Мадзини Ф. «Вы поете, но вы знаете, что вы плачете…»: о восприятии мобилизации и национальной идентичности населением Трентино в 1914 г.

Первая мировая война: взгляд спустя столетие. 1914 год: от мира к войне: доклады и выступления участников III Международной научно-практической конференции. — М., 2015. С. 666-676.

В статье анализируется реакция италоязычного населения Трентино, горного сельского региона, который находился под властью Австро-Венгерской монархии, на мобилизацию 1914 г. по рассказам солдат и гражданского населения, отраженным в дневниках и автобиографических воспоминаниях. Коллективные представления жителей Трентино относительно войны и национальной идентичности используются автором для постановки вопроса и определения культурно-исторических категорий «духа 1914 г.» и «августовского сообщества», а также доказательства очевидной, но часто забываемой роли крестьянских культур в европейской «культуре войны».

Ключевые слова:
культура войны, патриотизм, община, Трентино, сельская община, дневники, воспоминания, мобилизация, технология, отъезд, солдат, местные традиции, Франц Иосиф, месса, имперский символизм, габсбургская армия, крестьянские общины

F. Mazzini
«YOU SING BUT YOU KNOW YOU ARE CRYING»: ON THE PERCEPTION OF MOBILIZATION AND NATIONAL IDENTITY AMONG THE TRENTINO POPULATION

This essay analyzes the reactions of the Italian-speaking population form Trentino, a mountainous, rural region under the Austria-Hungarian Empire, to the 1914 mobilization, as they are narrated by soldiers and civilians alike in diaries and autobiographical memories. The Trentino collective representations in relation to war and national identity are used by the author to problematize the cultural-historical categories of «Spirit of 1914» and «August Community» and to assert the prominent and often forgotten role of peasant cultures in the European «war culture».

Keywords:
war culture, patriotism, community, Trentino, rural community, diaries, memories, mobilization, technology, departure, soldier, local traditions, Franz Joseph, Mass, imperial symbolism, the Hapsburg army, peasant communities

[666]

Энтузиазм 1914 г. был ярко и живо описан с культурно-исторической точки зрения в новаторской книге Эрика Лида «Ничейная земля»{1}. С тех пор историческая метафора «августовское сообщество» (равно как итальянский радостный май («Maggio Radioso»)) получила широкое историографическое восприятие и до сих распространена в учебниках и народных представлениях. Даже тогда, когда стали возникать сомнения в подлинной природе и значимости таких торжеств{2}, отношение европейского населения к войне определялось словами «оборонительный патриотизм»{3}. В общем, это был знак неразрывности довоенной европейской националистической культуры, духа «крестового похода» тех лет и волнений, «огрубления» на стыке двух войн{4}. Хотя «культуру войны», предположительно введенную «августовскими сообществами», часто связывают со всем европейским сообществом того времени, источники, иллюстрирующие распространенные подходы к войне, происходили из городской среды и часто даже необразованной. Следует отметить тот факт, что большинство европейских солдат были призваны из сельской местности.

В данной статье мы кратко проанализируем отдельно взятую сельскую общину, италоязычный регион Трентино, находившийся под управлением Габсбургов, а также сведения, взятые из дневников и воспоминаний, связанных с мобилизацией в 1914 г., и в более широком плане вопрос о национальной и личной идентичности в самом начале общеевропейского конфликта. Мы взяли на себя задачу объяснить культуру войны в этой статье, не столько полагаясь на данное эксцентричное исследование, сколько на необходимость показать более подробно жизнь в отдельных сельских общинах, пользуясь статистическими данными, в интерпретации понятия европейской культуры.

Последующий анализ взят из более широкого исследования военной культуры итальянского региона Трентино{5}, основанного на свидетельствах 170 авторов, как солдат, так и гражданских лиц. Данные источники, сохранившиеся в историческом музее Трентино в городе Тренто (Италия), представляют собой одни из самых обширных и культурно однородных корпусов популярных литературных источников, касающихся конфликта в Европе. Их сбор стал возможным, с одной стороны, благодаря приспособлению региональной идентичности Трентино к более широкой национальной культуре, с другой стороны — интересу итальянской историографии, начиная с 80-х гг., к письменным документам народного происхождения как историческому источнику{6}.

