Skip to main content

Соловьев И. Дневник прапорщика Соловьева. Действующая армия 1914—1915 гг.

Б. м., 2005. — 80 с.

Впервые это издание было размещено в Интернете на сайте Русская императорская армия — РегиментЪ.RU

Содержание

Часть 1
1. Производство [11]
2. В 55 запасном батальоне [13]
3. Я защищаю немцев [14]
4. Отправление с маршевой ротой [17]
5. В пути [18]
6. Скобелевские лагеря [22]
7. Поездка в город Слоним [28]
8. Выступление из Скобелевских лагерей [32]
9. Снова в пути [34]
10. Брест — Ковель — Холм [36]

Часть II
1. На этапном пункте [43]
2. По дороге в царство небесное [49]
3. Первая шрапнель [55]
4. Люди с мертвыми глазами [57]
5. Занятия под выстрелами [62]
6. В окопах [64]

Записки эти составлены для немногих, чтобы они могли судить обо всем, что было со мною, а также иметь некоторое представление о войне. Я надеюсь, что эти записки дают достаточно материала, чтобы разобраться во всем, увидеть причины наших неудач; увидеть, что было в той войне хорошего, что плохого. Записки эти, конечно, не блещут слогом, так как писались начерно; в них я не старался заинтересовать читателя, а все внимание обратил на то, чтобы передать увиденное возможно реальнее.

Автор.
Германия. Штральзунд Дэнхольм 1915 г.

[9]

Часть 1

1. Производство

Одну мы звездочку наденем
И по Тверской пойдем гулять.
А фараонам бесконечно
Это счастье ожидать.
Юнкерская песня

В уборной второй роты настроение было приподнятое, еще бы, завтра, наконец, наступал так долго ожидаемый день производства. Фараоны смотрели на нас, достигших такого счастья, с завистью, мы же ходили как помешанные. Эту ночь под плясовую «вечную память» хоронили: фортификацию, уставы, артиллерию. Пели «Многие лета» ротному, полуротному, ловчилам. Спать совсем не хотелось — в роте устроили чехарду, пляски, пенье. Несчастным фараонам совершенно не давали покоя, а им завтра предстояло держать репетиции. Наконец, усталость взяла свое и я, несмотря на крики, улегся спать и скоро спал как убитый.

Проснулись мы обер-офицерами, по крайней мере, по внешнему виду. Сначала лежали мы сладко потягиваясь, мечтая о прелестях предстоящего дня. Когда надоело лежать, принялись за одевание, затем получали шашки и бинокли — мне достался дивный английский бинокль 8-кратного увеличения. Вооружась биноклями, принялись, конечно, первым делом наблюдать за Пречистенским бульваром — эффект получился поразительный, ибо все казалось рядом. Шашка досталась мне немного длинная, но это не беда. Нацепив их, мы начали все расхаживать, чтобы скорей привыкнуть их носить, обучение шло скоро и через несколько минут почти все ходили с ними вполне прилично.

[11]

Настало время идти и в сборный зал, все оделись в полную походную форму. Там и должно было состояться наше производство. Все шли с радостными лицами. В зале уже был выстроен наш оркестр. Скоро явился во всем блеске весь синклит во главе с г.-л. Геништа и батальонным командиром п. Ступиным. Скоро оркестр заиграл под знамя — и наше милое Александровское знамя было внесено в зал. После краткого богослужения была прочитана телеграмма о производстве, которая была покрыта криками «ура» и звуками гимна. Подъем был огромный, со всех сторон сыпались поздравления. Затем началась церемония прощания со знаменем. Сколько мыслей роилось тогда в голове. Боже, как жаль было оставлять родное училище!..

Мы разошлись поротно. И снова начались переодевания в кителя, так как каждому хотелось блеснуть погонами. Но идти еще было нельзя, так как предстояло получать револьверы и уставы. Ожидание увеличивало нетерпение; наконец, все было улажено. Уставов мы получили целую библиотеку — каких только тут не было, некоторые я видел первый раз в глаза.

