Летнев А. Б. Солдаты России в Алжире (1918-1920 гг.)

Вопросы истории. 1998. № 5. С. 130-136.

В разгар первой мировой войны Франция попросила союзную Россию прислать 200-300 тыс. рабочих для военных заводов. Царское правительство предложило встречный вариант: направить на Западный фронт воинский контингент. После длительных переговоров вопрос был решен положительно{1}.

Единого экспедиционного корпуса не существовало. Были сформированы четыре особые стрелковые бригады. Действовали они на разных фронтах. Первые две бригады формировались в начале 1916 г., одновременно в Москве, Саратове и Самаре; еще две – весной и летом того же года в Москве, Екатеринбурге и Челябинске. Общая их численность доходила до 40 тыс. бойцов. 1-й бригадой командовал генерал Н. А. Лохвицкий, 3-й – генерал В. В. Марушевский. Они действовали на Западном фронте. Балканскими бригадами (2-й и 4-й) командовали соответственно генералы М. К. Дитерихс и М. Н. Леонтьев.

Появление морских транспортов с 1-й бригадой на борту на рейде Марселя 20 апреля 1916 г. надолго запечатлелось в памяти воинов России. Официальные власти и горожане оказали союзническому контингенту восторженный прием. За 1-й бригадой вскоре последовали три остальные. После разгрузки и кратковременного пребывания в военно-учебных центрах все четыре бригады заняли боевые позиции: 2-я и 4-я были направлены на Салоникский фронт, а 1-я и 3-я получили боевой участок в Шампани (под Реймсом и Шалоном). В первых же боях русские солдаты показали себя стойкими воинами. Но вот наступил февраль 1917 года. В России грянула революция. Во все части Действующей армии, в том числе на французском и македонском фронтах, доходит приказ № 1 Петросовета от 1 марта. Он утверждал, в частности, равноправие нижних чинов и офицеров, политические права солдат вне службы. Как и в России, в зарубежных русских воинских частях избирались отныне полковые, батальонные и ротные солдатские комитеты, усиливалось политическое брожение, зарождались антивоенные настроения. Солдаты все чаще отказывались идти в бой не на российской территории и под началом у прежних, монархически настроенных офицеров, а вскоре стали требовать репатриации.

Французское командование резко меняет свое, в прошлом благожелательное, отношение к российскому воинскому контингенту. После тяжелых апрельских боев под Реймсом 1-я и 3-я бригады выводятся с боевых позиций и в несколько этапов передислоцируются в глубокий тыл: в Овернь, в район г. Лиможа (департамент Крез). Над обеими бригадами, сведенными в одну, особую дивизию и расквартированными в военном лагере Ла Куртин, собираются тучи. Начальник

[128]

дивизии Лохвицкий разделил личный состав на «верных» и «мятежных», изолировав первых от вторых. В «мятежниках» ходила почти вся 1-я бригада и некоторые солдаты из 3-й. Бунтовщиков оставили в лагере Ла Куртин, остальных перевели в лагерь Курно (район г. Бордо). Те, кого солдаты называли «курновцы», выступили в поддержку Временного правительства. «Куртинцы» же в большинстве своем были за власть Советов.

Проигнорировав требования французских властей, Временного правительства, верховного главнокомандующего Л. Г. Корнилова и русского военного командования во Франции, куртинцы (около 10 тыс. человек) забаррикадировались в каменных казармах военного городка. В ответ Ла Куртин был окружен тремя тысячами «курновцев», и 16 сентября 1917 г. мятежный лагерь подвергли артиллерийскому обстрелу. Огонь велся из французских орудий, но наводили их русские артиллеристы.

Через пять дней сопротивление повстанцев было сломлено, лагерь Ла Куртин разгромлен. До 200 (по некоторым данным, 600) его защитников погибло в этой схватке между русскими, разразившейся на чужбине. В куртинском побоище зеркально отразились раскол российского общества и царившее там двоевластие. Это братоубийственное сражение в сентябре 1917 г. стало одной из первых зарниц грядущей гражданской войны в России. Беспорядки произошли и во 2-й особой дивизии (начальник – генерал В. Л. Тарановский), действовавшей на Балканах против болгар, австрийцев и немцев. Но там обошлось меньшей кровью: сопротивление антивоенно настроенных солдат было сломлено расстрелом их лидеров и организованным голодом. Итогом этих событий стало, в частности, прекращение самостоятельного существования русского экспедиционного корпуса на Западном фронте{2}. Одних солдат заставили записаться в специально созданный там Русский легион, других заманили в Иностранный легион Франции. Вплоть до окончания первой мировой войны новоиспеченные легионеры воевали на контрактной основе в составе французских войск. Другие солдаты предпочли пойти на тыловые работы, в «трудовые роты». Третьи (именно о них пойдет дальше речь) вообще отказались от дальнейшего прохождения службы. Почти все куртинцы стали такими отказниками. Объявив их «неисправимыми», правительство Франции распорядилось репрессировать их и выслало на принудительные работы в Алжир. Для описания их судьбы здесь использованы материалы Исторического архива сухопутных войск Франции (Париж), дополненные официальными документами и свидетельствами участников событий. В разное время они публиковались в России и за рубежом. Особо важное значение имеют письма российских военнослужащих из Алжира в Россию, дошедшие до нас благодаря ежемесячным цензорским сводкам за 1918 год. Этот ценный архивный источник ввел в научный оборот французский исследователь Р. Адан.