Этот регион в начале века характеризовался высоким уровнем грамотности (96% в 1910 г., согласно данным Чезаре Баттисти). В то же время в остальной части Италии уровень грамотности едва ли достигал 50%{7}. Конечно, это является одним из факторов, объясняющим исключительность архива народных письменных источников

[667]

в Тренто для понимания и изучения крестьянского опыта конфликта, пусть даже если по понятным причинам выразительные способности авторов лексически и грамматически часто были ограничены. Хотя общий уровень грамотности италоязычного меньшинства (включая солдат из Фриули) в армии Габсбургов, несомненно, был высок{8} благодаря системе школьного образования, которое было обязательным для всех детей в возрасте от 6 до 12 лет с конца XVIII в., а также вполне очевидным попыткам придерживаться общепринятой итальянской языковой нормы, тем не менее в дневниках и письмах, с которыми мы ознакомились, прослеживается сильная зависимость от трентинского диалекта и редко встречаются литературные слова.

Италоязычный Трентино находился во владении Габсбургской монархии с конца наполеоновских войн. Эта высокогорная, полностью сельская местность, «неискупленная земля» («terre irredente») была причиной напряженных отношений между Италией и Австро-Венгрией, по мнению итальянских националистов. (Хотя не обязательно так полагало всё население Италии или члены ее довоенных правящих кабинетов). Как известно, «освобождение» «Тренто и Триеста» станет, по крайней мере, официально, основной причиной (а фактически лишь поводом, предлогом) для вступления Италии в войну в 1915 г. на стороне Антанты{9}.

Из данных последней довоенной переписи населения 1910 г. следует, что в регионе проживало 390 тыс. жителей. Менее 12%, т.е. 2 тыс. населения были горожанами, но только в двух городах — Роверето и Тренто — численность населения достигала соответственно 11 и 16 тыс. Более 80% населения было занято на полевых работах В это число входили владельцы небольших земельных угодий, сельскохозяйственные рабочие (батраки) и сезонные работники{10}. Иными словами, весь регион представлял собой мозаику небольших сельскохозяйственных общин.

Городская жизнь протекала согласно традициям эндогамии. Даже беглый обзор многих исследований местных фольклористов конца XIX в. вполне достаточен для того, чтобы понять, что городское общество провинции Трентино было единственным и уникальным в своем роде, опиравшимся на традиции, обычаи и символы своей культуры. Местная идентичность определялась путем сравнения с другими малыми сообществами внутри региона. Так, например, к forestiero (чужеземцам) они причисляли всех, кто не являлся жителем города или деревни, а людей из других стран они называли stranieri (иностранцами){11}. Местные особенности трентинском идентичности хорошо понимали австрийские власти. Отношения между местными общинами и центральной властью регулировались с 1819 г. специальным сводом правил муниципалитетов и их руководителями в Тироле и Форарльберге (Regola della Comuni, е dei loro Capi nel Tirolo e nel Vorarlberg).

В соответствии с этим законом, объединения небольших муниципальных образований, созданные по решению баварских (1805—1809) и итальянских (1810-1813) королевских властей, были признаны недействительными и упразднены. Несмотря на очевидные административные и экономические недостатки, все 414 муниципа-

[668]

литетов предыдущего австрийского правления были восстановлены. Закон также восстановил власть местного духовенства в администрации, возвращая встреченное когда-то с негодованием изменение, введенное в период наполеоновского владычества. Имперская власть, согласно наблюдениям историка Марии Гарбари, была «почти невидимой» в селах, и ее единственными представителями на местах являлись муниципальные чиновники и духовенство{12}.

Имперская символика находила свое предназначение исключительно в церемониальных случаях. Такими, например, были ежегодные празднования 18 августа дня рождения императора Франца Иосифа. Эта дата пышно отмечалась в Трентино. К началу XX в. праздник воспринимался скорее в качестве местной традиции, нежели патриотической манифестации, что Даже немногочисленные противники габсбурского правления в селах беспрепятственно принимали в нем участие, отражая это в своих дневниках и воспоминаниях. Так, Джованни Ринальди в дневнике признается, что он принял участие в празднике «патриотического воссоединения», куда вход был запрещен «государственным шпионам», и не видит никакого противоречия в описании по случаю дня рождения императора в 1906 г.: «Благодаря армии, хорошему завтраку, двойному рациону с мясом и вином на обед и обилию кофе, одновременно, в один и тот же час, во всех городах отслужили мессу, в том числе и в Сторо, где мы находились. Затем мы приняли участие в святой мессе при большой параде с орудийными залпами. Вечером того же дня у нас была учебная стрельба, затем ужин с пастой и пивом в честь нашего старины»{13}. Далее описание иллюстрируется военными дневниками.

