Лескинен М. В. Фронтовые записки Софьи Федорченко: от исторического источника к литературному тексту

Итоги и последствия Первой мировой войны: взгляд через столетие: сборник статей Всероссийской научно-теоретической конференции (г. Воронеж, 16–17 мая 2018 г.). — Воронеж, 2018. С. 366-378.

Жизнь и творчество писательницы Софьи Захаровны Федорченко (1880-1959) долгое время не привлекали исследователей. В последние годы, однако, ее имя и вышедшая в свет в 1917 г. первая книга «Народ на войне. Фронтовые записи» часто упоминаются в трудах историков, филологов и фольклористов. Судьба Федорченко сложилась трагично, и причиной тому стала именно эта публикация. Первая Мировая война определила личную и творческую биографию писательницы. Раннее детство она провела в крестьянской семье, во Владимирской губернии. До 12-ти лет жила в Париже, в семье отчима, инженера-технолога З. А. Гониондзкого. Поступила на юридический факультет Киевского университета, но не окончила его. Войну она встретила в возрасте 34 лет. Два года (с 1914 по 1916 гг.) провела на фронте, будучи сестрой милосердия. После Февральской революции С. З. Федорченко снова решила отправиться на фронт, но уже для «помощи населению, пострадавшему от войны». Во время Гражданской войны жила в разных областях Украины и Южной России, а в 1922 г. переехала в Москву, где начала заниматься профессиональной литературной работой. Было ей в ту пору 42 года{1}.

Книга «Народ на войне. Фронтовые записи», изданная издательским подотделом Комитета Юго-Западного фронта Всероссийского земского союза приобрела широкую известность{2}. В предисловии Федорченко писала: «Материалы для этой книги собраны мною на фронте в 15 и 16 годах. Была я все время среди солдат, записывала просто, не стесняясь, часто за работой, и во всякую свободную минуту. … В большинстве это беседы солдат между собой. … Можно было иногда записывать и при них, так как солдаты привыкли видеть, что сестра всегда что-нибудь пишет (то температуру, то назначение, то «на выписку», то письма), и, не обращая на это никакого внимания, разговаривают. Лично мне интересного говорилось меньше, особенно молодыми солдатами. . Они всё старались под мой уровень подладиться, всё думали, что “простое мне не понять будет”, а когда начинали говорить на подходящем, по их мнению, языке, было скучно, и записывать не стоило. Пожилые солдаты, те чаще рассказывали мне, даже диктовали иногда. Так я записала некоторые пес-

[366]

ни про войну, сказки, заговоры, предания: они не все вошли в эту книгу»{3}. Эти материалы были изданы позже: в 1920 г. в первом томе эмигрантского журнала «Современные записки» Федорченко опубликовала подборку из тринадцати солдатских сказок, которые якобы были записаны на фронте. В 1925 г. вышла вторая часть книги «Народ на войне», которая состояла из записей солдатских рассказов с февраля по осень 1917 г. Обе части только за 7 лет выдержали несколько переизданий. Третья часть, о Гражданской войне, долгое время публиковалась лишь в отрывках, а полностью вышла только в 1983 г. в серии «Литературное наследство»{4}. Все три части вместе впервые увидели свет в 1990 г.{5}

Первая и позже вторая книги «Народ на войне» пользовались значительным успехом в профессиональной писательской среде. Тексты рассматривались как аутентичный документ, как записи реальных разговоров солдат, сделанные медсестрой Федорченко. Вот, например, такие высказывания: «В части ты — дуб ветвистый, не каждая буря свалит. А один-то солдатик словно лист на ветру, куда ветер хочет, туда и гонит»; «Красть — и грех, и расплата. Да только на войне по-иному: все чужое да легкое — какой тут грех. А уж расплаты-то хуже смерти не будет»; про офицера: «Я у него раб без души. Он со мной хуже Господа Бога поступить может». Как видим, по стилистике они вполне обоснованно «опознавались» даже искушенными читателями как фольклорные.