В декабре 1917 – январе 1918 г. в Алжир попали более 3 тыс. куртинцев и около 1,3 тыс. курновцев. В начале 1918 г. к ним присоединили, транзитом через Бизерту (Тунис), ослушников из балканских бригад – около 5 тысяч. Среди сосланных было около тысячи унтер-офицеров, а также полсотни офицеров, в основном младших.

Мировая война сильно ударила по экономике тогдашнего Алжира, его населению. Мобилизация в армию самой трудоспособной части жителей колонии, рост налогов, инфляция, сокращение товарооборота с метрополией – такова суровая действительность военных лет. Несмотря на возросшие материальные тяготы, усиление в стране прогерманской и панисламской пропаганды и оживление алжирской политической эмиграции, в Алжире было относительно спокойно. Алжирские мусульмане в целом поддерживали метрополию в ее военных усилиях{3}. Реакция же хозяев колонии, алжиро-французов на прибытие русских была неоднозначной. Возникла определенная неприязнь к людям, отказавшимся «воевать с бошами». Имело место и простое любопытство. Существовал и элементарный расчет: прибыли новые работники, которых так не хватало на фермах.

В военно-мобилизационных планах парижского генштаба Французская Северная Африка считалась тогда автономным, 19-м военным округом. Каждая из трех алжирских административных единиц, или департаментов (Алжир, Оран, Константина), составляла самостоятельный подокруг (подрайон). Формально русские нестроевые подразделения приписывались к одному из гарнизонов данного подрайона. После куртинского мятежа французские генералы всегда избегали скопления

[129]

в одном месте крупных масс россиян. В Алжире русских солдат разделили на «трудовые роты» (отряды, команды) и рассредоточили. В целях взаимной изоляции куртинцев разместили в основном в пределах алжирского, курновцев – оранского, а «македонцев» – константинского департаментов (военных подрайонов). Рассредоточенность диктовалась соображениями безопасности и повсеместным спросом на рабочую силу. Самые крупные населенные пункты (а всего – около сотни), где с начала 1918 г. размещались русские трудовые отряды: Алжир, Оран, Константина, Бон, Блида, Бискра, Богар, Сук-Ахрас, Мостаганем, Лагуат, Монтаньяк, Тебесса, Афревиль.

Французскими войсками в Северной Африке командовал генерал Р.-Ж. Нивель, в недавнем прошлом главнокомандующий французской армией. За провал англо-французского наступления в апреле-мае 1917 г. он был смещен и переведен в североафриканские владения. В том злосчастном наступлении принимали участие и русские бригады, понесшие особенно тяжелые потери. Бойню 16-18 апреля под Реймсом они запомнили навсегда, как и имя ее главного виновника. Основная часть российского контингента (восемь трудовых рот, 5200 человек) располагалась в Алжирском подрайоне, три (и одна штрафная) – в Оранском (1600 человек), шесть (2000 человек) – в Константинском; итого 8 800 (на 30 октября 1918 г.). Остальные солдаты, примерно 800, были завербованы в легион и отбыли на фронт, снова во Францию. Можно, таким образом, считать, что в декабре 1917 – январе 1918 г. в Алжир привезли в общей сложности 9 600 россиян{4}.

