Фридлендер К. Несколько аспектов shellshock’а в России. 1914-1916

Россия и Первая мировая война. Материалы международного научного коллоквиума. — СПб., 1999. С. 315-325.

Подобно многим другим впечатлениям от Первой мировой войны, в России и в дальнейшем в Советском Союзе медицинский термин shellshock (артиллерийский шок) оказался забыт, отчасти из-за того, что ветераны-невротики затерялись среди множества других жертв войны и революции. Нечто подобное произошло и с группой жертв этой болезни, получивших травмы в ходе русско-японской войны – их судьба оказалась заслонена бурными событиями Революции 1905 г.

В России shellshock не вызвал того внимания, которое ему уделялось в других странах. Как же, в таком случае, составлять историю этой болезни в России? Существуют ли исторические источники, позволяющие ее раскрыть? Правда ли, что ситуация отличалась от других стран? В какой степени история shellshock’a в России похожа на другие национальные истории военных психоневрозов? Каковы значимые различия?

В ходе Первой мировой войны в Канаде, США и большинстве европейских стран shellshock был признан как особый феномен военного времени. Однако болезнь продолжала получать все новые дефиниции в течение 1920-х гг. Эти новые дефиниции сделали shellshock не только составной частью воспоминаний о войне, но и ее наследием. В Англии, Франции, Германии изменение взглядов на shellshock оказало влияние на меры по наделению пенсиями, лечению и госпитализации психически больных. В то же время поток романов и военных мемуаров держал болезнь в центре общественного внимания.

Термин shellshock введен в обращение английским психиатром Чарльзом Майерсом зимой 1915 г. и с самого начала вызвал споры. Он широко использовался солдатами и прессой, но терминологическая нестрогость затрудняла его употребление в медицинских и бюрократических целях. В 1917 г. военно-медицинское общество (the Army Medical Society) наложило запрет на его использование{1}. Применительно к России термин shellshock не вполне корректен. Ключевыми словами были «шок» и «травма» (иногда «траума»). Связь между разрывными снарядами и производимой ими психической болезнью дискутировалась в специальной литературе, однако слово shellshock в медицинском дискурсе не использовалось. В центре российских дискуссий находились понятия «травматический невроз» и «контузионный невроз». Невропатологи и психиатры использовали эти диагностические категории (и их многочисленные подразделения)

[315]

для выражения широкого круга идей, описывающих взаимодействие тела и разума в экстремальных условиях. Даже те врачи, которые особо подчеркивали соматические черты контузионного невроза, включали в свои описания красочные изображения ужасов современной войны, таким образом имплицитно признавая роль страха и ужаса в нервных болезнях.

Невротическая болезнь оказалась в центре внимания в качестве широкой категории, способной вместить колебания вокруг соматических и психологических объяснений психической болезни.

Специфические формы такого смешения соматического и психологического произрастали из эклектизма российской психиатрии начала века, а также в результате специфического переживания военной травмы в России в годы, предшествовавшие Первой мировой войне.

Случаи психических болезней во время войн были зафиксированы и ранее. Однако именно российский военный опыт психической болезни заставил одного американского наблюдателя заявить, что «впервые в мировой истории специалисты особо ухаживали за психически больными — от линии фронта и до тыла»{2}. В 1904 г., с первых месяцев русско-японской войны, российские психиатры призывали военно-медицинские власти официально признать психиатрических пациентов, появившихся в военных госпиталях Маньчжурии, классифицировать их как психически больных (а не симулянтов, дисциплинарно провинившихся и соматических больных), дать им особый и равноправный статус. Это означало, что после постановки диагноза они должны быть помещены в психиатрические палаты и избавлены от издевательств других пациентов, которые часто видели в психически больных источник развлечения.

Для военно-медицинских властей, а также для психиатров эта ситуация практически не имела прецедентов. Первоначально запросы о переводе из общих палат и разрешении диагностировать и лечить пациентов, страдающих неврозом и психическими болезнями встречались со снисходительным недоверием и сарказмом. «Здесь нет психических пациентов», — сказал начальник харбинского госпиталя Г. Е. Шумкову, который незадолго до того закончил диссертацию по психиатрии под руководством киевского психиатра И. А. Сикорского. Когда в ответ Шумков привел статистические данные о психических болезнях военнослужащих во время франко-прусской войны, последовал ответ: «Это там, а у нас этого не будет». Начальник посоветовал ему заняться лечением раненых и больных, а не быть узким специалистом{3}.