В статьях В. И. Глоцера приводятся воспоминания советских писателей и критиков (среди которых — В. П. Катаев, Л. М. Леонов, Н. Н. Асеев, К. А. Тренев и др.) о «волнующем» первом впечатлении от книги, собранные в «Литературной газете» к юбилею автора в 1939 г.{6} В работе Н. А. Трифонова также приводятся эти и другие многочисленные комментарии современников{7} — известных писателей, журналистов и поэтов. Известна запись о книге Федорченко в дневниках А. А. Блока за 1921 год: «Правдиво и совестно». Высоко оценили достоверность — и содержательную, и языковую — В. В. Вересаев, М. А. Волошин, И. С. Соколов-Микитов, Б. Л. Пастернак, Максим Горький и другие. Важной характеристикой была

[367]

«непридуманность» («никакому беллетристу не написать», — так отозвался о сборнике И. Василевский). Федорченко хвалили за идею и мастерство, за «меткость» (М. Горький), с которой воспроизведены были составителем речь крестьян — солдат{8}. Другие, напротив, считали, что она плохо справилась со своей задачей исследователя-фиксатора живой устной речи, так как не снабдила издание детальными дополнениями о месте, времени и данными об авторах высказываний (что было обязательным условием добросовестных научных публикаций этнографов и фольклористов). Об отсутствии такой научной этнографичности сожалел А. М. Смирнов-Кутачевский{9}, и, напротив, достоинства автора как фольклориста подчеркивал И. Н. Розанов{10}, однако оба расценивали ее публикацию как научную, относясь к ней (и критикуя) как к запискам полевого исследователя. Д. В. Философов рассуждал, можно ли считать искусством «стенографирование думок»{11}.

В целом же большинство профессиональных литераторов высоко оценили содержание и значение записей солдатских бесед, высказываний, мнений, считая Федорченко автором идеи и составителем. Кроме того, книга оказала большое влияние на писателей и поэтов, которые активно пользовались текстом публикации, вкладывая цитаты из него в уста своих персонажей. Пожалуй, наиболее сильное влияние первой части книги Федорченко проявилось в творчестве А. Н. Толстого. В романе «Восемнадцатый год» можно встретить легко узнаваемые фрагменты из книги Федорченко{12}. В пьесе о Распутине и распутинщине, написанной Толстым вместе с пушкинистом П. Е. Щеголевым, историком и литературоведом, — «Заговор императрицы» (Берлин, 1925) и в киносценарии на эту тему «Заговор Распутина» (1925) также отчетливо прослеживаются заимствования из первой и второй книг Федорченко, в частности, записанные ею высказывания «народа» о царе и Распутине.

Итак, записи воспринимались как документальные, этнографические, аутентичные. Исключением стало мнение С. М. Эйзенштейна, которое привел и проанализировал в своей статье А. А. Панченко: режиссер чутьем кинематографиста уловил в них талантливую конструкцию, коллаж — как фору художественного произведения, сравнив автора с Дж. Джойсом, о чем осталась запись в его дневниках{13}.

[368]

Ситуация кардинально изменилась в 1927 г., когда весной в журнале «Новый мир» были напечатаны фрагменты третьей части книги, посвященной Октябрьской революции, 10-летие которой отмечалось в тот год, а осенью, в предисловии к другой публикации отрывков, в журнале «Огонек» появилась заметка, в которой автор сообщал со слов Федорченко, что она никогда не записывала ничего из солдатских бесед{14}. Через месяц в «Вечерней Москве» вышла еще одна статья о ней, в которой журналист с удивлением цитировал ее слова из интервью: «Я записей не делала <…>. Писать тут же на войне мне и в голову не приходило. … Я не была ни этнографом, ни стенографисткой <…>. Поначалу я думала написать нечто вроде военного дневника, пробовала разные формы, даже форму романа. Потом решила записать свои впечатления в наиболее простом виде. с “Народом на войне” стали обращаться, как с сырым материалом, из которого каждый брал себе на потребу что хотел…»{15}. В этих словах ясно звучит обида на тех, кто использовал ее произведение как документальные свидетельства или записи крестьянского фольклора, без упоминания ее вклада, в сущности, тем самым отнимая у Федорченко авторство. Однако при этом она не желала признавать, что основанием для такого обезличивания стало ее собственное представление материала в предисловии к первому изданию.

В небольшой неопубликованной при жизни статье, написанной в связи с этим «саморазоблачением», она поясняла, почему издала книгу как записи солдатских слов. Ей хотелось, чтобы книге поверили: «И решила я от книги этой совсем отойти, чтобы никто не стал рассуждать, талантлив автор или нет, — а просто приняли бы книгу как документ, что ли. Может быть, я просто струсила, не знаю. Но я твердо решила сказать, что это почти стенографические записи, и отдать книгу эту как не свою»{16}.