Кстати, сама смерть Франца Иосифа в ноябре 1916 г. не вызвала ни горя, ни радости. Многие авторы даже не упоминают этого, а другие скудно отмечают в нескольких словах, чтобы просто констатировать факт. Выражение сожаления очень часто было связано с тем, что эти дни уже не будут праздничными: «Сегодня день святого Франциска, — писал Джоржо Бунья в 1917 г. — В прошлом это был патриотический праздник в честь императора. Мы ходили на мессу, и как ветераны завтракали за счет города. Сегодня не было ни мессы, ни завтрака. Говорят, что император умер. В таком случае 4 октября больше не будет праздничным днем»{14}.

Эти и другие отрывки дают четкое представление о трентинском «патриотизме»: большинство крестьян Трентино принимали символику Габсбургов так, как преподали им в школьных учебниках и преподносили на официальных праздниках. В некоторых случаях сама фигура Франца Иосифа по причине многочисленных неприятностей, выпавших на долю династии в период его правления{15}, искренне восхищала и служила символом стоицизма перед лицом невзгод, что стало одним из краеугольных камней крестьянской системы ценностей. Однако подобное восприятие не превратилось в безусловную лояльность к династии или даже патриотизм. Габсбургское правление было воспринято постольку, поскольку благодаря дальновидной административной политике в XIX в. были обеспечены автономия

[669]

местному сообществу и уважение к местным традициям. Однако начало войны радикально изменило подобное отношение. В 1914 г. мобилизации в Трентино подлежали мужчины от 21 до 42 лет, что в целом составило около 40 тыс. солдат, призванных за первые пять военных месяцев. Большинство из них зачислялись рядовыми в четыре полка императорских тирольских стрелков. Эти элитные подразделения габсбургской армии были в основном немецкоязычными, им предстояло встретить удар российских войск в Карпатах. В последующие годы общее число солдат, мобилизованных из Трентино, составит около 60 тыс. человек, из которых около 1700 были офицерами. На сегодняшний день затруднительно точно определить число призванных солдат, имена которых не отражены в служебных донесениях, но, по всей вероятности, количество их незначительно.

Трентинцев (trentini — выходцы из Трентино), которые избежали призыва и впоследствии несли армейскую службу в составе «Легиона Трентино» итальянской армии, насчитывалось приблизительно от 800 до 1000 человек, и все они были выходцами с городских окраин. В целом можно с уверенностью констатировать, что мобилизация сельского населения в Трентино прошла гладко и не вызвала явного общественного сопротивления.

Фактически каждая война начинается с манифеста о мобилизации. В Трентино он был объявлен 31 июля 1914 г. и сопровождался посланием императора «моим народам», в котором Франц Иосиф отметил войну как единственное средство сохранить мир и существующий в Монархии миропорядок после убийства в Сараево.

В отдельных документах и письмах не упоминалось или почти не упоминалось о том, как жители Трентино восприняли данную трактовку причин войны. Письма и дневники, изобиловавшие подробностями повседневной жизни во время войны, не содержали и намека на политическую причину конфликта. Не было и речи ни о Сербии, ни об императоре, ни о сараевском убийстве. То же самое можно сказать и о России — в личной переписке и в документах почти не было упоминаний о ней как о захватчике, «вторгшемся в Галицию» и в Габсбургскую монархию. Россия в лучшем случае упоминалась как географическое понятие, еще реже — в качестве врага и никогда не упоминалась в качестве причины войны.

Ни Россия, ни Сербия, а война сама по себе подрывала «внутренний мир» (выражаясь словами престарелого монарха). Ее персонализированная сущность ничего не смогла поделать с человеческим фактором или властью, по крайней мере, в ее начале. Война — это бедствие, и, как засуха или ураган, она может быть вызвана только по воле Божьей. С другой стороны, то, как отдельные лица, группы людей и чиновники властных структур ведут себя во время бедствия, всегда является проблемой человеческой сущности, в которой и содержатся вопросы ответственности и ценностных приоритетов.

Почти все воспоминания о войне начинались в традиционной эпистолярной манере: описывалось идиллически пасторальное, изолированное и совсем далекое от реальности общество, жизнь которого издавна протекала в постоянных сельскохозяйственных работах, и поэтому политические события, происходившие в стране или в мире, оставались для него незамеченными. Разрушение такого идеального мира было как гром среди ясного неба для ничего не подозревавших, живущих своей жизнью жителей сельской общины. «Во всех городах [в долине] добросовестные мирные крестьяне возвращались в свои родные дома, где все семьи просили у Бога перед священным алтарем благословения для своих близких и спокойствия в род-

[670]

ных домах. Но увы! 23 июля 1914 г. словно электрический шок охватил долину, пронизывая каждое село и город, и даже тихие альпийские хижины»{16}.