Вырвавшись на свободу, я поехал с Афанасьевым на Тверскую покупать шпоры. На углу Тверской мы встретили своего бывшего командира отделения прапорщика Михайлова — он едет в действующую армию; поговорив по душам, мы разошлись. Наконец-то осуществилась в действительности наша юнкерская песня: мы надели одну звездочку и отправились гулять по Тверской. Затем я поехал домой, там конечно «охи» да «ахи», разговоры о том, идет ли форма, построение планов на будущее. После чая отправились с Колей гулять; мы только успели выйти из ворот дома, как нам навстречу попались солдаты. Команда: «Смирно, равнение налево!» — заставила меня покраснеть. Да вообще странно было для меня проявление чести: солдаты при моем приближении прятали папироски, вставали с лавочек — от всего этого мне было немного стыдно.

[12]

Так прошел первый день.

В училище многие молодые прапорщики явились пьяные и долго шумели, не давая покоя. Скоро настал и день расчета; я получил более 300 рублей и, прежде всего, спешил их потратить, как на себя, так и на других — так я справлял производство.

2. В 55 запасном батальоне

.Пришло 8 мая, день, в который я должен явиться в батальон. Рано утром ко мне приехал прапорщик Леонтьев, и мы отправились. В 55 пехотном запасном батальоне, который образован 6 гренадерским Таврическим Михаила Николаевича полком, нам прежде всего попался поручик Овсянников, который мне на первый взгляд не понравился, но впоследствии, когда я узнал его поближе, он оказался отзывчивым, добрым человеком, хотя и крайне нервным. Он очень любил солдат и его тенорок и сейчас звучит в моих ушах: «Здорово бра-а-тцы!». Скоро в батальон явился и третий прапорщик — мой друг по училищу Владимир Полубояринов. Покончив со всеми формальностями, мы начали устраивать свое жилище. Вова поселился вместе со мною. Хижина наша была очень небольшая, с одним окошком, которое упиралось в забор. Благодаря нашим походным кроватям, чемоданам, книгам, оружию мы скоро придали ей довольно уютный вид.

Дни в батальоне текли очень мило: утром занятия, затем обед, читали газеты, журналы или просто баловались, вечером снова занятия, потом гуляли, ужинали, иногда устраивали в саду собранья и слушали музыку, иногда ходили в другие батальоны к товарищам, которых здесь было изобилие. Служилось в общем легко. Командир батальона полковник Кукульский был хотя и взыскательный, но очень деликатный — он никогда не

[13]

ругал прапорщиков, а тихо и очень мирно объяснял провинившемуся неправильность или нетактичность его поступка. Строевые же занятия составляли одно удовольствие: в особенности на стрельбище, там устраивали целые состязания. Мой ротный командир подпоручик Крейн очень любил револьверную стрельбу и мы всегда с ним состязались. А какое удовольствие быть дежурным по оцеплению: ведь это целый день верхом. Иногда приезжали в лагеря ко мне Аня и Соня, и мы очень мило проводили время. Так незаметно текли дни моего пребывания в батальоне.

3. Я защищаю немцев

Почти перед самым отъездом на войну, мне пришлось выступать в роли защитника немцев. Это печальное событие свалилось на меня совершенно неожиданно. В одно прекрасное весеннее утро, когда небо не предвещало ничего плохого, нас всех вызвали к командиру батальона. Мы собрались в биллиардной и там командир батальона за зеленым столом нам таинственно сообщил: «Господа, скрывать нечего, в Москве происходят беспорядки». Здесь полковник умолк, очевидно, любуясь сенсацией, которую он произвел, но затем продолжал: «Главноначальствующий г. Москвы приказал нам быть каждую секунду готовыми, чтобы занять город. Объясните все нижним чинам и позаботьтесь о патронах; сами же прочтите обязательно инструкции». Вот ирония судьбы: собрался совсем на войну бить немцев, а приходится их защищать.