Разразился скандал, инициатором которого стал Демьян Бедный, в телефонном разговоре с Федорченко окончательно убедившийся в том, что она была автором текста, а не стенографисткой. Именно Бедный развязал, в сущности, травлю, в грубой форме выдвинув обвинения в подделке и обмане. 19 февраля 1928 г. в «Известиях» появилась его статья «Мистификаторы и фальсификаторы — не литераторы»{17}. Несмотря на защиту Максима Горького и других авторитетных деятелей культуры, репутация Федорченко была загублена безвозвратно. Третий том книги не вышел. Федорченко тяжело заболела, позже продолжила свою литератур-

[369]

ную деятельность в качестве детского писателя (став первым председателем сектора детской литературы Союза писателей СССР). Но книга «Народ на войне» была вычеркнута и из истории литературы, и из базы советского фольклора, столь популярного в 1930-е гг.{18} Писательница дожила до глубокой старости почти в забвении, всю жизнь пытаясь снять с себя клеймо «фальсификатора»{19}.

В чем же была причина такого резкого неприятия истинной версии создания книги записей солдатских «голосов», помимо индивидуальной негативной реакции Демьяна Бедного и журналистов? Почему писательницу не могли защитить коллеги?

Для этого необходимо обратиться к некоторым обстоятельствам истории фольклорных исследований в России. Начиная с Великих реформ 1860-х гг., с развитием идей народничества, тема народа, его самосознания и мировоззрения, «быта и нравов» стала чрезвычайна популярна. В 1870-е — 1880-е гг., с ростом числа этнографических описаний крестьянства, с началом формирования юридической этнографии остро встает вопрос о формах и способах изучения «народа» в его повседневной жизни — о внешнем и «включенном наблюдении», а также о важности и трудностях фиксации крестьянской речи на письме, когда оно осуществляется представителями образованных слоев населения. Открывается полемика о русской народной («мужицкой») нравственности{20}, в которой затрагивается вопрос о различиях в менталитете разных социальных слоев, и, в частности, о том, в какой мере для его реконструкции можно использовать ответы крестьян на вопросы анкет, опросных листов, как передавать их способ формулировать отношение и восприятие. Иными словами, речь шла о проблеме культурного конфликта между людьми, принадлежавшими к одной конфессиональной (православные) и этнической (русские) общности, живших в одном государстве, которое стремилось в это время к созданию единой национальной общности. А. Н. Энгельгардт точно отмечал, что даже та часть помещиков, которая наиболее близко соприкасалась с крестьянами в повседневной жизни, совершенно не понимала их интересов, выгоды, способов выживания, и в прямом смысле слова не способна была общаться с ними: «Я встречал здесь помещиков,

[370]

…которые по 20 лет живут в деревне, а о быте крестьян … никакого понятия не имеют; … я встретил, может быть, всего только трех-четырех человек, которые понимают, что говорят крестьяне, и которые говорят так, что крестьяне их понимают»{21}.

В процессе осмысления этого неожиданного для образованных групп непонимания вставали и практические вопросы: в какой мере образование (начальное, т. е. основы чтения, письма и усвоение основных понятий из природоведения, географии и истории) уменьшает эту культурную пропасть, что именно и как воспринимают крестьяне (и дети, и взрослые) в процессе обучения. Конечно, главная заслуга в анализе этих проблем принадлежала учителям. Необходимо упомянуть харьковских педагогов Х. Д. Алчевскую и А. М. Калмыкову, которые публиковали не только обсуждения учащимися прочитанной и прослушанной литературы (в воскресной школе для взрослых, в городской школе и в сельской школе для крестьянских детей), но и тщательно записывали их слова, высказывания и мнения о текстах различного содержания{22}. Обе составительницы не претендовали на то, чтобы считать свои публикации научноисследовательскими, так как в это время проблема создания учебников и популярной литературы для детей и «для народного чтения» была очень актуальной{23}. Их задача была узко-прагматической: оценить книги для чтения с точки зрения их понятности для избранного социального круга читателей, адекватность восприятия и его реакцию на прочитанное. Многие из популярных изданий и детских книг о жизни и быте крестьянства, как выяснялось в ходе этой работы, народной аудиторией не принимались, расценивались как недостоверные, как грубая имитация, стиль — как подделка под «народную» речь, а содержание — надуманным. «Отзывы учащихся о книге, — пишут составительницы в предисловии, — идут иногда вразрез с тем, что думает о ней учительница. Тем не менее, нам казалось крайне существенным и полезным справляться, что доступно пониманию народа, что нравится и не нравится ему, как думает он по тому или другому вопросу»{24}. Интересна методика сбора этих мнений, о кото-