В городах солдаты работали в мастерских, на стройках, морских причалах, заводах, угольных шахтах, свинцовых рудниках и железной дороге. В сельской местности французские виноделы использовали их на фермах, виноградниках, земляных работах и заготовке дров. Повышенный спрос на рабочую силу существовал в летние месяцы. По мнению французского генерала Брюляра, в октябре 1918 г. объехавшего русские трудовые отряды в Алжире в инспекторских целях, в ряде мест эти солдаты в значительной мере помогли спасти урожай. Солдаты по-прежнему носили военную форму, на работу ходили строем, размещались в бараках под охраной. Остатки воинской дисциплины поддерживались в трудовых ротах с трудом. Собственных офицеров нижние чины перестали признавать еще во Франции и Македонии. В редчайших случаях солдаты сохраняли элементарную лояльность по отношению к офицерам, прежде всего к разночинцам, не дворянам. Сносно относилась солдатская масса к унтер-офицерам. Впрочем, взводные унтера и командиры отделений отказывались зачастую возглавлять рабочие команды. Тогда французы назначили бригадирами собственных сержантов или капралов, а то и капралов-алжирцев. Платили депортированным гроши: 25 сантимов в день, плюс 50 сантимов в качестве надбавки на дороговизну, да еще нередко обсчитывали. Если возникал трудовой конфликт, а это случалось нередко, конвоиры обычно брали сторону работодателей. Жалобы солдат на несправедливость и жестокость вооруженных надсмотрщиков, грубость и побои, произвольные удержания из жалованья были обычным явлением. Если кормили солдат более или менее прилично, то они работали добросовестно. Судя по донесению одного из офицеров Константинского подрайона (июнь 1918 г.), местные работодатели были довольны русскими работниками{5}. Более того, в экстремальной ситуации солдаты проявляли способность к самоотверженным поступкам. Например, полсотни россиян спасли от огня город Монтаньяк, дружно выйдя на тушение ночного пожара. Так выглядели алжирские будни российских военных, если верить французским официальным источникам. Сопоставим сказанное с дошедшими до нас свидетельствами самих российских узников Французской республики. О чем там говорится?

Перевозка тысяч людей в товарных вагонах в декабрьскую стужу до французского порта погрузки. «Союзные» пулеметчики, бравшие их «на мушку» с первых минут пребывания в Алжире: их, вчерашних товарищей по оружию! Вспоминали они и свои бараки, обнесенные колючей проволокой, тяжелейшую работу в условиях непривычного климата, скверное питание, издевательскую «медицинскую помощь», глумление, побои, жестокие наказания за провинности. В начале 1919 г., после возвращения первой группы солдат на родину, вышла брошюра, написанная репатриантами А. Удовым, М. Прусаковым, Ф. Булатовым и С. Филипьичевым. В ней обо всем вышеупомянутом и говорилось. Понятно, что

[130]

советское издание, опубликованное в разгар гражданской войны и интервенции, в год французской оккупации Одессы и Севастополя, не могло не оказаться резко антифранцузским. К тому же ни один из четырех соавторов в самом Алжире не был: алжирский раздел брошюры написан ими на основе сведений из вторых рук{6}. Уместен вопрос, насколько точно изложена позиция анонимных информаторов? Ответить на него позволяют достоверные свидетельства: солдатские письма из Алжира.

Установлено, что через французскую цензуру в г. Алжир с марта по сентябрь 1918 г. прошло примерно 13,5 тыс. таких писем, отправленных в Россию или однополчанам во Францию. К сожалению, они дошли до исследователей лишь в рамках обзоров перлюстрированной корреспонденции, то есть фрагментарно, в обезличенном виде и без точной датировки. Чувство горечи и негодования – вот главное в письмах. Совсем недавно этих солдат встречали музыкой, вином и цветами, душили в объятиях, прославляли как героев и храбрецов. И в благодарность за кровь, пролитую на французской земле, за отравленные ипритом легкие их из союзников превратили теперь в изгоев.

В представлении многих россиян республиканский, демократический идеал издавна связывался с Францией. Теперь отношение к родине «Марсельезы», которую с энтузиазмом распевала сразу после февраля 1917 г. чуть ли не вся Россия, стало иным. Один солдат сообщает корреспонденту: «Погрузили нас в трюм парохода… и высадили в Африке. Здесь за нами здорово присматривают… Одно слово – вольные граждане в свободной стране!». Другой: «Сидим мы в этой Африке за колючей проволокой. На работу водят под конвоем… Они взвалили на нас самую черную работу. Ну да ладно, придет времечко, когда за все они заплатят!» (март 1918 г., с. 298-299){7}.

Из другого письма узнаем подробности о трудовых буднях: «Работаю у одного здешнего буржуя. Всего нас тут 148 человек. Трудимся на виноградниках. Рабочий день 10 часов. Приходится тяжело, особенно когда опрыскиваем лозу купоросом, это очень опасно, чуть зазевался – сера глаза ест, тут и ослепнуть недолго… Часто болит голова. Работаю через силу. А в наказание грозят отправить снова в Афревиль» (май 1918 г., с. 246). Тех, кого считали злостными нарушителями, не просто наказывали: для них припасли особую кару. В Мерс-эль-Кебире, Крейдере (Оран), Джельфе, Медеа (Алжир), Тольга (Константина) учреждаются штрафные подразделения для нарушителей режима. В каждом из них ежемесячно содержалось по несколько десятков и даже сотен военнослужащих России. Эти пенитенциарные заведения пользовались среди солдат худой славой.

