Плампер Я. Страх в русской армии в 1878-1917 гг.: к истории медиализации одной эмоции

Опыт мировых войн в истории России: сб. ст. / [редкол.: И. В. Нарский и др.]. — Челябинск: Каменный пояс, 2007. С. 453-460.

Предварительные замечания

Данный материал пока представляет собой исследовательский проект, поэтому содержащиеся в нем рассуждения являются скорее набросками, чем полноценной научной статьей.

«Страх — обычное дело для воюющих мужчин, — утверждает Ричард Холмс в «Актах войны». — Подавляющее большинство солдат испытывает страх во время битвы или после нее: варьируются лишь его физические проявления, его природа и интенсивность, [степень] угрозы, его вызвавшей, и способы его преодоления»{1}. Итак, страх — это основная эмоция, переживаемая на войне, и специфическая форма ее выражения определяется пространством и временем, культурой и историей. Предметом моего исследования является история страха в русской армии в период с окончания русско-турецкой войны 1878 года до завершения Первой мировой войны{2}.

История страха в русской армии связана с институционализацией военной психиатрии в период русско-японской войны 1904-1905 годов и с медленным, но все же возрастающим импортом с Запада психиатрических диагнозов обусловленных войной симптомов{3}. В то же время речь о страхе всегда была замещающим дискурсом «храбрости».

В данной статье я бы хотел сделать краткий набросок истории страха в армии, затем перейти к российской его специфике, поразмышлять о соотношении «страх — средства его медиализации» в армии и закончить обзором развития истории эмоций и связанных с ней методологических проблем.

История страха в армии

Вопрос о том, как командующие армиями должны были обращаться со страхом своих комбатантов, оказался в эпицентре поисков военно-теоретической мысли уже в древнекитайской и античной греческой философии. Военно-философские трактаты древности, во-первых, исходили из того положения, что мужчина сражается с мужчиной лицом к лицу.

[453]

Во-вторых, они настоятельно рекомендовали, чтобы комбатанты, пораженные страхом и утратившие тем самым боеспособность, подвергались наказанию за «трусость», что должно было оказывать устрашающее воздействие на остальных солдат. Только новейшее время поставило под сомнение эти два догмата военной теории. Артобстрелы и атаки с воздуха не вписывались в представление о непосредственной борьбе лицом к лицу, привнося в ведение войны значительную долю опосредованности. Кроме того, войны новейшего времени были более интенсивными и несли в себе большую психическую нагрузку. Влияние этих факторов и достижения современной психиатрии привели к патологизации страха. Выстраивая историческую ретроспективу диагнозов в английской и американской армиях, мы пришли к следующим выводам: диагноз «шелл-шок» (shell-shock) появился в ходе Первой мировой войны, «боевое [психическое] повреждение» (combat damage) — во Второй мировой войне, «боевой невроз» (combat neurosis) — во Вьетнамской и «PTSD» (Post-Traumatic Stress Disorder — посттравматическое стрессовое расстройство) — во время последних войн, в том числе конфликта в Ираке. Хотя эти диагнозы включают в себя значительный спектр симптомов стресса, страх является их неотъемлемой составляющей. Эти диагнозы, впервые поставленные европейскими военными психиатрами, затем были заимствованы психиатрами многих армий мира.

Определение их причин двигалось от физиологии к психологии. Схожее развитие прошли применяемые при их лечении терапии, хотя в последнее время можно констатировать возвращение к использованию психотропных средств. Впрочем, наказание такой составляющей небоеспособное, как «трусость», недавно пережило свое «второе рождение»: в ноябре 2003 года во время войны в Ираке армия США начала свой первый с 1968 года процесс по обвинению в трусости сержанта Погани (33 года), которому вменили в вину «трусливое поведение в результате страха»{4}.

Российская специфика

Россия стала частью этого паневропейско-североамериканского развития, обладая, однако, определенными отличиями. Во-первых, в виду критического состояния позднеимперской армии необходимо исследовать, что именно вызывало страх в солдатской среде. Возможно ли, что на первом месте среди порождающих страх факторов стояли эпидемии и пользующаяся дурной славой дедовщина (преследования и ритуалы инициации более старых рекрутов по отношению к новобранцам)? Кроме того, неясно, могла ли военная психиатрия вообще нести русским солдатам «исцеление», особенно после введения в 1874 году всеобщей воинской повинности, приведшей к снижению уровня грамотности и образования рекрутов? В конце концов, военная психиатрия была исключительно современной западной и городской дисциплиной. Также необходимо выяснить, не являлась ли военная психиатрия в большей степени связующим звеном между русской образованной медицинской элитой и Западом, чем терапией для солдат-крестьян?