[371]

рой говорится в Предисловии: «Не все учительницы придерживались подробных заметок о пересказе прочитанного ученицею: иные предпочитали резюмировать свои наблюдения. … Кроме “отзывов” устных, записанных учительницами, встречаются и отзывы письменные, добытые из сельских школ… Человек вполне грамотный, владеющий пером, само собой разумеется, способен вылиться весь в письменной передаче прочитанного; но человек малограмотный, именно в силу этого обстоятельства, может многого не выразить, что пришлось бы услышать от него в устной, откровенной беседе»{25}. Именно эта очевидная сложность оправдывала и пересказ слов, и запись со слуха — однако, так или иначе, она была сделана литературным русским языком, несмотря на то, что многие ученики говорили на южнорусском диалекте, активно используя украинские слова. Автор второго тома Калмыкова, фиксируя впечатления и мнения учеников, не приводила никаких данных о тех, кто высказывался, предпочитая безличную форму описания: «говорят», «считают», «отвечают» — про всех сразу, отмечая иногда только количество и возраст учащихся.

Важнейшим полем для рефлексии на тему адекватности записей голоса «народа» была, как уже говорилась, этнография (народоведение). Необходимо подчеркнуть, что в конце XIX в. она еще не стала исключительно профессионально научным занятием; сбором сведений о статистике, о быте и нравах крестьянства занимались волонтеры — земские деятели, врачи, учителя, журналисты, писатели и т. п.{26} В 1890-х гг. стали обсуждаться вопросы адекватности записей этнографами сведений информантов. Имела значение форма записей, связанная с передачей на письме языка диалектов, точность их воспроизведения{27}. Кроме того, по-новому были осмыслены отношения интервьюера и информанта, причем в двух вариантах: «описатель» был «чужим» или «своим»{28}. Ведь, по словам С. В. Соколовского, «любые из статусов и ролей особым образом деформируют получаемое в итоге знание, иногда создавая иллюзию полноты»{29}. Иначе говоря, на рубеже веков все более отчетливо формулировалась проблема адекватности и репрезентативности в процессе «перевода» из устной речи (как правило, необразованного человека) в письменную, с неизбежными потерями аутентичности. Разумеется, особенно остро она

[372]

стояла для лингвистов (фиксация фонетических особенностей, языковых «неправильностей» и т. д.).

Совсем иные формы интерес к мнению и внимание к реакции и позиции народа (как политической, так и иной), и, в первую очередь, его «безмолвствующего большинства» — крестьянства — приобрел в начале ХХ столетия. Различного рода литературные и живописные стилизации стали модными в художественной среде в период господства модерна и позже (например, в творчестве так наз. новокрестьянских поэтов С. А. Есенина, Н. А. Клюева, С. А. Клычкова и др.). С началом Первой Мировой войны, на волне как низового, так и официозного патриотизма, слова крестьян, ставших солдатами, на фронте, и оценки «народного мнения» о войне и политике России в тылу оказались в фокусе внимания общественности. В дневниках и переписке тех лет предметом постоянного и неизменного интереса авторов становятся слухи, разговоры на рынках, в очередях, на вокзалах, в госпиталях; очень много места уделялось высказываниям прислуги, извозчиков, раненых, доставленных с фронта и т. п. Это нашло отражение и в ряду на первый взгляд сугубо литературных проектов. Так, в 1915 г. З. Н. Гиппиус от имени нескольких девушек из прислуги пишет письма солдатам в стихотворной форме, стилизованные «в народном духе», но вскоре признается в мистификаторстве{30}. К. И. Чуковский, вернувшись из Англии, публикует под своим именем книгу, в которой представлены письма британских солдат, комментируя их{31}. В том же году издаются псевдофольклорные песни и частушки{32}. Эти и другие произведения принимаются как художественные, они обретают популярность как в элитарной среде, так и в массовой культуре — в связи с публикациями в прессе. Революционные события 1917 г. не прервали этот процесс, но теперь он обретает особое место в обществе, ведь народ провозглашен главным и единственным носителем власти. Поэтому публикация С. З. Федорченко в 1917 г. была принята благожелательно и восторженно — ведь ее рассматривали как живое слово народа. Конечно, в 1920-е гг., когда два тома книги переиздавались, и жанр, и тема также совпадали с важным процессом художественного осмысления событий Первой мировой войны, двух революций и гражданской войны. Новая волна «воспоминаний» актуализируется в связи с десятилетием событий 1917 г.: тогда выходят в свет первые две части романа-трилогии А. Н. Толстого «Сестры» (1922) и «Восемнадцатый год» (1928), роман