В письме анонимного штрафника из Мерс-эль-Кебира читаем: «Дорогие папа и мама! Пишу вам из Африки. С января месяца были мы в Сахаре на земляных и оросительных работах. Нас заставляли работать по 10 часов в день за два фунта хлеба… Еще велели таскать камни, а мы отказались, тогда нас загнали в этот штрафной батальон. Других перевели на степные угодья. Некоторые просто подыхали с голоду, едва на ногах держались. Так их привязывали к лошади и пускали ее во весь опор. Один не выдержал и умер, бедняга. Здесь, в штрафном батальоне страдаем мы вот уже 38 дней. Держат на хлебе и воде. Горячей похлебки не полагается. Хлебный паек – два фунта на шестерых. Спим на «цементном паркете». И все время гонят воевать в легион. Всех нас тут морят голодом. Измотаны ужасно, лежим в лежку. На днях еще один солдат помер» (август 1918 г., с. 251-252).

С местным населением солдаты общались повседневно, и эта сторона их жизни находила отражение в переписке. Кое-какие сведения о французских колониях они имели и ранее. На фронте книжные представления расширились. Ведь российские бригады нередко занимали боевые позиции рядом с колониальными частями французской армии. Между союзниками шел в окопах обмен разнообразной информацией, и обе стороны находили общий язык. Далее обстоятельства изменились: солдаты России сами попали в колониальную среду. Теперь они не только наблюдали ее с близкого расстояния, но и житейски осваивали. Смутные представления о колониальном феномене стали обретать конкретные очертания, а сама тема получает в письмах примечательное развитие. Вот несколько примеров: «Здесь ведь не только мы страдаем, арабам французы тоже мало платят, а наказывают жестоко, как у нас при старом режиме…»; «Французские сержанты нещадно бьют алжирских солдат»; «Здешние люди живут под покровительством республиканской Франции еще хуже,

[131]

чем мы при Николае II. Для французов они просто рабочий скот, который погоняют палками» (февраль-март 1918 г., с. 318-319). Двух месяцев пребывания в зависимой стране вполне хватило для уразумения сути дела.

Жизнь подневольного Алжира была пропитана милитаристским духом. Это сразу бросалось россиянам в глаза: «Когда же избавимся мы от этого милитаризма? … Нет, пока маршируют солдаты, не видать народу счастья». Иные авторы писем оживляют послания на родину сатирическими зарисовками: «Блида – городок очень симпатичный. Со всех сторон окружен крепостной стеной с бойницами… Куда ни глянь, одни казармы! А как же иначе? Как обеспечишь без этих казарм, да без стен каменных, расцвет французской культуры? Как гарантируешь алжирскому народу право на самоопределение?» (март-сентябрь 1918 г., с. 313, 317).

Беседы с алжирцами не проходили даром, несмотря йа то, что для православного большинства ссыльных арабы не были единоверцами. Не служил непреодолимым препятствием и языковый барьер. Вступали россияне в контакты и с некоренным населением страны. Равняясь на метрополию, алжирские европейцы находились в то время во власти антибольшевистских страстей, часто перераставших в антирусские. Их отношение к солдатам было, как правило, враждебным. Однако среди местных европейцев раздавались и более трезвые голоса. Со временем русские солдаты стали лучше разбираться в этническом конгломерате, коим было население страны, и в межэтнических противоречиях. Об этом свидетельствуют некоторые не лишенные проницательности наблюдения: «Арабов французы просто презирают. Так вот оно что, вы, стало быть, якшаетесь с арабами! Такой упрек у них всегда наготове… Не жалуют они и еврейство… Да и насчет испанцев не лучше. Сразу тебя предупреждают, что лучше, мол, держаться от них подальше» (сентябрь 1918 г., с. 318). Французские власти испытывали опасения по поводу общения российских бунтарей с «туземцами». Ведь лояльность большинства арабов и берберов по отношению к метрополии и без того была относительной. Да и вступление россиян в контакт с членами местных организаций Французской социалистической партии не сулило охранителям ничего хорошего. В то же время исключить полностью нежелательные контакты сосланных практически было невозможно. А сосланные вновь «брались за свое», к негодованию генералов и префектов. Едва оправившись от куртинского шока, они и на новом месте не проявляли покорности.

Протестовать было непросто, особенно на первых порах. Сильно мешала разобщенность. Понадобилось время, чтобы разобраться в новой обстановке, наладить связи, заручиться поддержкой сочувствующих европейцев и арабов. Неповиновение принимало различные формы: от побегов, иногда на удивление успешных, через многие границы, и до забастовок. Известны два коллективных выступления в деп. Константина. Оба относятся к 1919 году. На одной из шахт группа солдат провела забастовку, приурочив ее к 1 мая. Через три месяца в населенных пунктах Рандон, Сен-Поль, Мондови и Дюзервиль вспыхнула забастовка в трудовых ротах. Местные социалисты-французы оба раза поддержали стачечников{8}.