Совершенно очевидно, что такое описание было бы более подходящем для художественной литературы. Ведь местные газеты сообщали о событиях, последовавших за убийством в Сараево, столько же, сколько и европейские. Поэтому разумным будет заметить, что слухи и толки о войне настигли долины Трентино лишь непосредственно перед манифестом о мобилизации. Всё же использование этого специфического приема описания ситуации объяснялось тем, что, чем больше мира и неосведомленности в обществе, тем неожиданней для него начало войны. Такой прием выдавал намерение характеризовать войну как главный фактор разрушения миропорядка, а не его восстановления, как и было предложено императором. Жизнь Трентино сопровождали весьма обычные сюжеты, которые имели общую повествовательную цель: день за днем они следовали авторским задумкам в его сиюминутных задачах, и, казалось бы, в самых незначительных и текущих событиях часто выражались в сжатом, почти телеграфном стиле. Самоанализ практически отсутствовал. Автор — единственный, кто оставался в центре внимания: люди, которых он встречает, редко описываются им в своих действиях, реакциях и определениях личностных характеристик.

Тем не менее повествование о первых днях войны имеет некоторое отличие: отъезд неизменно описывается как общественное событие, и его драматизм выражается в отчаянных реакциях людей, которые окружают автора — его семьи, друзей, односельчан.

Совершенно очевидно, что война подорвала в личной жизни автора, в сложившемся общественном укладе осознание иерархической системы как традиционной и справедливой. «Перед отъездом мать постоянно плакала, но то, что действительно разбило мое сердце и заставило меня плакать, так это слезы отца, потому что невыносимо смотреть на то, как плачет, целует и обнимает мужчина. Сама мысль о том, насколько огромную боль доставляло отцу и матери то, что нужно поцеловать на прощание сына, потому что он уходит на войну, и, возможно, они больше не увидят его снова, была тяжела. Они меня растили, обделяли себя нищей ради меня, и сейчас я мог бы им помочь, но вынужден их покинуть»{17}.

Одна из главных тем, описывавших отъезд солдат на фронт в Трентино, затрагивает отношения между разными поколениями. Средняя продолжительность жизни в Трентино из-за высокой смертности равнялась 36 годам. Отправка на фронт мужчин старше этого возраста, считавшихся основной рабочей силой, подрывала не только экономический уклад города, но, главным образом, грубо вторгалась в традиционный уклад общества. Все свидетельства говорят о разочаровании и скорби жителей, которые вынуждены были провожать на фронт пожилых солдат старше 40 лет, а к концу войны и старше 50. Война перевернула с ног на голову сложившиеся отношения между поколениями: молодые солдаты испытывали чувство вины не только потому что оставляли в одиночестве стариков, но и потому что после их ухода, отдав все фронту, старики должны были делать всю работу за них. Неудивительно, что чувство вины за свое отсутствие, особенно в горячую пору сельскохозяйственных работ, не покидала солдат.

«Невидимая» власть Габсбургов в долинах, вторгаясь в размеренную жизнь людей, не вызывала, таким образом, никаких патриотических чувств и желания уча-

[671]

ствовать в военных действиях. Более того, солдаты Трентино этого не понимали и не принимали. «Зачем мне отдавать свою жизнь за жителей Галиции?» — иронично спрашивал себя почтальон Сильвио Цардини{18}. Марио Рауци, который был еще ребенком в 1914 г., позднее вспоминал, что больше всего его поражало то, «зачем, если наши земли не подвергались опасности, отправляют наших родителей сражаться на другие фронты»{19}. Джузеппина Катои, крестьянка, которая принудительно была отправлена в лагерь для беженцев вглубь империи, вносит ясность, заявляя, что не испытывает ненависти к России, так как, по крайней мере, «Россия не угрожает миру в Трентино»{20}. Вместе с тем, важно подчеркнуть, что подобные несчастья в период войны абсолютно не были вызваны антиавстрийскими или проитальянскими настроениями в обществе. Другая беженка Антония Вивальделли на всем протяжении повествования в своем дневнике проклинает некоего «итальянского предателя», из- за которого ее семья была вынуждена покинуть свое село и перебраться в Богемию. Но итальянская победа, которая позволит ей вернуться в Трентино, без всякого сарказма сопровождается следующим комментарием: «Наш дорогой Трентино захвачен нашими спасителями, итальянцами, теперь они наши братья. Прощай Богемия, да здравствует Богемия, да здравствует Италия и свобода!»{21}.