[373]

Л. Н. Войтоловского «По следам войны. Походные записки. 1914-1917» (1925), письма солдат с фронта (1927){33}, «Солдатские сказки» Саши Черного (1928-1930, изданы в Париже){34} и др. Упомянутые «Солдатские сказки» С. Федорченко (1920) также, как показал современный фольклорист А. А. Панченко, не имели к фольклору ни малейшего отношения{35}, сделаны они были гораздо менее искусно, нежели «Народ на войне».

Реакция Демьяна Бедного и последовавшее за этим «изгнание» «обманщицы» Федорченко из писательских рядов, разумеется, отражали не столько его личное мнение, сколько знаменовали собой новую идеологическую ситуацию. Очевидно, что в новых, советских условиях, с сакрализацией всего народного, прежние игры, карнавальные забавы и веселые мистификации, которые так активно практиковал Серебряный век, больше не могли быть приняты и тем более поощряемы. Подробное объяснение Федорченко причин, побудивших ее обозначить себя как составителя, написанное для журнала, опубликовано не было{36}.

Интересно, что почти в то же самое время была реализована и другая мистификация, связанная с недавней историей России: публикация А. Н. Толстым (после упомянутой пьесы о Распутине) фальшивого дневника Анны Вырубовой — «Фрейлина Его Величества. Дневники и воспоминания А. Вырубовой», напечатанного на страницах журнала «Минувшие дни» в 1927-1928 гг. А. А. Вырубова была еще жива и находилась в то время в Финляндии, что не помешало Толстому, прикрывшись к тому же авторитетом своего соавтора — историка С. Е. Щеголева, издать «Дневники» как реальный документ. Подделка было скоро разоблачена: Вырубова сделала заявление, и исследователи (историки М. Н. Покровский и А. А. Сергеев, филолог М. А. Цявловская) категорически осудили фальшивку, вследствие чего журнал был закрыт. Однако других санкций не последовало, ни Толстой, ни Щеголев не «удостоились» такого масштаба осуждения и наказания, как в аналогичном случае — Федорченко. Вероятно, потому, что они подделали не сакральные — народные — слова, а всего лишь разоблачали, пусть и нечистоплотным способом, социально чуждые элементы. А всего через два года в Ленинграде издается книга об истории литературных мистификаций, автор которой Е. Ланн утверждал: «История литературы показывает, что появление мистификации — верный показатель заинтересованности той или иной общественной группировки разрешением определенной проблемы. Мистификация обнажает социальный

[374]

генезис откровенней, чем подлинное произведение. …Ибо сущность мистификации заключается именно в том, что она создается не тогда, когда социальные предпосылки ясно еще не определились. Но когда этот процесс близок к завершению, когда литература многократно отразила видение мира кристаллизовавшейся группой, — выступает мистификатор. Выступает он всегда после того, как мироощущение сформировалось. Какой бы жанр мистификатор ни выбирал, какие бы мотивы ни толкали его к подделке, но он выступает только тогда, когда уверен, что «спрос» не пройдет мимо его мистификации. И здесь-то обнажается характернейшая особенность мистификации: она либо непосредственно идет по следам литературы, либо вырастает на тех участках литературного фронта, которым обеспечено внимание определенной общественной группе»{37}. Из психологических причин публикации под чужим именем автор называет и ту, в которой признавалась Федорченко: неуверенность начинающего писателя в успехе. «Предпосылка появления мистификаций — неуверенность в своих писательских силах. Прежде всего, в этом смысле крайне показательны данные истории литературы о дебютах писателей. Начинающий писатель чаще, чем мы полагаем, прибегает к забралу — к псевдониму. Об этом забывает нередко не только читатель, но и исследователь»{38}. Тонко и точно подмечая особенности генезиса феномена мистификаций, Е. Ланн, однако, не приводит примеры из творчества своих современников.