Когда же ночью некоторые роты ушли в город, то захотелось и мне. Любопытство мое было напряжено до крайности; я с Вовой тогда не виделся около недели. Мне пришлось бегать по

[14]

всей Москве: я защищал и Третьяковский проезд, где, между прочим, встретился с Гавриловыми, которые были, конечно, поражены видеть меня в роли полицейского. Бегал я и мимо гимназии по Сретенке, был и на Кузнецком мосту и на краю Москвы, на каком-то пивоваренном заводе. Глупее всего было то, как я сидел под дождем на пороге какой-то лавки на Мещанской улице, защищая разграбленный винный склад. Если бы кто меня тогда видел, как был я зол, но комичен: я исполнял должность ночного сторожа. К счастью, у меня лично кончилось все довольно мирно и к оружию прибегать мне не пришлось. Промотав нас таким образом несколько дней и ночей, нас, наконец, оставили в покое, и мы снова продолжали свою боевую подготовку.

[15]

4. Отправление с маршевой ротой

Настал день отправления с маршевой ротой, это было 7 июня 1915 года; война, не чувствовавшаяся в батальоне, сразу встала перед глазами и заслонила собою все. Ни страха, ни волнения я не чувствовал, только изредка на глаза набегала какая-то поволока, и мне некоторые моменты отъезда представлялись как бы в тумане. После молебна на вокзал шли с оркестром, который играл мои любимые вещи: вальс «Березка», Егерский марш, который, как говорят, играли при вступлении в Париж, марш «Дни нашей жизни» или как я его называл: «По берегу ходила большая крокодила».

На товарную станцию меня, кроме родных, пришли проводить некоторые из моих товарищей, а один из них, прапорщик Монин, даже шел всю дорогу со мною, не помню о чем только мы с ним говорили, кажется он говорил, что ему странно меня провожать. Говорили также о Шматкове, известие о смерти которого только что было получено. Время шло очень быстро. Помню, Вера на вагоне сделала надпись: «Счастливого пути Ване и Володе», — и мы эту надпись хранили всю дорогу. Я был очень весел и все время шутил; Вова же наоборот почему-то был очень грустен. Солдаты же уезжали очень веселые; между прочим, они качали нас, офицеров, своих новых начальников, ведущих их в бой. С этим эшелоном ехало пять офицеров — начальник эшелона поручик Крейн и прапорщики Бабурин, Дзудцов, Вова и я. Поезд наш отошел очень медленно, под звуки музыки, только тут на глаза набежали слезы при мысли, что, быть может, я их больше не увижу, помню крестящую меня маму, папу, Веру, Соню. Но все это как-то потонуло, смешалось и только долго резко и отчетливо стояла фигура Ани в ее эффектном фиолетовом платье. Я пытался отыскать в стоявшей на дебаркадере толпе других родных и не мог. Станция уплывала все дальше и дальше…

[17]

5. В пути

Ехать было очень хорошо, мне все казалось, что я еду не на войну, а путешествовать. В пути нам оказывали такой радушный прием, что за него я готов бы был десять раз ехать на войну. Кто замечал наш поезд — посылали нам и поцелуи, и крестили, кричали, махали. В вагоны бросали табак, папиросы, конфеты — солдаты, конечно, были довольны оказываемым им вниманием и веселились вовсю. На подмосковных дачных местностях на станциях целые тучи девиц, каких только тут сортов и цветов не было. Положение их было действительно критическое: нигде ни одного джентльмена. Я их искренно тогда пожалел.

Большую часть пути я просидел на подножке вагона, любуясь тянувшейся панорамой: ведь я так давно никуда не ездил, и Москва мне успела порядком надоесть. Что касается продовольствия, то оно было великолепное: у нас были фрукты, шоколад, конфеты, печенье, колбасы, ветчина — одним словом все, чего только душа хочет.

По вечерам читали Аверченко или кого другого из юмористов. Войны касались мы редко; только иногда удивлял меня Крейн, который уверял меня, что мы все вернемся невредимыми и обязательно с наградами. К вечеру проехали Бородинское поле, места, где сто лет тому назад было пролито так много крови. С нескрываемым волнением смотрел я на могильные обелиски, ведь скоро такая же участь постигнет и многих из нас. Прощай, Московская губерния, придется ли мне когда-нибудь тебя вновь увидеть! На другой день я любовался Смоленской губернией. Раскинутые на высоких холмах ее многочисленные леса и луга выглядели дико, а следовательно красиво. Деревень видно мало, а земли изобилие. Если мы будем с Колей покупать имение, то я безусловно предлагаю Смоленскую губернию. Смоленск же сам мне понравился меньше; воспользовавшись обедом нижних