[454]

С 1860-х годов русский генерал Михаил Драгомиров разрабатывал разностороннюю теорию обращения с эмоциями солдата, в том числе и страхом. Эта теория основывалась на априорных предположениях о человеческой природе: «…Готовность страдать и умирать, то есть самоотвержение: оно освящает повиновение, оно злейшее иго делает благим, тягчайшее бремя легким… самоотвержению нельзя научить, его можно только выработать, т. е. посеять и взрастить»{5}. Специфическая русская форма самопожертвования была обусловлена особо тесной связью солдата с его Родиной, воплощенной в образе царя. Русского воина характеризовала «преданность государю и Родине до самоотвержения»{6}. В качестве противоположности самоотрицанию было определено самосохранение. «Объяснимый враг самоотвержения — это самосохранение; но враг, который не может быть побежден, который неразделимо связан с самоотвержением, с которым нужно спорить. Собственно это даже не две различные силы, а только два полюса одной и той же силы: самоотвержение одного необходимо для самосохранения массы»{7}. Чтобы самоотвержение победило самосохранение, необходимы прежде всего, согласно Драгомирову, упражнения, а также тренировка послушания: «Нужно ли закреплять самоотвержение или — что одно и то же — превращать его в рутину, в привычку? Безусловно, это необходимо, и чем в большей степени, тем лучше. Нужно ли превращать в привычку самосохранение? Безусловно, это вредно. Подчинение? Необходимо превратить его в привычку, однако без подавления силы характера, без унижения солдата… Нужно ли вырабатывать привычку при стрельбе, ударах и действии штыком? — Это совершенно необходимо, и чем инстинктивнее солдат будет исполнять отдельные действия при стрельбе, использовании штыка и ударах, тем лучше; т. к. в битве он не имеет времени размышлять, что сейчас он должен оценить расстояние до цели, а сейчас он должен поставить забрало и т. д.»{8}.

Упражнения и опыт, по Драгомирову, — лучшие противоядия от страха. Поэтому даже в мирное время маневры должны быть настолько устрашающи и опасны, то есть настолько близки к реальности, насколько это вообще возможно: «Первое и почти забытое представление основывается на психологическом факте, что, так как в битве опасность играет главную роль, то и в мирное время армии, насколько это возможно, должны упражняться в преодолении чувства опасности. Кроме того, так как человек под влиянием чувства опасности может исполнять только привычные действия, нужно всегда думать о том, чтобы укреплять в нем необходимые для боя привычки и искоренять вредные. По мнению этой школы, если человек не считает необходимым преодолеть чувство опасности, то картина битвы превращается не более чем в особый парад»{9}.

В своем заключении Драгомиров еще раз подчеркивает, что «нужно избегать всех тех упражнений, которые отвечают инстинкту самосохранения и, наоборот, давать возможно больше развития упражнениям по преодолению чувства опасности»{10}.

Следующая разновидность солдатского страха — страх перед офицером. Он мог быть преодолен только благодаря справедливому, остающе-

455

муся в рамках закона поведению офицеров. Это важно, так как солдаты, которые боятся своих начальников, скорее всего будут бояться и врага на войне: «Что в военном может быть презрительнее страха, который парализует ум и волю? Следовательно, воин должен быть веден так, что чувство страха возникало в его душе по возможности реже, ибо, кто приучен бессознательно бояться своего, тот уже тем самым в известной мере приучен бояться неприятеля… Там, где солдат уверен, что если он сделает свое дело, его пальцем никто не имеет права тронуть — чувство бессознательного страха развиться не может…»{11}. Офицеры личным положительным примером должны были способствовать воспитанию мужества: «Храбрость (решительность, неустрашимость) — качество, присущее далеко не всем людям, взятым в отдельности; при совместных же действиях нескольких людей это качество может проявиться и у тех, кто заранее не подавал к этому надежды. Развитию храбрости до некоторой степени способствует наблюдение за тем, чтобы никто из солдат не впал в состояние трусости, а если бы кто и впал, то это следует подметить и вывести его из такого состояния, отнюдь не запугивая… На поле сражения в решительную минуту, личный пример начальника зауряд обращает заведомых трусов в самых отчаянных храбрецов»{12}.