Между тем количество неврозов множилось с каждым новым русским поражением, и военно-медицинские власти были вынуждены обратить внимание на эту проблему. По их просьбе Красный Крест организовал комиссию из известных психиатров с целью представить план ухода за психически больными (принимая во внимание психиатрическую статистику, составленную прусским правительством во время франко-прусской войны). П. М. Автократов, начальник психиатрического отделения варшавского Уяздовского военного госпиталя, был назначен уполномоченным Красного Креста по психиатрическим вопросам на Дальнем Востоке. Комиссия основывала свои рекомендации на предположении, что количество случаев психических болезней в военное время будет больше, чем в мирное, в полтора раза, а также на идее, что для уменьшения вероятности хронического психического расстройства болезнь должна лечиться оперативно{4}. К осени 1904 г. Автократов начал организовывать психиатрический госпиталь в Харбине.

[316]

несколько психиатрических приемно-сортировочных станций на линии фронта и специальные эвакуационные поезда для перевозки психически больных на долгосрочное лечение{5}.

Газеты привлекли внимание читающей публики к проблеме психической болезни, регулярно печатая статьи о больных и раненых, а также, начиная с первых же месяцев войны, и о солдатах, потерявших рассудок, и о вспышках массовой паники, в ходе которых целые полки сходили с ума. Сообщения о прибытии психиатрических эвакуационных поездов в крупнейшие города европейской России{6} и послевоенные статьи о больных ветеранах были выдержаны в жанре журналистского репортажа по вопросам психиатрии, психических болезней и вредоносного эффекта «нервного века». Русско-японская война, однако, дала специалистам по нервным и психическим болезням более заметную роль в силу ее драматических обстоятельств и сместила фокус общественного внимания: вместо разрушительного действия современной жизни на нервы человека в центре дискуссий оказалась связь между кризисом и психической болезнью.

В профессиональной литературе публикации о психических болезнях на театре военных действий появились уже в первые месяцы русско-японской войны. Существовавших схем, в которые доктора могли бы включить свои наблюдения, было немного: некоторые начинали с отсылок к французской и немецкой специальной литературе времен франко-прусской войны 1870-1871 гг., к сообщениям о синдроме под названием «ностальгия», наблюдавшемся в ходе Гражданской войны в США 1861-1865 гг., и к психическим болезням, связанным с англо-бурской войной 1899-1902 гг., другие полагали, что они имеют дело с новым явлением, до того освещенным лишь в частной переписке и в слухах времен русско-турецкой войны 1877-1878 гг. и Китайской кампании 1900 г.{7} Неудивительно, что с 1904 г. и до начала Первой мировой войны в обсуждении психических болезней, связанных с войной, центральный вопрос ставился так: «Является ли война причиной психической болезни? И вызывает ли она специфические формы психической болезни?». Мысль, что разрывные снаряды могут вызывать психическую болезнь, была высказана{8}, но связанный с нею диагноз травматического невроза не получил широкого признания до Первой мировой войны.

Наибольший интерес в исследованиях военных психических расстройств вызывал «психический шок» (или «нравственный шок»), — интенсивная эмоциональная реакция на ужасы войны. Психиатры признавали наличие психологического напряжения и даже психотравмы на всех стадиях военного опыта солдат — от призыва до сражения, но предпочитали в основном говорить о физических аспектах этого опыта, которые истощали запас нервной энергии: недосыпание, недостаточное питание, условия экстремальной жары или холода в суровом маньчжурском климате. Нейрофизиологическая неуравновешенность вела к психической болезни. Самый популярный диагноз, «психоз истощения», подразумевал комбинацию (в течение длительного времени) физического истощения и крайнего нервного напряжения. Именно она, а не одно ужасающее событие, постепенно приводила психику солдата в патологическое состояние{9}.

Большинство психиатров числило психическую травму среди других факторов, порождавших напряжение, но психотравма называлась лишь одной из многих причин нервной неуравновешенности. Война оставила свой «отпечаток» на галлюцинациях и маниях пациентов, заново переживавших грохот артиллерийских залпов и стоны раненых. Однако большинство специалистов, включая и тех,

[317]

кто лечил пациентов в Маньчжурии, не соглашались признать существование отдельной психической болезни, характерной для жертв войны. В канун Революции 1905 г. практические вопросы, связанные с психиатрическими болезнями военных лет, оставались неразрешенными. Теоретические проблемы взаимосвязи войны с психическими болезнями не были разрешены и много позже. К началу Первой мировой войны широкое обсуждение в военно-медицинских кругах военных психических болезней привело к созданию «Общества военной психологии» и аналогичных гражданских организаций. Русско-японская война дала широкому кругу врачей различной специализации опыт диагностирования и лечения психически больных солдат, что помогло кристаллизации исследовательских интересов специалистов, изучавших соотношение соматических и психологических факторов в психических болезнях.

