из местных мусульман, определялись политические пристрастия. Достаточно сказать, что в 1914 году практически все османские офицеры-балканцы от майора и выше прошли обучение или стажировку в Германии или Австро-Венгрии.
Войсковой командир с опытом балканских войн, тонкий дипломат по характеру, Хюсейн Хильми-паша одним из первых понял, что своего рода «местничество» в среде мусульман-балканцев, их слишком большая, как он считал, заинтересованность в судьбе христианских земляков в Европейской Турции могут иметь нежелательные последствия для османского центра. Мусульманско-христи-анские Балканы, как он полагал, могут для этих людей стать более притягательной и реальной перспективой, чем Великий Туран — прародина тюрок, воспевавшаяся младотурками. Отсюда следовал его совет-рекомендация другу и коллеге в Петербурге подумать, как наиболее действенным способом обеспечить «азиатизацию» политики Стамбула. Примечательно, что и Берлин в 1913-1914 годах настойчиво рекомендовал Стамбулу нацелить прогермански настроенных офицеров (и, вероятно, посла Хильми-пашу) ориентироваться не на Балканы, а на Арабский Восток, на Среднюю Азию и Кавказ.
Особенно негодовал Хильми-паша по поводу лозунгов: Армению — армянам, арабские земли — арабам, Балканы — балканским народам, которые звучали на всей территории Османской империи. Его негодование по этому поводу сопровождалось замечаниями: такие идеи опасны и для Российской империи: люди здесь всегда жили вперемешку — и пусть живут.
Не считали ли послы в Вене и Петербурге, что их обмен мнениями не бесполезно знать российскому МИДу? Не была ли преднамеренной некоторая небрежность в обращении с письмами у двух кадровых османских военных разведчиков и опытных дипломатов, какими были Хильми-паша и Фахретдин-бей? Кто знает теперь…
Отдельная группа писем из Вены в Петербург посвящена итогам балканских войн. Опуская ряд конкретных подробностей, обратим внимание на проблему беженцев в трактовке умного и тонкого наблюдателя, военного профессионала. Турецкий посол в Вене, вероятно, одним из первых среди современников отметил, что в отношениях Турции и молодых балканских государств, силой оружия утвердивших или доказавших свое право на особый курс в международных отношениях 1913-1914 годов, возник грозный призрак грядущих конфликтов. Это была проблема балканских турок, бежавших из Европейской Турции в Малую Азию, «где их совсем не ждали». «Они были исполнены отчаяния и ненависти, — писал Хюсейн Хильми-паша. — Они опасны, ибо могут стать орудием в руках любого, кто пообещает им вернуть земли на Балканах». «Турецкие беженцы, — писал посол, — это символ и провозвестник крушения самой Турецкой империи». Он был настоящим провидцем, этот вальяжный паша, с неизменными агатовыми четками на запястье. Он предупреждал своего петербургского корреспондента (и только ли его; может быть, и безымянных людей с Дворцовой, 6), что те из противников Турции, которые уповали бы на балканских беженцев в политических расчетах, посеяли бы смуту в своей стране и в сопредельных странах. Турецкие беженцы – это часть национального горя, справедливо считал Хюсейн Хильми-паша. Однако если появятся на дорогах Европы и России миллионы славянских беженцев, то «рухнут многие кабинеты». «Нет, право, — заканчивал он, — нельзя воевать на Балканах. Нельзя!».
И последнее. Так и тянет написать: из серии доверительных соображений для русских коллег-противников. Дело в том, что принято относить инициативу младотурецкого военного лидера Энвер-паши по заключению русско-турецкого военного союза к 7—9 августа 1914 года{3}. Эта инициатива была отвергнута недальновидными деятелями николаевской дипломатии и военных кругов России. А ведь могла бы принципиально измениться расстановка сил в первой мировой войне.
Письма Хюсейн-паши еще в июне 1914 года, то есть задолго до сараевского убийства, содержали предположение (или, может быть, предложение?) о Юго-Восточном блоке. В основу должен был быть положен союз России, Турции и славянских стран Балканского полуострова с возможностью присоединения к нему любого другого государства. Нацеленный против вторжения Австро-Венгрии на Балканы, такой блок, сроком действия не менее 10 лет, предотвратил бы, по мнению турецкого посла в Вене, пожар на Балканах, который мог уничтожить, как считал он (и оказался прав), сразу три империи — Османскую, Дунайскую и… Российскую. Трудно вообразить, что подобный план был поведан другу в Петербурге просто так, для упражнений праздного ума.