[18]

чинов, я, под предлогом покупки трубы, удрал с Путинским в город. Труба эта предназначалась для собирания по вагонам солдат, так как они ни на кого и ни на что не обращали внимания, и, несмотря на отход поезда, продолжали всюду бродить. После долгих поисков мы в одном из оружейных магазинов купили простой охотничий рожок. Покупка эта оказалась бесполезной, ибо как не трубили мы, солдаты все равно не садились в вагоны. Главным трубачом у нас был вольноопределяющийся Пущинский. Многие из других «вольноперов» стремились на эту должность, думая, что тогда можно будет ехать вместе с нами, но у них ничего не выходило.
Смоленск хорош больше издали: он расположен на горе и его многочисленные церкви очень славно сверкают среди густых садов; когда же гуляешь по городу, то удовольствия получается мало, так как бесчисленные косогоры очень утомляют, да и чистота города более чем сомнительна.

[19]

Солдаты всю дорогу вели себя очень легкомысленно. Вот, например, один из фактов характеризующий их беспечность. Большинство солдат ехало следующим образом: они сидели на полу вагона, а ноги спускали наружу, для упора которых они сделали тонкие жерди на проволоках. Один из земляков, очевидно, вздумал вздремнуть на солнышке; когда же поезд в пути дернул, то он упал из вагона, к счастью, в песок. Когда бедный малый очнулся, поезд перед ним вилял хвостом. Он бросился догонять, но толку было бы мало, если бы мы это не увидели. Пришлось останавливать поезд; пока это было сделано, несчастному малому пришлось отмахать версты полторы. Вообще во время пути нам приходилось за ними ухаживать, как за малыми ребятами. В Минске мы увидели первых военнопленных немцев, товарный вагон с которыми стоял отдельно на запасном пути. Наши ратники конечно с большим любопытством рассматривали своих будущих врагов; многие из наших ж…дов даже пустились с ними в разговоры.

Кстати о евреях: с нашими маршевыми ротами ехало несколько вольноопределяющихся евреев, отчисленных из петроградской автомобильной роты; я никогда не встречал раньше таких жалких трусов: они прямо дрожали перед отправкой. В Москве за некоторых из них хлопотали какие-то дамы, и так сердили полковника Кукульского, что он, наконец, начал ругаться. В пути они так привязались ко мне, что я не мог от них отделаться. Я прямо был пленен этим кагалом. Чего они от меня хотели, я и сам не понимаю; меня даже поручик Крейн предостерегал быть с ними как можно осторожнее; его же они боялись как огня, так как он в Москве их здорово осадил, когда кто-то из этих вольноопределяющихся предложил ему один «шахер-махер». А ведь все это что-нибудь да значит, что Крейн, почти сам еврей, не доверял своим братьям по крови. За одного из них перед самым отъездом на молебне меня просил капитан Виноградов: «У меня

[20]

к вам просьба, облегчите, чем можете, участь вольноопределяющегося X». Я, конечно, ответил согласием, но слово свое не сдержал, так как этот «вольнопер» сбежал на первый же день пути. Вообще по дороге у нас бежали исключительно евреи.

За одну станцию до Минска для нас свершилось событие первостепенной важности: наш маршрут был неожиданно изменен — вместо Седлица мы получили назначение в Скобелевские лагеря, которые располагались по Александровской железной дороге, верстах в тридцати от узловой станции Барановичи, где тогда была ставка Верховного Главнокомандующего Николая Николаевича. Солдаты были, конечно, нами предупреждены, чтобы на пассажирской станции, хотя поезд будет проходить и медленно, ни выскакивали за кипятком из вагона; все же мы очень боялись, как бы кто не соскочил, так как если бы кто из них это сделал, то за ним последовали бы и остальные, — а ведь это ужасный скандал, — но опасения наши были напрасны. Мы с Вовой были очень довольны, что попали в стратегический резерв;

[21]

ведь пообжиться бок о бок с позициями очень полезно. Другие же «более боевые» ругались. Крейн, между прочим, говорил, что не для того он подал рапорт о назначении его в действующую армию, чтобы торчать в резерве. Но, как бы то ни было, мы неожиданно попали в глубочайший тыл.