Конечно, подделки и фальсификации фольклорных текстов существовали издавна, приобретя особую распространенность в эпоху романтизма и в период формирования национальных мифов, призванных «удревнить» происхождение «молодых» европейских народов и подтвердить их культурную состоятельность и цивилизационный вклад (например, фальсифицированные «История русов», «Песни Оссиана» или «Краледворская рукопись»), однако с начала ХХ в. они имели характер талантливой имитации, которая, в сущности, не претендовала на абсолютную достоверность, приближаясь к литературной игре (случай З. Гиппиус). В советскую эпоху, напротив, создавалось множество откровенно фальшивых псевдонародных произведений, целью которых было доказать вхождение в фольклор новых партийных вождей и героев{39}, но это было сознательной мистификацией, реализацией идеологического «заказа».

Казалось бы, что изменилось для читателя из литературной среды, способного оценить стиль и композицию книги Федорченко, или же для

[375]

широкого массового читателя, когда выяснилось, что «Народ на войне» — не аутентичные записи, а талантливое авторское литературное произведение, изданное под «псевдонимом» народного слова? Как пишет С. Ю. Неклюдов, в этом случае «речь идет о разных типах референции. В первом случае ее следует … определить как проективную … Во втором случае ее уместно назвать имитативной, при которой к изображению правдоподобных событий автор прибегает для передачи их более полного и обобщенного смысла, а документальность (или, как выясняется, “псевдодокументальность”) выступает на правах кода, призванного гарантировать подлинность этого смысла. Следовательно, проявляется разный подход к истинности сообщения в тексте: правда “факта” и правда “общего смысла”. Подобный подход соответствует выделению среди текстов . С одной стороны, “фактологических”, “документальных”, а, с другой, причисляемых к сфере “художественного вымысла”. Соответственно, к этой последней группе относятся не только собственно имитативные повествования. Таким образом, речь идет о статусе повествования, воспринимаемого как достоверное или как вымышленное»{40}. Таким образом, в случае с Федорченко главной причиной разгоревшегося конфликта стала именно неприемлемость снижения статуса «народного слова», литературная стилизация в ситуации советского понимания народности десакрализовала его, нанося при этом и идеологический урон.

В книге осталось незамеченным то, что изначально никак не могло быть связано со стенографическими заметками, а именно композиция, структура сборника высказываний (именно она, как установил А. А. Панченко, позволила С. М. Эйзенштейну установить талантливую мистификацию). Вот оглавление первой книги Федорченко о войне: Как шли на войну, что думали о причинах войны и об учении; Что на войне приключилось; Каково начальство было; Какие были товарищи; Как переносили болезни и раны; Как о «врагах» говорили; Что о доме вспоминали; Что о войне думали. Как видим, название разделов также стилизовано, а последовательность изложения «записей» и их композиционно-тематическое членение, как показал М. Вайскопф, дает основания выявить «скрытый сюжет». «Зыбкая формально-жанровая рубрикация», как считает автор, «выдает» авторскую художественную концепцию, а анализ показывает, что внутренняя стадиальность соответствует процессу ритуальной инициализации{41}.

[376]

Однако для советской идеологии и находящейся под ее пристальным вниманием литературы важнее была содержательная часть книги, позволявшая быть «объективной» с точки зрения сложившихся к концу 1920-х гг. представлений о том, что носителем исторической истины и выразителем ее является именно народ (в узко-сословном, классовом смысле слова). В сущности, именно мнение большинства является своеобразной легитимацией исторического значения событий. И, поскольку в книге Федорченко отразились весьма критические, упаднические с точки зрения патриотического духа и нелицеприятные оценки офицеров и генералитета, царя и министров войны и социально-экономической ситуации 1914-1916 гг. в целом, то они хорошо вписывались в конструирующиеся десятью годами позже историю России этого времени, причины революции и неизбежность ее победы. Выражение же «духа», не только понятое, но и изложенное в стилистике устной речи в книге, теряло статус достоверности, истинности.

В работах современных исследователей, занимающихся анализом текстов «наивного письма» (записки, письма, мемуары и дневники «простых» людей советской эпохи, умеющих лишь читать и писать, — т. е. навыки которых не очень отличались от тех, чьи слова записывали Алчевская и Калмыкова веком ранее), отмечается проблема адекватного «перевода» — а, точнее, непереводимости устного слова в письменный текст. Она обусловлена, как показано исследователями, конфликтами двух социолектов, двух культурных пространств{42}. «Устное, записанное вне фонетики, с соблюдением правил языка, теряет не только форму, но и смысл», при этом «устное (оно же подлинное) — это прежде всего устно-поэтическое, народно-поэтическое, почти песенное». То есть даже максимально точная запись не только искажает первичный смысл, но и меняет статус высказывания, например, сакрализуя ненормативное: «В большинстве случаев ненормативному употреблению придается фольклорная интонация»{43}.