Регион, его идентичность, здесь больше чем государственно-территориальное образование. В первые дни войны чаще чем когда-либо солдаты думали о своей малой родине, и рассуждения о возможных последствиях войны не выходили за рамки их общины и семьи. Одуэн-Рузо отмечает, что для французского крестьянина-солдата защита земли не абстракция, а конкретный, насущный, личностный интерес, даже когда солдаты находятся далеко от родной страны, как это обстоит, например, с армиями в колониях. Подобное утверждение действительно и для крестьянина в Трентино, но в более глубоком смысле: родина для жителя Трентино никогда не является абстракцией, это очень конкретный организм, сотканный из узнаваемого и испытанного ландшафта, традиционной мысли вне времени и простой по сути и, в большей степени, конкретных, межличностных отношений между «соотечественниками» из той же деревни или долины. Это общинное самоопределение основывается на соединении испытанных временем иерархических отношений (между поколениями, между социальными ролями в деревне) и крайне ограниченным и хорошо знакомым географическим пространством. Такая Родина не нуждалась в обороне в 1914 году, кроме как от угрозы, вызванной самой войной и требованиями мобилизации.

Несмотря на масштаб разрушения социального порядка в Трентино, будет не лишним напомнить, что никто из его жителей никогда не имел подобного военного опыта до 1914 г. То же самое касается, конечно, большинства европейского населения, даже в буржуазных слоях.

Никто из мобилизованных на войну не имел не только опыта участия в военных действиях, но и не знал, что такое война даже по рассказам, хотя в европейской буржуазной культуре присутствовала героическая тематика и воспевались качества, проявлявшиеся на войне, такие как храбрость, преданность, любовь к родине.

[672]

То же самое можно сказать, в более широких терминах, о технологиях ведения тотальной войны. Городское население имело не только представление, но и пользовалось высокими техническими достижениями в повседневной жизни, правда, в разной степени по всей Европе.

Один из наиболее ярких примеров — это изобретение самолета. Это была сенсационная новость в течение десяти лет, прежде чем он появился на передовой. Разочарование пришло, по крайней мере, в той части позитивных ожиданий, в котором пребывали европейские горожане относительно технического и научного прогресса, поскольку использование этих технических новшеств в военное время стало символом цивилизации на службе массового уничтожения. Беглый взгляд на личные письма жителей Трентино в довоенный период — так называемые «семейные книги», в которых глава сельской семьи комментирует ежедневные события семейной жизни — вполне достаточен, чтобы понять, что ситуация в сельской местности была совершенно иной. Единственное современное техническое достижение, которое находит отражение в этих описаниях, это поезд, который неизменно ассоциировался с дислокацией военных.

Картина 1914 г., которая представлена в семейных книгах радикально отличается: описание поездов, переполненных солдатами и ранеными, дополняется изображением грузовых автомобилей, самолетов, военных госпиталей и самых передовых технических достижений для ведения позиционной войны в горной местности. С современными техническими достижениями солдаты-крестьяне впервые сталкиваются в их летальной форме, но не в качестве «маяка» прогресса и цивилизации. Конечно, война не была «бегством от современности», как отмечает Лид, но была первой довольно близкой, нанесшей травму встречей. Следует отметить, исследований и публикаций по этой теме чрезвычайно мало, тем не менее легко предположить, что связь между войной и современными техническими достижениями была органичной, и это по сути породило совершенно другую идею современной «цивилизации».

Хотя сама возможность того, что большинство европейского (сельского) населения не разделяло «веру в прогресс» в XIX в., редко обсуждается историками, по крайней мере, в Италии широко признано, что именно в период войны происходит первое соединение, в его различных формах, между крестьянскими массами и «современностью».

По нашему мнению, сущность самого ожидания прогресса и технических достижений имеют решающее значение для понимания опыта войны на передовой.

Эти факты вместе с явной и неявной характеристикой войны как внешнего разрушительного элемента сами по себе уже дискредитируют «подчинение воли индивида воле коллектива и государства» как сущности многих интерпретаций августейшего энтузиазма{22}, но также как и понятия «защиты отечества» с точки зрения нации.

Солдат из Трентино оставлял родную землю под угрозой тюрьмы или казни. Разница между миром (традиционным, справедливым, с нормальной жизнью) и войной (разрушающей привычный уклад жизни, катастрофической, несправедливой) представлена в работах Лида и других историков. В их понимании это два противоположных мира. Важно, что они никогда не представляли эту разницу как продолжительное личностное изменение или как акт вхождения в новое сообщество.