Такие симптомы, как смятение, депрессивное и меланхолическое состояние, а также (у многих пациентов) кататоническая замкнутость, были хорошо знакомы, однако их трудно было связать с определенной диагностической категорией. В русско-японскую войну и сразу после нее психиатры использовали ветеранов для изучения шизофрении и маниакально-депрессивной болезни. Другое исследовательское направление строилось на мысли, что существуют не столько психические болезни, специфичные для войн, сколько определенные психологические и эмоциональные реакции, характерные для пострадавших в стихийных бедствиях, политических потрясениях и войнах. Зимой 1914 г. московский психиатр Н. Н. Баженов в своей статье сравнивал пострадавших от Мессинского землетрясения 1909 г. с психиатрическими жертвами русско-японской войны. В обеих группах наблюдались одни и те же симптомы: за первоначальным смятением следовало чрезвычайное безразличие к собственной ситуации, повышенная раздражимость, плаксивость, неспособность сосредоточиться. Объединяя фрейдистские элементы с нейрофизиологическими, Баженов объяснил войну как разновидность стихийного бедствия: «Если к этому присоединю еще те наблюдения, которые я мог сделать на военных чинах, эвакуированных во время последней Русско-японской войны с театра военных действий в Москву, то в итоге получается сумма наблюдений, которая только в совершенно исключительных случаях может быть в распоряжении врача. Полагаю, что при теперешних методах ведения войны, где личное мужество в форме активных агрессивных действий отступает часто на второй план, где отсутствует эмоция и аффект, связанные с непосредственной личной борьбой, а люди поражаются иногда за много верст, даже не видя врага, из дальнобойных орудий… военные операции в наше время могут быть также оценены, как приближающиеся по типу своего воздействия на переживающих, к той категории событий, которые я рассматриваю здесь под названием стихийного бедствия. Это явление [приостановку или замедление физиологических функций организма] нельзя назвать иначе, как защитною психо-физиологическою реакциею»{10}.

В сходной статье в престижном «Журнале невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова» в 1914 г. О. Б. Фельцман сравнил жертв погромов с ветеранами русско-японской войны, ставшими «базой» для исследований в области психотравмы{11}. Баженов и Фельцман утверждали, что «нормальные» люди (т. е. люди без всяких следов унаследованной нервной слабости) могли психически

[318]

заболеть в результате стресса. В то же время исследователи видели в случаях такой болезни своего рода лабораторию, в которой возможно изучение и патологического и нормального взаимодействия между психологическими и нейрофизиологическими процессами.
Ряд психиатров предлагал объяснять неврозы, связанные с войной 1904-1905 гг., при помощи понятия «травматический невроз»{12}. Однако этот подход привлек внимание лишь в 1909 г. в рамках пропаганды в пользу медицинской страховки для рабочих (аналогичной существовавшей в Германии){13}. Труды Баженова и Фельдмана, французские, швейцарские и немецкие исследования в новой области — психологии стихийных бедствий, интерес к диагнозу «травматический невроз», — все это в совокупности создало научный климат, превративший понятия невроза и психоневроза в чрезвычайно гибкие, открытые категории, богатые новыми возможностями.

В общественном сознании и в медицинских дискуссиях стихийно формировалась концепция психиатрических жертв войны. К началу Первой мировой войны обсуждение роли врачей в военных действиях основывалось на ожидании пациентов с неврозами и психическими болезнями и признании необходимости лечить их отдельно от раненых и соматических больных. В преддверии войны Министерство внутренних дел начало в июле 1914 г. проверку психиатрических лечебниц с целью установить, смогут ли эти уже переполненные лечебные учреждения справиться с ожидаемым потоком психически больных солдат. 25 июля МВД разослало циркуляр губернаторам с просьбой определить количество имеющихся мест в домах для душевнобольных и подготовить земские психиатрические лечебницы, а также психиатрические палаты больниц для принятия новых военных пациентов. В ответах указывалось, что земские больницы могут предоставить 1580 мест, в прочих лечебных учреждениях — 552 места, и окружные больницы — 650 мест. Земства отмечали, что провинциальные лечебницы чрезвычайно переполнены и госпитализировать в них новых пациентов будет практически невозможно, вместо этого они предлагали переоборудовать другие здания во временные приюты. Этим, похоже, предвоенное планирование лечения душевнобольных и ограничилось, что отражало общую неподготовленность военно-санитарного ведомства к войне{14}.