Что же меняется для ученого в случае, если фольклорный нарратив оказывается художественным произведением? Для историка принципиально авторство, определяющее степень искажения изначальной информации, поэтому репрезентативность текста снижается даже если автор в полной мере является представителем «народа», социальных низов. Таким образом, анонимность оказывается, как ни парадоксально, важным фактором «объективности», легитимизируя «истинность» свидетельства, «незаинтересованность» автора в искажении реальной действительности.

[377]

Для фольклориста принципиальная смена такого авторства вообще лишает его смысла — то есть уничтожает его как источник. Анонимные же нарративы — как и фольклорные источники — еще со времен романтизма наделяются статусом «истинности» — т. е. истинности, и, что самое главное, типичности.

Несмотря на то, что признание Федорченко в фальсификации было сделано в конце 1920-х гг., парадоксальным образом ссылки на ее записи как на аутентичный источник встречаются в современной историографии: на такие фольклористические исследования указывает А. А. Панченко{44}. Кроме того, хотя и осторожные, но все же рассматриваемые как репрезентативные, цитирования ее книги можно найти в исторических трудах, посвященных травмам войны, психологии участников войны и т. п.{45}

История книги С. З. Федорченко важна и интересна именно в контексте интерпретации народа, фольклора и «статусности» фольклорного текста, а продолжающаяся полемика о ней в научных кругах свидетельствует об актуальности методологических проблем исторического источниковедения.

[378]

Примечания:

{1} Вахитова Т. М. Федорченко Софья Захаровна // Русская литература ХХ века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. В 3-х тт. М., 2005. Т. 3. 572-575. С. 572-573.

{2} Федорченко С. Народ на войне. Фронтовые записи. Киев, 1917.

{3} Там же. С. 3-4.

{4} Федорченко С. Народ на войне. Книга третья. Гражданская война / Вступ. статья Н. А. Трифонова. Публ. Н. П. Ракицкого и Н. А. Трифонова (Серия «Литературное наследство». Т. 93. Из истории советской литературы 1920-х — 1930-х годов. Новые материалы и исследования). М., 1983. С. 24-160.

{5} Федорченко С. Народ на войне / Подг. текста, вступ. статья Н.А. Трифонова. М., 1990.

{6} Глоцер В. И. К истории книги Федорченко «Народ на войне» // Русская литература. 1973. № 1. С. 150.

{7} Трифонов Н. А. Вступительная статья // Федорченко С. Народ на войне. Книга третья. Гражданская война / Вступ. статья Н. А. Трифонова. Публ. Н. П. Ракицкого и Н. А. Трифонова (Серия «Литературное наследство». Т. 93. Из истории советской литературы 1920-х — 1930-х годов. Новые материалы и исследования). М., 1983. С. 9-23; 10-12.

{8} Цитирование по: Трифонов Н. А. Вступительная статья.

{9} Глоцер В. И. К истории книги Федорченко «Народ на войне» // Русская литература. 1973. № 1. С. 148.

{10} Там же.

{11} Трифонов Н. А. Вступительная статья. С. 20.

{12} Там же. С. 13.

{13} Панченко А. А. Софья Федорченко и «русский народ» // Федорченко С. Народ на войне. СПб., 2013. С. 16.

{14} Глоцер В. И. К истории книги Федорченко. С. 150-151.

{15} Цит. по: Глоцер В. И. К истории книги Федорченко. С. 151.

{16} Цит. по: Там же. С. 153, 154.

{17} Демьян Бедный. Мистификаторы и фальсификаторы — не литераторы. О Софье Федорченко // Известия. 19 февраля 1928 года.

{18} Панченко А. А. Культ Ленина и «советский фольклор» // Одиссей. Человек в истории. 2005. М., 2005. С. 334-366.

{19} Вахитова Т. М. Федорченко Софья Захаровна. С. 574-575; Глоцер В. И. К истории книги Федорченко. С. 155.

{20} Лескинен М. В. Великоросс / великорус. Из истории конструирования этничности. Век XIX. М., 2016. С. 388-452; Лескинен М. В. Полемика о нравственности русского народа: проблема документальности и научной достоверности этнографических описаний // Документ и «документальное» в славянских культурах: между подлинным и мнимым. М., 2018. С. 63-87.