Частью теории Драгомирова стала доктрина контролируемого берсеркерства. Согласно Драгомирову, русскую армию от западных отличал ее особый упор на мораль, а не на военную технику. Русского солдата от западного отличало то, что он мог высвобождать и снова брать под контроль свою агрессию без употребления современного огнестрельного оружия и теми способами, которые ставили его выше декадентствующего западного солдата. Эта доктрина вылилась в формулу «штыки вместо пуль» (англ. «bayonets before bullets»). В своей основе это была попытка реанимировать досовременную непосредственную борьбу мужчины против мужчины. Как ни парадоксально, она базировалась на представлениях о личности в духе просвещения и современности: только автономный, разумный субъект может по команде освобождать берсеркерство и снова по команде брать его под контроль. Появление идеи контролируемого отхода от разума стало возможным только после того, как разум был определен как основная черта человека.

До Первой мировой войны солдаты обучались по доктрине Драгомирова, ею же руководствовалась русская военная тактика. Россия пыталась канализировать и контролировать развивавшийся в доктрине «эмоциональный режим», который удивительно открыто тематизировал страх и его преодоление{13}.

Средства медиализации страха

Для производства эмоции, в нашем случае — страха, значима не только национальная специфика эмоционального режима, но и структурирующее влияние средств массовой информации, обсуждающих эту эмоцию. В период либерализации 1860-х годов, в связи с процессами индустриализации и роста грамотности, в последние десятилетия XIX века в России можно наблюдать революцию средств массовой

[456]

информации{14}. Их разнообразие и количество быстро росло, так же, как число тех, кто мог читать печатную продукцию. Хотя необходимо отметить, что среди солдат рост грамотности наблюдался только с 1905 года.

В центре моего исследования — обращение со страхом в различных текстовых, визуальных и звуковых средствах массовой информации, которые могут быть разделены на несколько групп: 1) социализирующие; 2) описательные и обрабатывающие; 3) терапевтические (медико-психиатрические); 4) официальные и меморальные.

Функция социализирующих средств массовой информации заключалась в превращении молодых рекрутов в солдат, что подразумевало обучение обращению со страхом и агрессией, подготовку солдат к убийству и к смерти (то есть подавление страха), а также в регулировании отклоняющихся форм выражения эмоций. Здесь речь идет главным образом о текстах и представлениях проповедей военных священников, а также руководствах, инструкциях, приказах и других нормативных текстах по обучению новобранцев.

К описательным и обрабатывающим средствам массовой информации относятся лубки, которые благодаря новой технике тиражирования и улучшению распространения в деревне и в городе имели массовое хождение в низших социальных слоях{15}. К ним относятся также картины передвижников, которые были близки народникам и симпатизировали низшим слоям. Их репродукции также были доступны массовой публике{16}. Необходимо упомянуть и почтовые открытки, которые в период Первой мировой войны охватывали более значительное пространство, чем другие средства информации{17}. Кроме того, в этом разделе предполагается исследование фольклорных источников (например, архива Тенишева в Русском этнографическом музее), которые также содержат в себе информацию о страхе{18}. Наконец, будут проанализированы солдатские песни{19}. Их функция заключалась в придании смысла наполненным страхом военным переживаниям. Эти средства массовой информации были ориентированы на участников войны, прежде всего, на крестьянскую часть общества.

Терапевтические средства массовой информации

Психология, психиатрия и психоанализ появились в России с началом эпохи модернизации{20}. Однако только во время русско-японской и Первой мировой войн эти новые отрасли науки утвердились в рамках военной медицины и стали использоваться на войне для диагностики и лечения неврозов, психозов, травматических потрясений и т. д. Российская военная психиатрия быстро профессионализировалась. Для выяснения особенностей научного анализа страха, агрессии, истерии, паники, посттравматического синдрома (ПТС), шелл-шока и различных фобий мною изучены статьи в специальных журналах и отдельные публикации специалистов. При этом нужно обратить внимание, какую роль война вообще (и военная цензура в частности) играла в процессе коммуникации как русских и западных врачей, так и медицинского персонала и русской

[457]

общественности. Наконец, нельзя упускать из виду культурную специфику диагнозов и «трудности перевода» при их перенесении с запада на восток.