6. Скобелевские лагеря

Скобелевские лагеря, куда мы попали, расположены среди густого соснового леса, между двух быстро текущих лесных речек. От станции железной дороги они находятся верстах в пяти, ведет к ним прекрасная шоссейная дорога. Лагеря выглядят очень неприглядно и мрачно и мы сразу их окрестили «новым Сахалином». Все там поглощало три фактора — солнце, песок и сосны. Вова, Лассман и я поселились в прекрасном бараке или вернее даче, в ней было три больших комнаты и кухня. Помимо наших денщиков Витольда, Ивана и Григория, с нами поселился и Пущинский, который исполнял обязанности писаря у Вовы и у меня. Он всегда меня звал «Вашим благородием», чем немало

[22]

сердил. В нашей же комнате, в которой мы жили с Вовой вместе, мы устроили великолепную канцелярию. Временно жил с нами и поручик Крейн, но затем переехал в помещение офицерского собрания Серпуховского полка, где поместился в одной из башен. Наш барак стоял в приличном саду, которому бы позавидовали многие подмосковные дачи. На клумбах у нас были даже цветы. Был у нас в саду и гамак, на котором я очень часто любил поваляться. Мы здесь же в саду упражнялись и в револьверной стрельбе: прикрепив к стенке обертку от шоколада, мы били в нее из маленького Смит-Вессона. Лучше всех из нас попадал Вова; он и в Москве был прекрасным стрелком. Иногда занимались гимнастикой, легкой атлетикой; по праздникам же слушали в собрании музыку — вообще жилось нам недурно, если бы не жара. Я помню, что после московской прохладной погоды все это действовало на меня крайне изнуряюще; но несмотря на это, я горячо взялся за дело.

Моя рота лишь официально была прикомандирована к основной роте 73-го пехотного запасного батальона, на самом же деле

[23]

я как в хозяйственном, так и в строевом отношении был совершенно обособлен: был у меня и артельщик, и каптенармус; вел я и ротную отчетность — одним словом у меня было полное хозяйство. Несмотря на то, что мы в Скобелевских лагерях пробыли очень недолго, я успел со своей ротой повторить весь курс обучения. Занятия свои я старался по возможности разнообразить; и солдаты занимались у меня с большой охотой. Я лично старался проверить каждого нижнего чина, причем не ограничивался официальным ответом, а старался с ним пускаться в разговоры, и чтобы солдат мне сознательно, своим языком, все передал. Я занимался с ними прикладным уставом, впервые показал им действие пехоты против кавалерии; я раз приказал учившимся неподалеку сигналистам сыграть моей роте все сигналы, причем лично давал объяснения. Указывал, как запоминать сигналы, как, например, наступление запоминается с помощью следующих слов: «За Царя и Русь Святую уничтожим мы любую рать врагов». Солдаты же запоминали между собой

[24]

так: «У папеньки у маменьки просил солдат говядинки, дай, дай, дай!!!». Солдаты, конечно, были довольны этой невинной шуткой; многие сигналы, в особенности при стрельбе, они прекрасно узнавали. Вообще я всеми способами старался разнообразить день.

Иногда в виде отдыха я рассказывал им даже анекдоты, и за это меня солдаты очень любили. Я никогда на них не кричал, а старался все по возможности уладить миром. Однажды я им прочел целую лекцию о причинах мировой войны и объяснял происходившие тогда события, причем так их всех воодушевил, что некоторые из кадровых унтер-офицеров изъявили согласие добровольно ехать со мною на театр войны. Я, конечно, был внутренне польщен тогда таким успехом моей лекции, но все же

[25]