{21} Энгельгардт А. Н. Письмо второе // Энгельгардт А. Н. Из деревни. 12 писем. 1872-1887. М., 1987. С. 83.

{22} Что читать народу? Критический указатель книг для народного и детского чтения/ Под ред. Х. Д. Алчевской, сост. учительницами харьковской частной женской воскресной школы: Х. Д. Алчевской, Е. Д. Гордеевой, А. П. Грищенко, З. И. Дашкевич и др. В 3-х тт. СПб.-М., 1884-1906; Калмыкова А. М. Из дневника учительницы воскресной школы. СПб., 1894.

{23} Таких исследований было немало. См., например; Водовозов В. И. Что читать народу? // Вестник Европы. 1886. № 7; Рубакин Н. А. Опыт программы исследования литературы для народа. М., 1889; Рубакин Н. А. Этюды о русской читающей публике. М., 1895. Пругавин А. С. Запросы народа и обязанности интеллигенции в области умственного развития и просвещения. М., 1896.

{24} Предисловие // Что читать народу? С. III-IV.

{25} Там же. С. V.

{26} Подробнее об этом см.: Лескинен М. В. Поляки и финны в российской науке второй половины XIX века. «Другой» сквозь призму идентичности. М., 2010. С. 148-154.

{27} Богданов В. В. Этнография в истории моей жизни. М., 1989. С. 36-39.

{28} Там же.

{29} Соколовский С. В. Этнографические исследования: идеал и действительность // Этнографическое обозрение. 1993. № 2. С. 9.

{30} [Гиппиус 3.] Как мы воинам писали и что они нам отвечали: Книга-подарок: Стихи. М., 1915.

{31} Чуковский К. И. Заговорили молчавшие. Томми Аткинс на войне. Пг., 1915.

{32} Солдатские частушки, записанные со слов раненых / Собр. В. В. Дежно. М., 1915; Современная война в русской поэзии / Сост. Б. Глинский. Пг., 1915. Подробнее об этом см.: Панченко А. А. Софья Федорченко и «русский народ». С. 13.

{33} Солдатские письма 1917 года / Предисл. М. Н. Покровского. М.-Л., 1927.

{34} Саша Черный. Солдатские сказки. Париж, 1928-1930.

{35} Панченко А. А. Софья Федорченко и «русский народ». С. 12.

{36} Оно осталось в архивах и включено вместе с ее письмами к К. И. Чуковскому в статью: Глоцер В. И. К истории книги Федорченко. С. 152-154.

{37} Ланн Е. Литературная мистификация. Л., 1930. С. 35-36.

{38} Там же. С. 212.

{39} Панченко А. А. Культ Ленина и «советский фольклор».

{40} Неклюдов С. Ю. Отношение «текст-денотат» и проблема истинности в повествовательных традициях // Лотмановский сборник. 1995. С. 667-675. С. 667.

{41} Вайскопф М. Скрытый сюжет книги Софьи Федорченко «Народ на войне» // Универсалии русской культуры. Воронеж, 2015. С. 550.

{42} Козлова Н. Н., Сандомирская И. И. Наивное письмо и производители нормы // «Я так хочу назвать кино». «Наивное письмо»: опыт лингво-социологического чтения. М., 1996. С. 22.

{43} Там же. С. 39.

{44} Панченко А. А. Софья Федорченко и «русский народ». С. 12-13 (в частности, статьи в авторитетных научных журналах: Недвига А. Е. «Ты, Германия и Англия, давайте делать мир!» // Живая старина. 2003. № 4. С. 17-19; Аксенов В. Б. Война и власть в массовом сознании крестьян в 1914-1917 гг.: архетипы, слухи, интерпретации // Российская история. 2012. № 4. С. 137-145).

{45} Например, в монографиях Е. С. Сенявской: Сенявская Е. С. Человек на войне. Историко-психологические очерки. М., 1997; Сенявская Е. С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М., 1999; Поршнева О. С. Российский крестьянин в первой мировой войне (1914 — февраль 1917) // Человек и война (Война как явление культуры) / Под ред. Нарского И. В., Никоновой О. Ю. М., 2001. С. 190-215; Сальникова А. А. Конец сказки: Первая мировая и Гражданская войны в восприятии детей-современников // Опыт мировых войн в истории России: Сб. ст. / Под ред. Нарского И. В., Нагорной О. С., Никоновой О. Ю., Ровного Б. И., Хмелевской Ю. Ю. Челябинск, 2007. С. 418-437 и др.