Официальные и мемориальные средства массовой информации охватывают как изданные официальной стороной текстовые источники, предназначенные для внутреннего армейского и частично для открытого использования (прежде всего, описания битв), так и опубликованные и неопубликованные эго-документы (прежде всего, мемуары и автобиографии). Информативность описаний битв уже доказана различными исследованиями{21}. Эти источники позволяют ответить на вопрос, как страх повлиял на действия солдат и офицеров в конкретные моменты битв и походов. После изучения опубликованных и неопубликованных описаний битв я хотел бы применить к анализу некоторых источников метод «плотного описания». В исследуемый период вышло значительное количество офицерских мемуаров{22}. К работе будут привлечены как мемуары, написанные и опубликованные в дореволюционной России, так и воспоминания белых офицеров, изданные ими после 1917 года в эмиграции. Нельзя недооценивать влияние на эти тексты беллетристики. Нужно обратить особое внимание на воздействие на мемуарную литературу канонических текстов, например романа-эпопеи «Война и мир» Л. Н. Толстого.
При исследовании средств массовой информации необходимо учесть ряд следующих аспектов. Нужно внимательно проследить историю средств массовой информации и ответить на вопрос, как новые масс-медиа структурировали специфическое выражение эмоций? Страх был «постыден» — стало ли кино, которое считалось «фабрикой грез», новым средством информации, где косвенно затрагивалась тема страха? Присутствовал ли замещающий дискурс о мужестве в письменных средствах массовой информации? Какую роль средства массовой информации играли при распространении такой коллективной эмоции, как паника? В какой момент в России с помощью средств массовой информации «болезнь» истерии, первоначально диагностированная у пациенток-женщин, была распространена на оба пола{23}?

История эмоций: историографические размышления

Все эти вопросы и обозначенные во введении методологические проблемы истории страха представляют собой только одну группу сложностей. Другая — более общие методические проблемы истории эмоций. В настоящее время история эмоций — не просто модное течение: во многом в ней видят выход из кризиса постмодернистского историопи-сания. На сегодняшний день мы можем констатировать все признаки ее институционализации и профессионализации: проведение конференций, появление теоретических исследований (У. Редди), создание Института изучения эмоций в университете Флориды (его учредителями в 2002 году стали Уильям Редди, Питер Стернс и др.) и издание ряда монографий (выпущенных издательством университета Нью-Йорка в серии «The History of Emotions Series», редакторами которой являются Питер Стернс и Джэи Льюис).

[458]

Институционализацию и процесс профессионализации, по моему мнению, значительно ускорили события 11 сентября 2001 года. Террористические акты и гибель людей в Америке, с одной стороны, вызвали в памяти такие фанатичные эмоции, как религиозный восторг, ненависть и месть. С другой стороны, постмодернистское окно в современном историописании закрывается и «поворот от лингвистического поворота» идет полным ходом. Многие исследователи отмечают, что события 11 сентября, даже если они не повлекли за собой складывания новой парадигмы, ускорили развитие этой тенденции. Общеизвестно, что постмодернистской науке с ее инструментарием трудно анализировать аффект. Таким образом, история эмоций многим видится как выход из постмодернистского тупика. Стратегии современных исследований эмоций едва ли могут быть постмодернистскими. Особое внимание к нелинейным нарративам, спорящее с телеологией возрастающего контроля над аффектом в процессе цивилизации, описанном в работах Н. Элиаса, поиск множественных, многослойных, нестабильных и проницаемых эмоциональных групп и идентичностей, направленный против вектора национальных и других макроформ эмоционального обобщения и общности в духе Toennies, головокружительная теоретическая акробатика Уильяма Редди, ставящая под вопрос идею суммирующего универсализма, присущую экспериментальной познавательной психологии, — все эти стратегические маневры все более выходят за пределы постмодернизма. История эмоций, таким образом, заставляет нас задуматься о том, является ли постпостмодернизм таким уж далеким, как мы это предполагаем?

Перевод О. С. Нагорной

Примечания:

{1} Holmes R. Acts of War: The Behavior of Men in Battle. N. Y., 1986. P. 204. Здесь упоминаются следующие соматические формы выражения страха: учащенное сердцебиение, обильное потоотделение, дрожь, онемение, тошнота, непроизвольное мочепускание и дефекация.

{2} Нижняя хронологическая граница определена 1878 годом по двум причинам: во-первых, военная психиатрия развивается только впоследствии; во-вторых, только после этой войны начинается тематизация страха в эго-документах. Я не исключаю возможность расширения хронологических рамок исследования на период после 1917 года или включения в предмет исследования иных эмоций.

{3} К вопросу о заимствовании данного диагноза см.: Фридлендер К. Несколько аспектов шелл-шока в России, 1914-1916 // Россия и Первая мировая война: Материалы междунар. науч, коллоквиума / Под ред. Н. Н. Смирнова. СПб., 1999. С. 315-325; Merridale С. The Collective Mind: Trauma and Shell-Shock in Twentieth-Century Russia // Journal of Contemporary History. 35. Heft 1 (January 2000). P. 39-55.