[673]

Сама присяга для призванных из Трентино солдат была не просто клятвой или «принятием» на себя обязательств, которая, привычным образом, трактуется в итальянском законе как «клятва» («prestare giuramento», «giurare»). Во всех дневниках ставится знак равенства между «принятием» («ricevuto» — получение) солдатами присяги с получением обмундирования, винтовки и боеприпасов.

Одновременно в новый мир вошло слово «дисциплина», но в воспоминаниях и дневниках значение этого слова как в итальянском, так и в английском языке, как сегодня, так и в то время, было совершенно разным. Под дисциплиной солдаты из Трентино буквально понимали не столько применение силы в армии, контроль, подчинение уставу, муштру, сколько в общих чертах как «ограничение свободы». Это слово более точно обозначает бесконечные походы в жару и холод, жестокие и абсурдные приказы, деспотичные наказания и вообще подходит под описание любой ситуации, в которой человек не может проявлять свою свободную волю и вынужден подчиняться воле других.

Чтобы поняить влияние этого «мира дисциплины» на призывной контингент, следует отметить, что жители Трентино были индивидуалистами. Земля, унаследованная ими, была поделена между сыновьями, а не отдана старшему сыну, как это было принято в германских Альпах и Австрии. В то время как территория становилась все меньше и меньше, число землевладельцев увеличивалось. Такой порядок сохранялся до недавнего времени, несмотря на очевидные экономические недостатки, и это подтвердил антрополог, исследовавший регион в 80-е годы{23}. В начале войны каждый солдат являлся владельцем клочка земли и содержал с ее помощью семью.

Свобода выбора была одной из главных характеристик взрослого мужчины в Трентино, и ее лишение глубоко переживалось и выступало доказательством абсурдности и несправедливости войны. Их воспоминания и дневники выглядят как хроника противостояния личности «миру дисциплины» и его разрушающему влиянию: сюда входят и обычное проведение свободного времени жителей региона Трентино, и праздничные мероприятия на передовой, которые включают в себя каждый аспект сельской жизни в родном доме, и оставление семьи, и уход на фронт.

Многие воспоминания, особенно написанные после войны, посвящены исключительно доказательствам успешных усилий главного героя в утверждении своем свободной воли по отношению к полевым офицерам, усилия, которые во многих случаях достигают кульминации в дезертирстве автора. Однако это не является доказательством того, что солдаты из Трентино не сражались на передовой так же, как и солдаты, описанные Лидом или Одуэн-Рузо, или то, что они были менее надежными солдатами. Хотя уровень дезертирства среди солдат из Трентино был очень высок согласно авторским источникам, следует всё же признать и то, что нет никаких учтенных документов об организованном и коллективном сопротивлении австрийским властям. Несмотря на некоторые эпизоды сопротивления «дисциплине», имеющие место в дневниках и воспоминаниях, вместе с отсутствием других тем. упомянутых этими историками в поддержку своих интерпретаций (любви к родине, духа товарищества, ненависти к врагу, чувства принадлежности к сообществу), все же приоритеты, конечно, были разными, поэтому метафора «инициативная группа» или «поколение войны» далеки от изображения культуры Трентино в военное время.

[674]

Внутренние, постоянные изменения, которые, предположительно, имели место на передовой и которые превращали солдат из отдельных гражданских лиц в некую военную общность, не может рассматриваться по отношению к солдатам из Трентино. Совершенно другое специфическое изменение происходило у солдат, призванных из сельской местности. В то время как солдаты из Трентино, которые были выходцами из городской среды, видели себя дикарями в новых условиях войны (судя по отсутствию гигиены, необходимости совершать насилие и спать на земле), наиболее часто используемая метафора среди крестьянских дневников связана с животными или, более конкретно, со скотом. Смысл аналогии очевиден: в то время как изображение дикаря подразумевает личностное изменение и определенную степень стыда, а также личную вину, метафора скота — это отсутствие свободной воли, обязательств и ответственности за собственные действия. Нехватка продовольствия и его плохое качество, переполненный транспорт; вынужденная муштра и незнание ее предназначения и все другие события подобного характера создают впечатление стада, ведомого на скотобойню под надзором жестоких и глупых пастухов — полевых офицеров.