В других местах колонии тоже предпринимались попытки заручиться помощью местного населения. 5 февраля 1919 г. комендант Алжирского подрайона доносил по инстанции: «Образ мыслей русских… ухудшается с каждым днем… Они ведут большевистскую пропаганду среди европейцев и туземцев. Принимая во внимание доверчивость последних, легко понять, насколько опасна подобная пропаганда в туземной среде»{9}.

Кем были конкретно люди, не боявшиеся вступать в рискованные контакты? Политические симпатии депортированных варьировали. Одни сохраняли монархистские убеждения. Другие (старослужащие, сверхсрочники), напротив, формировались как противники самодержавия еще во время первой русской революции. Там были сторонники и свергнутой династии Романовых, и Керенского; имелись симпатизирующие кадетам и эсерам, большевикам и меньшевикам, анархистам и националистам. Были люди с неразвитым политическим сознанием. Сплочению земляков способствовали радикально настроенные антимилитаристы и антимонархисты различной политической ориентации.
Во Франции у солдат появилась возможность черпать информацию о событиях в мире из писем близких людей и из эмигрантской прессы. Устанавливались личные контакты, в особенности в госпиталях, с представителями многочисленной политической эмиграции. Сложнее обстояло дело в отдаленной от европейских столиц

[132]

Македонии. В Алжире же нормальные каналы общения на первых порах были вообще перекрыты. Наступил, однако, момент когда ограничения были сняты, и солдаты возобновили переписку с родными и близкими.

Ознакомление с содержанием писем из Алжира в Россию приводит к однозначному выводу: мысли корреспондентов прежде всего занимали революционные потрясения 1917 г. и их последствия. Широкое распространение в солдатской среде получили взгляды леворадикальной ориентации. По мере нарастания революционной стихии более четко оформлялся водораздел между двумя позициями: за или против власти Советов, а после октября 1917 г. – за или против большевиков. Обращает на себя внимание революционный энтузиазм, наивный, но созвучный умонастроениям российских адресатов. Некий солдат в таких выражениях сообщает о наболевшем: «Мы оказались в неволе потому, что… горим желанием возвратиться на родину, чтобы до последней капли крови биться против тиранства и угнетения». Иные корреспонденты, несмотря на отвратительные условия существования, оставались оптимистами: «Мы испытываем душевные муки, но страдания закалили нас и подготовили к борьбе, в которой мы завоюем Свободу, уже завоеванную вами в России. Мы победим царство тьмы» (апрель 1918 г., с. 315, 320).

С началом гражданской войны стало меняться отношение депортированных к официальной газетной информации. Относительно доступным печатным органом в условиях Алжира был «Русский солдат-гражданин во Франции» – рупор русского единого командования войсками во Франции и на Балканах. Эту газету, выходившую в Париже в 1917-1920 гг., солдаты бывшего Экспедиционного корпуса читали регулярно. В ее парижскую редакцию шел, в том числе из Алжира, поток читательских писем. Характерен резко критический тон некоторых из них: «Ты, редактор, со всеми твоими прихвостнями, тоже хорош! Вместе с другими занимаешься постыдным ремеслом – продаешь нас за жалкую горсть сребреников французским буржуям. Разве это не помощь им – заталкивать в легион русских солдат, подыхающих с голоду? Ну не подлость ли это, когда голодающего куском хлеба заманивают в легион, а потом на фронт? В России объявлен мир, значит вербовать такого – все равно, что толкать его на измену родине. Хорошенько подумай, Каин! Опомнись, разве ты не такой же пролетарий, как те, кого ты предаешь?» (май 1918 г., с.281-282). Несогласие с линией газеты могло звучать и иначе: «Прошу Вас, товарищ редактор, поместить в ближайшем номере газеты нижеследующее… Товарищи, вы пишете не как социалисты, а как буржуи. Ваши писания – сплошная ложь… Вы оскорбляете товарищей Ленина и Троцкого, по-вашему, они по своей прихоти захватили власть над Россией. Да ничего подобного, они долго следили за провокаторами, которые посильнее вас будут, а потом начали поход за спасение России, и они хотят утвердить во всем мире Братство и Равенство, а аннексий не хотят. Таких аннексий домогаетесь вы и союзная Франция, которая вздумала вдруг «спасать Россию», только поздненько она спохватилась, и не Россию хотели вы спасать, а просто собирались открыть там еще один фронт. Не вы войну прекратили, не вам ее и снова начинать, слишком много на себя берете!!!» (август 1918 г., с. 282).