В середине августа 1914 г. Красный Крест и военно-санитарное ведомство заключили соглашение, напоминавшее ситуацию времен русско-японской войны. Красный Крест в силу этого соглашения получал значительную самостоятельность в организации психиатрического обслуживания военнослужащих. Ему поручалось создавать на фронтах психиатрические приемно-сортировочные пункты, из которых психически больных будут направлять в «распределительные центры» неподалеку от линии фонта, где врачи Красного Креста (обычно — члены комиссий, в которых участвовали и военные врачи) проведут обследование с целью определить их пригодность для продолжения воинской службы{15}. Первоначальное наблюдение и обследование предполагалось проводить в военных госпиталях, однако нуждающихся в дальнейшем лечении следовало переводить в тыловые земские и городские больницы{16}.

Земские психиатры были обижены тем, что решение об использовании их больниц приняли без их участия. Параллельно с Красным Крестом Союз земств и Союз городов начали собственные приготовления к медицинскому обслуживанию армии. 25 августа императорским указом Союзу земств было дано официальное

[319]

признание и разрешение пользоваться знаком Международного общества Красного Креста{17}. Оба союза подчеркивали важность специализированного ухода за больными туберкулезом, за искалеченными и за психически больными. Тесные связи с Всероссийским союзом психиатров и невропатологов позволили Союзу земств настаивать на том, что он сможет предоставить психиатрическим пациентам наилучший уход{18}.

План, разработанный Союзом психиатров и невропатологов осенью 1914 г.. предусматривал, что Союзы городов и земств будут отвечать за эвакуацию из тыловых лазаретов Красного Креста в центральные распределительные госпитали, которые Союзы городов и земств должны были основать внутри страны. Согласно этому плану доктора в больницах Москвы, Петрограда и Харькова должны были решать вопросы о лечении пациентов. Признанных нуждающимися в долгосрочном лечении предполагалось посылать в другие городские больницы и в губернские города.

Московская психиатрическая комиссия планировала открыть два госпиталя в Москве — один для психически больных, а другой для страдающих травматическим психоневрозом{19}. Союзы земств и городов одобрили этот план и выделили 840 тысяч руб. на создание эвакуационных госпиталей и организацию трех эвакуационных отрядов. К концу осени первые эвакуационные госпитали открылись в Москве и вскоре были заполнены{20}.

Зимой 1914-1915 гг. поток психиатрических пациентов с фронта и из тыловых подразделений уже не вмещался в существовавшие психиатрические учреждения. Настоящий кризис случился в тех земствах и городах, где лечебницы уже были переполнены и не имели ни плана, ни организационного аппарата для обслуживания психически больных солдат. В ответ на этот кризис Союзы земств и городов организовали конференцию по уходу за психически больными с участием представителей земских и городских больниц.

Представителей Красного Креста на этой конференции в апреле 1915 г. не было, и, вероятно, поэтому на ней резко критиковалась его организационная работа (что подразумевало и критику представлений о психической болезни, на которых его работа базировалась). В течение долгого времени особый гнев вызывали отношения между Красным Крестом и военно-санитарным ведомством, особенно из-за того, что военно-санитарное ведомство согласилось сотрудничать с Красным Крестом только при условии, что все психиатрические жертвы будут переведены в военные психиатрические госпитали до того, как их поместят в иное лечебное учреждение. Ввиду малого количества мест в военных психиатрических госпиталях в Москве, Петрограде и Харькове это требование оказалось и нереалистичным. На практике многочисленность организаций по уходу за психиатрическими пациентами означала, что все идет не по плану. Психически больные фронтовики начали появляться в московских и петроградских больницах осенью 1914 г., Союзы земств и городов тоже начали осуществлять эвакуацию. Однако гнев, вызванный коалицией военно-санитарного ведомства и Красного Креста и недовольство Союзов своим «отстранением» от области их компетенции сохранялись на протяжении всей войны{21}.