Увы, Ниязи Фахретдин-бей не сумел (или не смог) заинтересовать своих российских конфидентов перспективой союза России, Турции и балканских держав.
Мысль Хюсейна Хильми-паши о том, что пантюркистская и панисламистская политика младотурецкого руководства воспитывает среди мусульман ненависть к христианам и тем предельно пагубна для всех, нашла живой отклик у его петербургского корреспондента. Последний разделял взгляд своего венского коллеги на то, что Младотурецкий комитет явно ведет дело к новому конфликту. Тем, например, что «засылает в отошедшие к Болгарии области своих эмиссаров, а те всячески побуждают местных мусульман не принимать болгарского
[117]
правления»{4}. Обоих послов очевидным образом раздражала близорукость официального Стамбула в вопросе о балканских союзниках. Оба они, как следует из их переписки, исходили из принципиальной возможности союза России и Турции для предотвращения «большой войны на Балканах». Они принадлежали к тому крылу в правительственных и дипломатических кругах Османской империи, которое в 1914-1917 годах усиленно искало возможность выхода из войны путем сепаратного мира с Россией (или другим членом Антанты).
Но и Хюсейн Хильми-паша, и Ниязи Фахретдин-бей при всей широте взглядов и личных мирных устремлениях оставались, естественно, в плену служебного долга. Фахретдин-бей сообщал в августе 1914 года в Вену, что русский министр иностранных дел С. Д. Сазонов также озабочен созданием Балканского союза при участии Турции и Болгарии. Камнем преткновения явилась судьба Черноморских проливов, решающее слово в определении которой хотел играть Стамбул. Второе обстоятельство вырисовывается из посланий Фахретдин-бея. При полном взаимопонимании с русскими военными и дипломатами относительно того, что мир на Балканах достижим только при согласии всех сторон, то есть России, Турции и самих Балканских стран, собеседники принципиально расходились (а, судя по всему, идеи Балканского союза по-сазоновски и Юго-Восточного блока по-турецки Фахретдин-бей все же негласно обсуждал в Петербурге), как только возникали проблемы территориальных компенсаций Турции за счет соседей или отдельным членам потенциального союза за счет друг друга. Это воистину суровое предостережение нам, живущим. Узкие рамки статьи не позволяют показать все попытки как Турции, так и ее соседей взаимно отрезать кусочек от «чужого надела», но переписка двух послов в Вене и Петербурге вопиет — о камень переделов границ разбились многие благие мирные намерения.
Из писем Фахретдин-бея можно извлечь массу интересных деталей как о политике России в отношении Балкан, так и о позиции Стамбула. Например, выясняется, что у Младотурецкого комитета было намерение вести вплоть до середины 1920-х годов выжидательную политику, активизировать ее в 30-х годах и к концу 40 — началу 50-х годов занять прочное лидирующее положение среди балканских и ближневосточных стран. Они немного ошиблись, но ведь в 1991-1992 годах Турция оказывала гуманитарную помощь и России, и отчасти Болгарии, сыграла важную роль в войне в Персидском заливе, миротворствует в Закавказье.
Тогда же, в конце лета — начале осени 1914 года, Фахретдин-бей писал в Вену: «Я не раз зондировал русских, не считают ли на Певческом мосту (где был расположен МИД. — В. И.) турок более удобными и менее капризными союзниками, чем тех, с кем связывают Россию скорее исторические реминисценции, чем политические и военные реалии XX века». И сам отвечал: «Русские не доверяют болгарам, к румынам их доверие сильно поубавилось, как, впрочем, и к грекам… Нам, туркам, они сейчас верят менее всего».