Антибольшевистская тенденция представлена в эпистолярных источниках не менее отчетливо. О верности старой России говорили в письмах на родину выразители противоположного строя мыслей, и нет оснований сомневаться в их искренности. У них тоже была своя Россия: у одних – дворянско-монархическая, у других – послефевральская, буржуазно-демократическая, но в любом случае не ленинская. Вот мнение некоего офицера: «Если она (интервенция Антанты. – А. Л.) действительно состоится, почту за великую честь принять участие в подавлении большевистского мятежа» (август 1918 г., с. 284); «Раз тебя берут за горло,– сообщает другой автор, – тут некогда рассуждать, надобно защищаться. Окажись я снова в России, я даже домой не зашел бы, а сразу пошел бы с теми, кто выступает за верность союзу и защиту собственности. Пусть даже таких окажется совсем немного, все равно я буду с ними» (апрель 1918 г.).

Иные переходили на язык практических действий. Перед нами выдержка из коллективного прошения четверых солдат одного из алжирских трудовых отрядов в июле 1919 г.: «Желаем поступить на службу в армию Колчака или Деникина. Посему просим командира русской базы уважить нашу просьбу. Мы хотим воевать в России против большевиков. Раз союзники не признают

[133]

правительства большевиков в России, и мы его не признаем, а Колчака союзники признают, и мы тоже». Еще одно прошение, тоже коллективное, написанное годом раньше: «Мы сейчас трудимся в поле, но думаем, что принесем больше пользы на фронте – и нашим союзникам, и родине нашей. Ведь мы солдаты. Посему покорнейше просим направить нас во Францию, в Русский легион, чтобы мы могли исправить свою ошибку и помочь союзникам, как помогали им раньше, грудью своей их прикрывали, не щадя жизни в сражениях». Солдаты знали: все, написанное ими, подвергается строгой цензуре. Поэтому следует учитывать некоторые нюансы. Когда человек брал лист бумаги и выводил на нем, что желает вступить в Русский (или Иностранный) легион, это не всегда означало, что он стал убежденным защитником Антанты. С большой долей вероятности можно предположить, что в головах иных добровольцев такого рода рождался замысел поскорее вырваться в Европу, поближе к России, а там видно будет. Отмечались случаи, когда легионеры, в том числе прибывшие из Алжира, за антимилитаристские настроения попадали потом с фронта в те же алжирские штрафные лагеря.
Не столь однозначным представляется и революционный энтузиазм, характерный для многих писем. Создается впечатление, что хвала новому, революционному строю во многих случаях была обусловлена не столько проболыневистскими симпатиями, сколько неприязнью к свергнутому самодержавию. Тяга к большевистскому радикализму у россиян, оказавшихся волею обстоятельств в далекой Северной Африке, обусловливалась и стремлением к репатриации. Когда французские власти объявили о ней, огромное большинство российских военнослужащих в Алжире высказалось за выезд в районы, контролируемые в России большевиками.

Из 8800 россиян (осень 1918 г.) год спустя осталось, за вычетом умерших, более 8 тысяч. К 1 января 1920 г., по официальным французским данным, их численность составила 4302 человека, в апреле – 3733 человека. Значит, между октябрем 1919 г. и апрелем 1920 г. около 4,5 тыс. человек убыло в районы России, находившиеся под властью деникинской администрации{10}.

Весной 1920 г. бесконтрольной репатриации пришел конец. 20 апреля в Копенгагене было подписано соглашение между французским правительством, с одной стороны, Совнаркомами РСФСР и УССР – с другой. Порядок репатриации российских и украинских граждан из Франции и ее владений, равно как французских из России и Украины, впервые ставился на договорную основу. Французы провели среди оставшихся в Алжире 3 733 россиян опрос с целью выяснения их будущего места жительства. 96% опрошенных изъявили желание выехать в Советскую Россию, менее 4% предпочли районы, контролируемые антибольшевистскими силами. Что касается офицеров, то еще в мае 1919 г. некоторые из них предложили направить их из Алжира в распоряжение адмирала Колчака либо в места их постоянного проживания до призыва в армию. Прочие попросили оставить их в Северной Африке на положении гражданских эмигрантов (например, военные медики).