В ходе раздора Союзов земств и городов с Красным Крестом поднимались вопросы о сути специализированного лечения, кто может его обеспечить и какого рода помещения необходимы. С одной стороны, напряженные отношения между Союзами и Красным Крестом можно понимать как борьбу между общественной

[320]

организацией и институтами, которые либо были частью политического режима, либо, в случае Красного Креста, очень тесно с ним связаны. С другой стороны, имел место конфликт между четко очерченным пониманием неврологической болезни и характера пациентов военного времени (высказанного экспертами Союзов) и точкой зрения Красного Креста — менее точной. Это непростая история, несводимая к борьбе между либералами и консерваторами или экспертами и непрофессионалами. Более того, Союзы и Красный Крест не представляли собой монолитных организаций: их деятельность осуществлялась областными комиссиями, которые связывали сложные отношения, и конфронтация время от времени сменялась сотрудничеством. Петроградская психиатрическая комиссия и часть Красного Креста, отвечавшая за северный участок фронта, работали довольно слаженно, однако отношения московских отделений Союзов и Красного Креста в ходе войны ухудшались.

Союзы не обладали монополией на профессиональные психиатрические услуги. Красный Крест также призывал специалистов для создания планов по уходу за психически больными (среди них был и В. М. Бехтерев, игравший сходную роль во время русско-японской войны). Уполномоченными Красного Креста по психиатрическим делам служили известные психиатры{22}, в лазаретах работали психиатры и невропатологи, и, подобно Союзам, Красный Крест стремился проводить специализированное обучение медсестер и санитаров{23}.

Психиатры Красного Креста, так же как и психиатры Союзов, подчинялись внешнему контролю. В Красном Кресте психиатрические уполномоченные подчинялись своим начальникам по этой организации (которые не были психиатрами), а те в свою очередь сотрудничали с Военно-санитарным ведомством{24}. Психиатрические комиссии Союзов (состоявшие на самом деле из членов Союза психиатров и невропатологов, работавших на Союзы земств и городов) подчинялись медицинским комитетам Союзов, а те — Главным Комитетам Союзов{25}. Что же касается профессиональной организации психиатров, то она выполняла буферную роль, когда в Союзах возникали трения между соматическими врачами и психоневрологическими специалистами{26}. Большое число специалистов было объединено в профессиональную организацию, и зависимость от нее Союзов земств и городов усиливала позиции специалистов.

Полагая, что ситуация схожа с русско-японской войной, члены Союза психиатров и невропатологов выступали за создание специализированных неврологических больниц{27}. Они указывали на высокое число неврологических повреждений в результате использования новых типов оружия, военной авиации и окопной войны. Новые типы ранений, часто беспрецедентно тяжелых, реально было лечить только в госпиталях, снабженным специальным хирургическим оборудованием{28}. Хотя невропатологи прибавляли, что контузия не всегда ведет к неврозу, невротические пациенты поступали под категорией неврологических{29}. Истерия, неврастения и травматический невроз, наиболее распространенные виды невротических расстройств, давно уже считались неврологическими, а не психиатрическими болезнями в классификации медицинских учебников и также в официальной медицинской статистике МВД{30}. На практике невроз представлял собой «смешанную» болезнь, включенную одновременно в сферу психиатрии и невропатологии{31}.

Точка зрения Красного Креста была куда более узкой. По условиям соглашения с военно-санитарным ведомством, его деятельность по существу ограничивалась

[321]

сборкой психически больных на линии фронта и перевозкой в военные психиатрические госпитали, что привязывало их к очень ограниченному определению военной психической болезни, принадлежавшей главному военно-санитарному инспектору А. Я. Евдокимову. Он настаивал, чтобы психические больные посылались в военные психиатрические госпитали, где медкомиссия поставит диагноз. Таким образом военные не только получали контроль над распределительными центрами — они могли контролировать дефиниции болезни и состав больных. Невропатолог и психиатр Л. В. Блюменау указывал, что, по мнению Евдокимова, лишь те пациенты, чья нервная болезнь возникла после физического ранения, могли претендовать на лечение в военных психиатрических госпиталях. Это, конечно, резко снижало количество пациентов в военных лечебницах и оставляло большое количество болезней без медицинского внимания: «…Что нервно-больными, подлежащими попечению военно-санитарного ведомства, должны считаться только те воинские чины, болезнь коих произошла на почве травматического повреждения. Разве не заслуживают попечения такие случаи, когда нервная болезнь, напр., неврит, развивается вследствие простуды (после перехода через реку в холодное время) или когда тяжелое нервное расстройство, напр., сердечный невроз, вызывается рядом бессонных ночей и т. п.»{32}.