Однако вышеописанное изменение не затронуло, судя по всем дневникам, внутренней сущности. Поэтому все это носило временный характер. «Дисциплина» может быть отклонена, как и исчезает принуждение, вместе с униформой и другими военными символами. Как писал Вирджилио Еллико в последние дни войны: «Мы начали избавляться от имперского символа [от униформы]. Сегодня дисциплина уже не входит в обязанность!!»{24}.

В свете всех этих фактов можно с удивлением отметить, что сцены ухода на войну каждого отдельного человека, описанные в дневниках, по сути не отличаются от тех, которые имели место, mutatis mutandis, в европейских столицах. Уход на фронт, которого ожидали со страхом, широко отмечался в Трентино, с оркестром, песнями, общественными празднованиями, с «духом коммуны», который по ошибке легко можно принять за энтузиазм, что кажется вроде бы очевидным противоречием, но можно объяснить реакцией на воинскую повинность в мирное время.

Вне всякого сомнения, три года имперского управления даже в мирное время вызывают тревогу у крестьянских общин: в этом единогласны и источники, и песенники солдат. Как бы ни праздновались проводы рекрутов на фронт, согласно фольклористу того времени, «с празднованием, разрывающим сердце, с думой о боли, охватывающей бедные семьи в этих случаях, воинский призыв шел из города в город с пением, надрывавшим легкие, с флагом, украшенным лентами и листьям», выпивкой, играми на ловкость и силу мужества{25}. Подобная сцена «счастья» повторялась в 1914 г. Из описания призыва: «Поезд был украшен цветами, листьями и флагами, но наши мысли были серьезны, мы чувствовали, что смерть где-то близко. Песни были грустными… как птицы на снегу»{26}; «Ты не говори, что это последняя встреча, когда плачешь, но поешь. Твой голос неровный дрожит, но ты еще поешь. Кто-то думает об отце или о матери, жене или детях, а ты продолжаешь петь, ты поешь, но знаешь, что плачешь»{27}. Существует множество примеров подобного характера. Во всяком случае,

[675]

внешние демонстрации радости, празднования вовсе не означали энтузиазм жителей или принятие ими войны.

Если происходит подъем «общинного духа», то он не рождается из положительных ожиданий войны. Совсем наоборот, празднования в Трентино на вокзалах и площадях сами по себе указывали на единение общества. Они выражали, таким образом, оппозицию существующему «традиционному» обществу, которое разрывала мобилизация больше, чем «уход от современности».

Данное исследование не объясняет происходящее в других европейских городах в 1914 г., а также жизнь крестьянских общин, но кратко подсказывает необходимость обобщения культурных событий на передовой с точки зрения отдельных общин, существовавших до войны и после.

Данную работу следует рассматривать в контексте появляющихся в изобилии самых последних исследований, которые пытаются пересмотреть так называемый «энтузиазм» 1914 г. с национальной (местной) точки зрения. Сельский Уэльс, изученный Адрианом: Грегори, показал пример отсутствия энтузиазма в начале войны, который изображен в некой форме принятия, сделанного исключительно по «местным и специфическим причинам»{28}. В других пограничных регионах, таких как французские Пиренеи или Эльзас-Лотарингия, реакция населения на мобилизацию в 1914 г. была схожа с той, которую мы только что Описали. В то же время в сельской местности в Германии, согласно Джеффри Верхею, не было народного ликования{29}. Важность региональной идентичности в период войны по сравнению с национальной описана Хелен Маккартни, например, для Ливерпуля{30}.

То, что эти исследования не только доказывают, на наш взгляд, небесполезностъ широких обобщений, таких, как «культура войны», «дух 1914 года» или «дух крестового похода», но и самым необходимым образом обосновывают эти общие категории о культуре передовой при более пристальном взгляде на реальную жизнь, конкретную общину, которая существовала до войны и не всегда исчезала в ее период, Дальнейшее изучение культуры крестьян стало бы важным шагом в пересмотре концепции культуры военного периода времени.

Перевод с английского В. Н. Чигарева.

[676]

Примечания:

{1} Leed Е. No Man’s Land: Combat and Identity in World War I. Cambridge, 1978. P. 39-72.

{2} См., например: Mosse G. Fallen Soldiers: Reshaping the Memory of the World Wars. Oxford, 1991. P. 67-68.

{3} Becker J.-J. L’année 14. Paris, 2004. P. 292-297.

{4} Audoin-Rouzeau S., Becker A. 14-18, retrouver la guerre. Paris, 2000.

{5} Mazzini F. «Cose de laltro mondo»: una cultura di guerra attraverso la scrittura popolare trentina, 1914—1918. Pisa, 2013.