Выполнение копенгагенских договоренностей оказалось непростым делом. Свидетельство тому – длительная, трудная переписка между Москвой и Парижем (обмен радиотелеграммами), которая прослеживается во второй половине 1920 г. и в следующем году. Началась она за два года до подписания соглашения. В ряде телеграмм за подписью наркома по иностранным делам РСФСР Г. В. Чичерина упоминаются солдаты в Алжире и называются населенные пункты, в которых они содержались. Советская сторона подчеркивала, что условия содержания в Алжире российских граждан были наихудшими, Наркоминдел настаивал на скорейшем включении в списки репатриируемых той части российского воинского контингента, которая находилась в условиях «исключительно варварского режима в Алжире». Об этом заявил при подписании Копенгагенского соглашения представитель РСФСР и УССР М. М. Литвинов французскому партнеру, консулу Ш. Дюшену{11}. Обоим участникам Копенгагенского соглашения приходилось маневрировать. Москва требовала скорее вернуть своих граждан, но в Кремле и слышать не хотели о возвращении примерно 900 французов, находившихся по разным причинам в России, без разрешения вопроса о репатриации бывших солдат Экспедиционного корпуса. А по некоторым пунктам французский кабинет не мог договориться и с собственными союзниками из рядов белого движения. 4 августа 1919 г. французский адмирал Дебон, на котором лежала ответственность за доставку репатриантов,

[134]

доложил в Париж о такой реакции генерала А.И. Деникина на прибытие в Одессу первых возвращенцев: Деникин просил приостановить отправку репатриантов, ибо они сразу же по прибытии принимают сторону большевиков. 24 ноября 1919 г. министр иностранных дел Франции С. Пишон направил Деникину телеграмму, отклонявшую предложение отложить репатриацию, но она не помогла. Об этом свидетельствовала шифровка генерала Франшэ д’Эспрэ от 2 января 1920 г., где он сообщал в Париж из своей ставки в Константинополе, что Деникин по-прежнему упорствует, поскольку репатрианты, будучи полностью распропагандированными, едва успев сойти на берег, присоединяются к «мятежным бандам» – отрядам «зеленых», которые сновали в тылу деникинских войск{12}.

Между тем обстановка на фронтах гражданской войны быстро менялась. Это вносило коррективы в позиции споривших. Белое движение в России клонилось к закату, момент для использования зарубежных российских контингентов в антибольшевистских целях был Антантой упущен. И по части репатриации Парижу теперь приходилось иметь дело не столько с белыми генералами, сколько с народными комиссарами. Сообщения о предстоящей отправке домой встречались российскими воинами с радостью. В день посадки на пароход первой крупной партии репатриантов французские власти вынуждены были смириться с тем, что часть россиян прошествовала в алжирскую гавань под красными флагами, с пением революционных песен. В Копенгагене же Литвинов и Дюшен договорились, что последний транспорт с солдатами прибудет из Алжира в Одессу 20 сентября. К концу 1920 г. основная масса солдат была репатриирована. Что ожидало их в родных краях? Из огня одной войны возвращенцы попадали в полымя другой. Часть вернувшихся влилась в ряды Красной Армии, другая предпочла службу в Добровольческой, третья пополнила отряды «зеленых». К тысячам могил, оставшихся в Шампани и Оверни, Пикардии и Лотарингии, Македонии и Алжире, добавлялись новые, на бескрайних просторах России. Так, при подавлении деникинцами в марте 1919 г. бунта батальона добровольцев (командир – полковник Эшке), которых привезли из Марселя, погибло 150 вернувшихся, а 80 перешли на сторону Красной Армии. Между тем, за несколько дней до трагедии этот батальон лихо продефилировал на военном параде белых войск в Екатеринодаре.

После того как войска Деникина частично отступили в Крым, где были преобразованы в Русскую армию П. Н. Врангеля, начался отсчет последних месяцев существования вооруженного белого движения в пределах России. Те, кто служил по возвращении из Алжира у белых, разделили участь врангелевцев, и иные из уцелевших репатриантов 1919-1920 гг. снова оказались за рубежом: в Турции, на Балканах, во Франции или ее колониях. По французским источникам, накануне второй мировой войны в Алжире проживало около 300 русских эмигрантов. Какая доля приходилась на осевших там солдат былых русских бригад, какая – на бойцов белых армий, сказать трудно.

Иначе сложилась судьба тех репатриантов, которые, объехав чуть ли не полмира, воевали в Красной Армии и, по окончании гражданской войны, вернулись домой. Но даже спустя восемь десятилетий после описываемых событий мы можем говорить об их советском бытии лишь в общих чертах. Они влились в ряды советских тружеников. В годы пятилеток некоторые из них сделали партийно-государственную или военную карьеру. Поначалу однополчане встречались, пока существовал Союз российских солдат во Франции и на Балканах. Он публиковал воспоминания. Известнее других – мемориальный сборник 1924 г. с предисловием, замнаркома просвещения М. Н. Покровского. Выходили и воспоминания отдельных ветеранов{13}. Объединения бывших солдат Экспедиционного корпуса имелись в некоторых крупных городах, например в Ленинграде.