Здесь Блюменау, однако, не указывает на психогенные болезни. Его критика направлена против дефиниции настолько узкой, что она исключала и соматическую нервную болезнь (неврит), полученную в ходе активной военной службы, и менее определенно соматический «сердечный невроз». Значимым является тот факт, что Блюменау включает обе болезни (хотя «сердечный невроз» — особенно соматизированная форма невроза). Это — характерный пример того, как врачи, выступавшие за специализированное неврологическое лечение, связывали соматическую болезнь и невроз. Еще одна стратегия такой связки заключалась в выделении контузии в качестве главного источника невроза: таким образом невротическая болезнь обращалась в своего рода рану. В первые месяцы войны этиология была сосредоточена главным образом на стрессе (как и во время русско-японской войны). В ходе войны потеря памяти и замешательство, — симптомы, которые на прошлой войне психиатры приписывали истощению, — стали связываться с разрывными снарядами. Мысль, что действие разрывных снарядов вело к болезни, постепенно вела к перемещению самой болезни в категорию ран. Вместо долгого процесса (растянутого во времени стресса) причину психической болезни постепенно начали видеть в единичном травматическом событии и его последствиях.

Контузия могла пониматься в узком смысле как физическое повреждение, однако ввиду того, что многие солдаты становились парализованы, глухи и немы без каких-либо указаний на органические повреждения, некоторые невропатологи и психиатры начали рассматривать возможность того, что артиллерийский огонь сам по себе вызывает невротическую болезнь. Такое понимание военной болезни расширяло круг пациентов далеко за пределы числа раненых солдат и включало людей из тыла и беженцев. Специалисты Союзов неоднократно подчеркивали, что этих людей надо включать в психиатрическое планирование{33}.

Тенденция классифицировать психиатрических больных военного времени как невротиков, а не психотиков, отчасти представляла собой реакцию на количество

[322]

пациентов. С точки зрения многих невропатологов и психиатров такие диагнозы, как травматический невроз и воздушная контузия, фиксировали болезнь пациента, но спасали его от наказаний, сопровождавших диагноз психоза любого типа: психотики лишались гражданских прав и могли утратить право на пенсию{34}. С точки зрения других врачей, диагноз травматического невроза должен быть тщательно обрисован с целью отделения пациентов мужественных и героических, лишенных следов врожденной нервной слабости, от тех несчастных, которые унаследовали склонность к психогенной болезни, подтверждаемую наличием отца-алкоголика, сестры-истерички или психически больного дяди{35}.

Эти доктора проводили резкое различие между неврозом от воздушной контузии и травматическим неврозом, различавшимися как истинно-соматическая болезнь и психогенный недуг. В качестве аргумента приводилась та мысль, что воздушно-контузионный невроз вызывается молекулярными изменениями в крови. Близость к разрывным снарядам вызывает эти изменения{36}. Психогенная болезнь определялась исключительно на основании наследственной предрасположенности.

Другие врачи проводили разделение между органическими и психогенными вариантами диагноза «травматический невроз», используя при этом психогенный вариант для обсуждения психологической этиологии, не имевшей общего с предрасположенностью. Их интересовало действие на разум и тело психического или эмоционального шока. С. А. Суханов, главный пропагандист теории военного невроза, вернулся к предвоенным взглядам о нормальности психофизиологической реакции на ошеломляющие впечатления{37}. В. К. Хорошко подошел еще ближе к этим теориям: «Когда острейшие и острые явления у больных сглаживались, общим фоном их состояния являлось обычно подавленное настроение, отсутствие способности радоваться, нередко жалобы на тоскливость и проч. Здесь можно отметить в более сильной степени то, что в более слабой степени наблюдается у многих работников действующей армии, когда они уезжают в глубокий тыл: как будто все происходящее кругом них в тылу имеет отпечаток чего-то чуждого, чужого, ненужного; как будто жизнь в действующей армии какая-то действительно совсем другая, ориентирующаяся в других измерениях; как будто там люди приобщились к какой-то особой тайне жизни. Я извиняюсь, что позволил себе этот субъективный характер описания психического тона, сходного в качественном отношении у больных и у здоровых. Может быть, последние, по тем или иным причинам не подвергшиеся последствиям сильной военной травмы, приводящей некоторых к неврозу или психозу, все-таки подверглись длительному, но ослабленному, как культура какой-либо инфекции в своем вирулентном действии, травматизированию войны, и это обстоятельство роднит их в известном отношении с первыми, т. е. больными»{38}.