{4} Glassman M. When Grace Flees under Fire // The New York Times. 25. Juli 2004. Я благодарю Сюзан Морриси за предоставленный для данной статьи материал.

{5} Цит. по: Бескровный Л. Г. М. И. Драгомиров // Драгомиров М. И. Избранные труды. Вопросы воспитания и обучения войск. М., 1956. С. 28.

[459]

{6} Подготовка войск в мирное время (воспитание и образование) // Драгомиров М. И. Избранные труды… С. 612.

{7} Dragomirow М. Ausbildung und Erziehung (первоначально опубликовано в Военном сборнике), здесь цитируется по: Neue Folge Gesammelter Aufsaetze, uebers. Freiherr von Tettau. Hannover, 1891. S. 19.

{8} Ibid. S. 22-23. Или: «Человек исполняет хорошо только то, что он привык делать; для достижения этой привычки есть один и только один путь: постоянные и настойчивые упражнения». Ibid. S. 28.

{9} Ibid. S. 31.

{10} Ibid. S. 40.

{11} Подготовка войск в мирное время… С. 605.

{12} Там же. С. 615-616.

{13} Понятие «эмоциональный режим», согласно В. Редди, включает в себя «набор нормативных эмоций и официальных ритуалов, методов и эмоциональных практик, которые служат их выражению и внушению; необходимое подкрепление любого устойчивого политического режима». См.: Reddy W. М. The Navigation of Feeling / A Framework for the History of Emotions. Cambridge, 2001. P. 129. Возможно, другие государства развивали схожий эмоциональный режим. См., например, роль прорыва во французской армии. (Я благодарю Чеда Брайанта за этот пример, над которым я еще буду размышлять).

{14} Brooks J. When Russia Learned to Read / Literacy and Popular Literature, 1861-1917. Princeton, 1985; McReynolds L. The News under Russians Old Regime / The Development of a Mass-Circulation Press. Princeton, 1991.

{15} Ровинский Д. А. Русские народные картинки. В 5 т. СПб., 1881-1893; Till W. (Hg.). Lubok. Der russische Volksbilderbogen. Muenchen, 1985; Koschmal W. Der russische Volksbilderbogen. Von der Religion zum Theater. Muenchen, 1989; Stites R. Russian Popular Culture // Entertainment and Society since 1900. Cambridge, 1993.

{16} Valkenier E. Ilya Repin and the World of Russian Art. N. Y, 1990; Valkenier E. The Wanderers. Masters of 19th-Century Painting. An Exhibition from the Soviet Union, 1990; Щербинин П. П. Плод страсти роковой. Солдатки и их незаконные дети в XIX — начале XX века // Родина. 2003. № 8. С. 47-51.

{17} Goulzadian A. L‘Empire du dernier tsar: 410 cartes postales 1896-1917. Paris, 1982.

{18} Теничев В. В. Административное положение русского крестьянства. СПб., 1908; Benecke W. Militaer und Gesellschaft im Russischen Reich. Die Geschichte der Allgemeinen Wehrpflicht 1874-1914. Goettingen, 2003; Буганов А. В. Русская история в памяти крестьян XIX века и национальное самосознание. М., 1992.

{19} Новый военный песенник (с приложением новых песен про русско-турецкую войну 1877-1878). СПб., 1883; Потявина Н. Русские народные солдатские песни XVIII-XIX вв. Дисс. … к. и. н. М., 1976; Симаков В. И. Солдатские песни: Сб. воен, песен. Ярославль, 1915.

{20} Brown J. V. The Professionalization of Russian Psychiatry, 1857-1922: Ph. D. Diss. Pennsylvania, 1981; Etkind A. Eros des Unmoeglichen. Die Geschichte der Psychoanalyse in Russland. Leipzig, 1996; Sirotkina 1. Diagnosing Literary Genius / A Cultural History of Psychiatry in Russia, 1880-1930. Baltimore, 2002.

{21} Stone N. The Eastern Front, 1914-1917. N. Y, 1975; Keegan J. Das Antlitz des Krieges. Duesseldorf, 1978.

{22} Подробный библиографический список см.: Benecke F. E. Philosophic und Psychologic. Milano, 2003. S. 352-53.

{23} См.: Lerner P. Hysterical Men / War, Psychiatry, and the Politics of Trauma in Germany, 1890—1930. Ithaca, 2003.

[460]