Потом положение изменилось. Над людьми, служившими не в РККА, да еще за рубежами СССР, нависла угроза. Одно из свидетельств – доверительные беседы на эту тему Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского, бывшего ефрейтора 2-го полка 1-й особой бригады, с Н. С. Хрущевым{14}. О ратных и революционных делах русских бригад, оказавшихся на чужбине, изредка писали в «Красном архиве». Но алжирская часть одиссеи российских воинов оставалась обычно за кадром. Лишь с 1950-х годов советские авторы вернулись к алжирским страницам истории Экспедиционного корпуса. Именно тогда были опрошены последние из здравствовавших солдат русских трудовых отрядов на алжирской земле{15}.

[135]

Примечания:

{1} Дневники императора Николая II. М., 1991, с. 559-560, 583-584; Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М. 1991, с.78, 82; Поливанов А. А. Девять месяцев во главе военного министерства (13 июля 1915 г.– 13 марта 1916 г.). – Вопросы истории, 1994, № 7, с. 151.

{2} Подробнее см.: Лебедев В. Из рядов французской армии: русские волонтеры во Франции. М., 1916; Лисовский Ю. Лагерь Ля-Куртин (русская революция во Франции). – Архив русской революции. Т. XVII. Берлин. 1926; Данилов Ю. Н. Русские отряды на французском и македонских фронтах. Париж, 1933; Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю. Т. II. М., 1955; Русские солдаты во Франции. Правительственное сообщение. Приложения. В кн.: Рид Дж. 10 дней, которые потрясли мир. М., 1957; Малиновский Р. Я. Солдаты России. М., 1986; Васильев В. А. Легионеры чести; и: Попова С. Русские невольники Жоржа Клемансо. – Родина, 1993, № 8-9; Чиняков М. К. Русские войска во Франции и Македонии (в Салониках) (1916-1918). М., 1997; Steber Ch. La Saint-Barthelemy Anti-Marxiste. – Patrie Humaine, Paris, 16, 23, 30.XI; 7, 14, 21. XII. 1934; 4, 11, 18, 25.1; 1, 8, 15, 22.11.1935; Poitevin P. La mutinerie de la Courtine. P. 1938; Chabanier J., colonel. Les brigades russes en France et en Macédonie (1916-1918). – Revue Historique des Armées, 1965, № 1; Ponfilly R. de. Guide des Russes en France. Paris, 1990; Petit P. Histoire des Russes incorporés dans les armeés françaises pendant la grande guerre 1914-1918. S. 1. 1992.

{3} История Алжира в новое и новейшее время. М., 1992, с. 93, 113-114, 127-133; Kaddache M. La vie politique à Alger de 1919 à 1939. Alger, 1970.

{4} Service historique de l’Armée de Terre (SHAT), Château de Vincennes, 17 N, car. 655, dos.3.

{5} Adam R. Travail, luttes et conscience révolutionnaire des soldats-travailleurs russes en France. 1918–1920. Annexes. Grenoble, 1989, p. 320.

{6} Русские солдаты во Франции. М., 1919, с. 11.

{7} Письма из Алжира приводятся, за одним исключением, по: Adam R. Histoire des soldats russes en France 1915-1920. Paris, 1996. В круглых скобках месяц и год означают время составления цензорской сводки, в которую вошло цитируемое письмо. Выдержки из писем даны нами в обратном переводе с французского.

{8} Лисовенко Д. У. Их хотели лишить родины. М., 1960, с. 274-275; Adam R. Annexes, p. 327.

{9} SHAT, 17 N, car. 655, doc. 2.

{10} Документы внешней политики СССР (ДВП). Т. II. М. 1958, с. 463-476; Adam R. Le corps expéditionnaire russe en France et la revolution de 1917. Lyon. 1991, p. 52; SHAT, 17 N, car. 680, dos. 2.

{11} ДВП. T. I. M., 1957, с. 428, 470, 606, 635; т. II, с. 32, 90, 119-120, 218, 475-476; т. III. М., 1959, с. 191, 211.

{12} SHAT, 20 N, car. 188, dos. 2.

{13} Октябрь за рубежом: сборник воспоминаний. М., 1924; Записки солдата Вавилова. М.; Л., 1927.

{14} Мемуары Никиты Сергеевича Хрущева. – Вопросы истории, 1991, № 1, с. 91.

{15} Карев П. Ф. Экспедиционный корпус. Куйбышев, 1957; Егерев М. Русские солдаты во Франции. – Военно-исторический журнал, 1959, № 9; Лисовенко Д. У. Ук. соч.; Ардашев М. Фронт без окопов. Киров. 1966; Иванов В. В песках Алжира. – Смена, 1958, № 13-16. Отметим, что во Франции паломничество на могилы русских воинов, погибших в годы первой мировой войны, ежегодно совершается под эгидой Союза памяти Русского экспедиционного корпуса.

[136]