В анализе Хорошко различия между психозом и неврозом теряются. «Здоровые» и болезненные реакции на экстремальные условия войны отличаются не качеством, а степенью.
Несмотря на огромное количество физических знаков «травматического невроза» диагноз этой болезни допускал значительную гибкость: он мог пониматься в широком смысле (тогда врач обращал внимание на психогенную болезнь) или в узком (тогда болезнь обращалась в соматическую).

[323]

Центральные элементы рассматриваемой диагностической категории (травма, шок, напряжение; российские врачи подчеркивали роль напряжения в развитии болезни) уходили корнями в соматическую медицину. Они объединялись с понятием функциональной нервной болезни (т. е. разрушения нервной системы без различимых повреждений), что образовывало болезнь с очень реальными и тяжелыми симптомами, но лишенную стигмы и безнадежного прогноза, свойственного психозам. Однако ни один из кирпичиков, из которых выстраивалась болезнь, не был абсолютно соматическим: в травме, шоке и напряжении присутствовал элемент, делавший возможной их психологическое применение или ведший к размыванию жестких границ между соматическими и психологическими процессами.

Узкая интерпретация травматического невроза как психической болезни, следовавшей за физической травмой, также входила в семью медицинских категорий, в которых разрушались барьеры между соматической и психологической болезнью — таких как истерия, посттравматический психоз, психоз после инфекционной болезни и жара. Поскольку различие между психозом и неврозом носило характер количественный, а не качественный, существование родственных болезней предоставляло возможность как для стирания границ между психозом и неврозом, так и для подчеркивания их различия. В ходе обсуждения психических болезней, связанных с войной, российские психиатры использовали обе эти возможности.

Примечания:

{1} Brown Tom. Shell Shock in the Canadian Expeditionary Force, 1914-1918: Canadian Psychiatry in the Great War // Health, Disease and Medicine: Essays in Canadian History. Toronto, 1984. P. 308-332; Feudtner Chris. Minds the Dead have Ravished: Shell Shock, History, and the Ecology of Disease Systems // History of Science. 1993. Vol. 31. P. 376-420; Leed Eric J. An Exit from the Labyrinth — Neuroses and War (chapter 5) // No Man’s Land: Combat and Identity in World War I. New York, 1979; Stone Martin. Shell Shock and the Psychologists // The Anatomy of Madness. 1985. Vol. 2. P. 242-271. Eissler K. R. Freud as an Expert Witness: The discussion of war neuroses between Freud and Wagner-Jauregg. / Trans. Christine Trollope. Madison, Conn., 1986; Roudebush Marc Oliver. A Battle of Nerves: Hysteria and its Treatment in France during World War I (Ph. D. diss., University of California at Berkeley, 1995); Lerner Paul Frederick. Hysterical Men: War, Neurosis and German Mental Medicine (Ph.D. diss., Columbia University, 1996).

{2} Southard E. E. Shell Shock and other Neuropsychiatry Problems. Boston, 1928.

{3} Stone Martin. Op. cit. P. 257-258.

{4} Richards Robert L. Mental and Nervous Disease in the Russo-Japanese War // Military Surgeon. 1910. February. Vol. 26. P. 177-193.

{5} Шумков Г. Е. Первые шаги русской психиатрии во время Русско-японской войны за 1904-1905 гг. Киев, 1907. С. 7-8.

{6} Автократов П. М. Призрение, лечение и эвакуация душевнобольных во время Русско-японской войны в 1904-1905 годах // Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии. 1906. № 10. С. 669-676.

{7} McReynoIds Louise. The Journalism of Imperialism: The Russo-Japanese War. Chapter 8 // The News Under Russia’s Old Regime: The Development of a Mass Circulation Press. Princeton. 1991; Мухин Н. И. Психозы войны и революции // Варшавские университетские известия 1909. Т. 7. С. 82.

{8} Труды временнаго медицинскаго общества на Дальнем Востоке в г. Харбине. Харбин, 1904.

{9} Шумков Г. Е. Неврозы войны // Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова. 1907. Кн. 6. С. 1180-1199.

{10} Баженов Н. Н. О значении стихийных бедствий в этиологии некоторых нервных и психических заболеваний // Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова, 1914. Кн. 1-2. С. 5.