Фахретдин-бей с полным основанием полагал, что в надвигавшейся мировой войне Османская империя будет проигравшей стороной при любом ее исходе. «Победа русских повлечет за собой в будущем разрешение вопроса о Проливах и предъявление некоторых других требований». Взгляд посланника был постоянно прикован к балканским, сопредельным Турции землям. «Естественно, — писал он, — что после умаления Австрии русские станут хозяевами на Балканах». Он призывал своего венского корреспондента и, пожалуй, свое стамбульское руководство крепко, как он выразился, призадуматься над опасностью окончательно утратить позиции на Балканах. «Если русские и победят (Ниязи Фахретдин-бей был патриотичным турком и отнюдь не желал видеть традиционного противника в числе победителей), то между Россией и Англией, которые ныне случайно соединились против общего соперника — Германии, тотчас произойдет естественное охлаждение». В итоге нового этапа соперничества Англии и России неизбежно и очень серьезно пострадает Турция. Фахретдин-бей был трезвым политиком. «Если верх возьмет Германия, — рассматривал он второй исход войны, — то разве могут быть сомнения в том, что немцы сделают из Турции второй Египет после того, как захватят в свои руки правление».
Он хорошо знал ситуацию, этот элегантный, подтянутый красавец турок, победитель шутливого конкурса петербургских дам на самые красивые мужские усы. Кто из послов европейских держав имел формуляр в Имперской публичной библиотеке? Фахретдин-бей — имел. Не там ли, из газет или от конфидента в Вене, он узнал, что кайзер называл Сазонова и одного из лидеров младотурок Талаат-пашу, «посмевших» мирно встретиться в Ливадии летом 1914 года, «двумя восточными негодяями», а младотурок — «изолгавшимися, ненадежными, чванливыми и продажными». Известен был и разнесенный прессой в мае 1914 года «окончательный приговор» Вильгельма II: «Турцию нельзя более спасти. Она теперь ничего не стоит. Она может попасть в руки Антанты, иначе говоря, развалиться на куски».
«Необдуманное выступление, — констатировал турецкий посланник, — может оказаться (пропуск в тексте в полстроки. — В. И.) гибельным для государства». «Что делать? — спрашивал он себя. — Надлежит принять необходимые меры и провести частичную мобилизацию, сохраняя при этом нейтралитет. В зависимости от оборота, который примет война, быть готовым ко всякой случайности и выступить при удобном случае».
Печальным прощанием Османской империи с империей Российской прозвучала заключительная фраза Ниязи Фахретдин-бея: «Сазонов сказал мне на днях: если вы начнете войну против России, Россия вам этого никогда не простит. Я лично верил Вам, верил в турецкий нейтралитет и вел политику в соответствии с этим. Но теперь, — заключил Сазонов, — я нисколько этому не верю… Вот и все, мой досточтимый паша. Совсем все. Я в скором времени буду иметь честь увидеться с Вами». Легкий росчерк подписи завершал письмо. Песок с золотыми блестками лег на плотную, по-старинному свернутую бумагу.
Хильми-паша так и не получил последнее письмо из Петербурга. Оно прошло через умелые руки офицеров с Дворцовой, 6. Однако задержалось при отправке адресату. Прошло три года. В ноябре 1917 года усталые балтийские матросы Николая Маркина, разбиравшие архив российского МИДа, видимо, с недоумением взглянули на загадочную для них вязь арабского шрифта на письме Ниязи Фахретдина, не стали читать приложения, и серия писем не вошла в известную публикацию мидовских материалов, осуществленную большевиками в 1917 году.
Прошли годы. Через восемь десятков лет тихого покоя в недрах архива послания неравнодушных к судьбам своего отечества турецких офицеров-дипломатов попали к нам и послужили началом увлекательнейшего путешествия в тайны разведки и дипломатии времен первой мировой войны. Напомнили, как ценили мир и согласие между Россией и Турцией те, чьим долгом и профессией была война.
Примечания:
{1} О нем см.: Шеремет В. И. Босфор. Россия и Турция в эпоху первой мировой войны. М., 1995.
{2} Центральный государственный архив ВМФ. Ф. Морской Генеральный штаб. Иностранная статистика: Турецкий стол. Балканский стол: л. 2933. Донесения в.-м. агента в Турции; д. 2963. Переписка с в.-м. агентом 1914-1916 гг.; д. 4218-4225. Балкано-турецкие отношения. Турецкая дипломатия о нейтралитете; л. 4250-1258. Содержат переписку турецких дипломатических представителей в Берлине, Вене, Риме, Бухаресте. 03.02.1913 г. — 31.10.1914 г.
{3} Лудшувейт Е. Ф. Турция в годы первой мировой войны. М., 1966. С. 35-36.
{4} Шеремет В. И. Последняя депеша турецкого посла // Северный вестник. Ленинград. 1991. № 2.
[118]