{6} В настоящее время в Италии есть три крупных архива, где хранятся письменные источники народного происхождения: Исторический музей Трентино, Лигурийский архив национальной письменности и Национальный архив дневников в небольшом городке Пьеве Санто Стефано (провинция Тоскана). Хотя в них хранится лишь часть личной корреспонденции, отправленной во время войны (4 млрд писем были отправлены на фронтовых окопов и на передовую только лишь в Италии), можно с уверенностью сказать, что вместе они представляют собой одну из самых всеохватывающих попыток сбора свидетельств об общеевропейском конфликте.

{7} Stenico R. La scuola di base secondo il regolamento teresiano, 1774. Trento, 1985.

{8} 88% согласно Cornwall М. The Undermining of Austria-Hungary: The Battle for Hearts and Minds. Basingstoke, 2000. P. 300.

{9} См. подробно: Любин В. П., Шкундин Г. Д. Италия и Австрия: terre irredente как повод для войны // Народы Габсбургской монархии в 1914-1920 гг.: от национальных движений к созданию национальных государств. Т. I. М., 2012. С. 417-429.

{10} Слово «крестьянин» следует понимать в этом тексте как «происходящий родом из крестьянской области и крестьянской культуры». Термин включает в себя все социальные роли, которые составляют сообщество, чьи традиции и способ существования основывались, главным образом, на полевых работах; сюда же входили также школьные учителя и священники.

{11} Bolognini N. Usi е costumi del Trentino. Rovereto, 1882. P. 298.

{12} Storia del Trentino. L’età contemporanea / Eds. M. Garbari, A. Leonardi. Bologna, 2003. P. 23.

{13} Rinaldi G., крестьянин. Рукопись. Museo storico del Trentino (далее — MST).

{14} MST. Джорджо Бунья был учителем начальной школы. Он сделал эту запись, будучи военнопленным в Россия. Вот почему он даже в 1917 г. все еще не был уверен в смерти Франца Иосифа.

{15} См.; например, Джованни Педерцолли, плотник: «Очень много людей погибло за время его полной опасности жизни. Он действительно был человеком. Он видел и понимал, что все люди, которых он любил, уже мертвы: все его надежды на сына провалились, когда он умер. Его брат, [а затем] его жена убиты […]. Всё пронеслось в его долгой жизни как торнадо, а он, старый, но сильный, как Геракл, бесстрашно сопротивляется всему». MST. Рукопись.

{16} MST. Ромедио Эндрицци, крестьянин. Рукопись.

{17} MST. Анджело Паоли, сапожник. Рукопись.

{18} Zardini S. Un Kaiserjäger d’Ampezzo: diario di guerra di Silvio Zardini «Polizioto» per Iddio, la famiglia, l’Imperatore e la patria / Ed. P. Giacomel. Cortina d’Ampezzo, 1991.

{19} Интервью с M. Рауци, человеком неизвестной профессии см. в кн.: Quando fui sui monti Scarpazi: 1914-1918: Ricordi e testimonianze della Grande guerra in Trentino / Ed. A. Mautone. Cremona, 1997.

{20} MST. Джузеппина Катои, крестьянка. Рукопись.

{21} MST. Амелия Вивальделли, крестьянка. Рукопись.

{22} См., например: Smith L. V. The Embattled Self: French Soldiers’ Testimony of the Great War. Ithaca, Cornell Universitу Press, 2007. P. 108.

{23} Stacul J. The Bounded Field: Localism and Local Indentity in an Italian Alpine Valley. N.Y., 2003.

{24} MST. Вирджилио Еллико, профессия неизвестна. Рукопись.

{25} Bertagnolli G. Poesie e poeti della Val di Non. Trento, 1912. P. 114.

{26} Baionet can: diari di guerra. Storo (TN), 1986. Джованни Цонтини, крестьянин.

{27} Leonardi S. Memorie della guerra mondiale 1914-1918: Galizia, Russia, Siberia. Ragoli (TN), 1988.

{28} Gregory A. British war enthusiasm in 191.4: a reassessment // Evidence, History and the Great War. Historians and the Impact of 1914-18 / Ed. G. Braybon. N.Y.; Oxford, 2003. P. 67-85.

{29} Verhey J. The Spirit of 1914. Militarism, Myth and Mobilization in Germany. Cambridge; N.Y., 2000.

{30} McCartney H. Citizen Soldiers: The Liverpool Territorials in the First World War. Cambridge; N.Y., 2005.