{11} Там же. С. 2.

{12} Фельцман О. Б. К вопросу о психозах военнаго времени // Журнал невропатологии и психиатрии

[324]

имени С. С. Корсакова. 1914. Кн. 4. С. 536-552.

{13} Боришпольский В. С. Травматические неврозы и их объективные признаки // Доклады приложенные к трудам временнаго медицинскаго общества на Дальнем Востоке в г. Харбине. Харбин, 1904.

{14} Станиловский Л.С. Травматический невроз. СПб., 1910.

{15} Hutchinson John F. Politics and Public Health in Revolutionary Russia. Baltimore, 1990. P. 110-111.

{16} Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова. 1914. Кн. 4. С. 596-600; Современная психиатрия. 1915. Февраль. С. 95.

{17} Психиатрическая газета. 1916. № 9. С. 151; Журнал невропатологии и психиатрии. 1914. Кн. 4. С. 597.

{18} Polner Tikhon. Russian Local Government during the War and the Union of Zemstvos. New Haven, 1930. P. 172-174.

{19} Hutchinson John F. Op. сit. P. 135.

{20} Психиатрическая газета. 1914. № 22. С. 378-379.

{21} Современная психиатрия. 1915. Апрель. С. 198-209; Май. С. 251-260.

{22} Hutchinson John F. Op. cit. P. 133-134; Психи­атрическая газета. 1916. № 9. С. 151-184.

{23} Реформатский Н. Н. Призрение и эвакуация душевно-больных воинов в тылу армии С.-Западнаго фронта // Русский врач 1915. № 29. С. 677-679; Современная психиатрия. 1915. Сентябрь-октябрь. С. 419-423, Воскресенский М. К. Краткий годовой обзор деятельности психиатрической организации Российскаго Общества Краснаго Креста при армиях Ю.-Западного фронта // Русский врач. 1916. № 1. С. 12-16.

{24} Блуменау Л. В. Об организации врачебной помощи нервно-больным // Психиатрическая газета. 1915. № 6. С. 6.

{25} Журнал невропатологии и психиатрии. 1914. Кн. 5-6. С. 596-597.

{26} Кащенко П. П. К истории развития мероприятий по призрению и лечению душевно-больных воинов и лиц причастных к военным событиям // Психиатрическая газета. 1916. № 9. С. 151-156.

{27} Hutchinson John F. Op. cit. P. 135.

{28} Блуменау Л. В. Указ. соч.; Сергиевский С. С. Роль земских психиатрических больниц в деле оказания помощи душевно-больным воинам // Психиатрическая газета. 1915. № 11. С. 171-173.

{29} Сергиевский С. С. Указ. соч. С. 172.

{30} Блуменау Л. В. Указ. соч. С. 5.

{31} Рот В. К. Курс нервных болезней. Изд. 4. М., 1904.

{32} Блуменау Л. В. Указ. соч. С. 5; Хорошко В. К. О душевных разстройствах вследствие физическаго и психическаго потрясения на войне // Психиатрическая газета. 1916. № 1. С. 1-10.

{33} Блуменау Л. В. Указ. соч. С. 5.

{34} Кащенко П. П. Указ.соч. С. 152.

{35} Гервер А. В. Трауматическия заболевания нервно-психической сферы у воинов // Русский врач. 1915. № 40. С. 937.

{36} Гаккевуш В. М. Что же вызывает воздушная контузия — нейроз или органическое поражение нервной системы? // Современная психиатрия. 1915. Сентябрь-октябрь. С. 389-405; Сегалов Т. Е. К вопросу об органических и функциональных заболеваниях при контузии артиллерийскими снарядами // Современная психиатрия. 1915. Июнь-июль. С. 263-270.

{37} Суханов С. А. Психоневрозы военного времени // Русский врач. 1915. № 19 С. 437-442.

{38} Хорошко В. К. Указ. соч. С. 10.

[325]

Данная статья цитируется и/или упоминается в следующих публикациях, размещенных на сайте:
Асташов А. Б. Война как культурный шок. Анализ психопатологического состояния русской армии в Первую мировую войну // Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2002. Предмет, задачи, перспективы развития. — М., 2002. С. 268-281.
Асташов А. Б. Фронтовая повседневность российских солдат, август 1914 — февраль 1917 г. Диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук: 07.00.02 — Отечественная история. — М.: Российский государственный гуманитарный университет, 2018. — 363 с.