отговаривал унтер-офицеров ехать со мною. Уговоры эти действовали слабо, и когда начальство отказалось их со мною отпустить, один хотел даже бежать тайно. Большое внимание я обратил на тактические учения, и мы с Вовой очень часто устраивали двухсторонние ротные учения. Выбрав заранее место, мы потом вели друг на друга наступление и заканчивали их всегда горячей штыковой схваткой, которой мы любовались обычно, сидя где-нибудь на заборе.
Как непривлекательна была внешность Скобелевских лагерей, так непривлекателен был и царивший там дух. Солдат там была масса, человек по 800 в ротах, а заниматься было некому, так как в роте было офицера по два. Правда, был там богатый состав учителей из нижних чинов: здесь были не командующие никем подпрапорщики, фельдфебели, унтер-офицеры, но вследствие полнейшей дезорганизации занятия велись крайне неумело. Винтовок в роте состояло штук по сто, и многие из обучаемых по неделям не имели их в руках, так как обмен их был организован крайне плохо. Занятия сводились главным образом к вздваиванию и выстраиванию рядов, занимались

[26]

вольными движениями, или солдат гоняли бегом по плацу перед церковью. Учебная стрельба была прекращена и многие из обучаемых до окопов не сделали из винтовки, по-видимому, ни одного выстрела. Иногда, правда, упражнялись в колке чучел, причем очень некстати на станки надевали еврейские фуражки. Но занятия эти производились крайне редко и односторонне. На словесности занимались больше игрою в молчанку. Ротные командиры на занятиях присутствовали редко и ровным счетом ничего не делали: они или забавлялись с собаками, или, лежа где-нибудь под кустом, болтали между собою.

Питание нижних чинов организовано было также плохо: вся масса эта обедала сразу, причем у котлов царил ужасный беспорядок, и некоторые, простояв целый час, ничего не получали. Да и качество пищи было очень неважное. Кипятку же никогда не хватало, так как кипятильников было мало. Офицерскую кухню содержали частные лица, какие-то евреи, и при этом прескверно; цены же брали в собрании более чем хорошие. Что хорошо было — так это солдатская лавка: я никогда не видел ничего подобного; открыл это я совершенно случайно в день отъезда на передовые позиции и мне было очень досадно, что я не знал этого раньше. Там были самые лучшие товары и все крайне дешево.

[27]

Лагерь был очень раскидан и поддерживать чистоту в нем стоило больших трудов. Но, несмотря на весь этот беспорядок, дисциплина в Скобелевских лагерях была адова: каждый день можно было прочесть в приказах об отдаче нескольких человек под суд; за неотдание чести офицеры били солдат плетками, рукоприкладство же учителей было очень распространено. Между тем офицеры находились между собою в контрах. Мы прибыли в тот день, когда командиру батальона, за то, что он за деньги освобождал от назначенных рот, было предложено в 24 часа отправиться на передовые позиции. Все это, конечно, знали и нижние чины, и, видя такую несправедливость, роптали. Почти перед нашим отъездом, в батальон прибыл новый командир. Быть может, он сумел впоследствии там все поставить на ноги, но то время, в которое я там был, там был ужасный хаос.

7. Поездка в город Слоним

Наша жизнь в Скобелевских лагерях была слишком однообразна, а царившая там атмосфера даже удручала; поэтому я предложил однажды устроить поездку на лошадях в город Слоним, который находился от лагерей верстах в 25. Предложение мое принято было с радостью, и я тотчас же принялся за его осуществление: вместе с Пущинским после долгих розысков мы, наконец, наняли в деревне Тартак лошадей. На другой день рано утром нас уже дожидались две повозки: в одной из них поехали Вова, Пущинский и я, в другой — Крейн и Лассман. Ехать было очень славно, погода и настроение наше были прекрасны, и мы катили по дороге, весело болтая между собою. Наша лошадь была крайне пуглива: когда на одном из мостиков мы встретили стоявший автомобиль, она задрожала и попятилась. На наше счастье, как выразился наш возница, Бог нанес баб, и

[28]

они своими юбками загородили автомобиль, и мы, таким образом, провели нашу глупую лошадь. Но на другом автомобиле сорвалось: так как автомобиль этот был сломан и стоял вдали в стороне, то мы им пренебрегли и решили проехать, но глупая лошадь шарахнулась в сторону, понесла, повозка наша пошла на одном колесе, и скоро мы очутились на земле. Лошадь с передком рванулась вперед, но вожжи были очень умело схвачены Вовой, и поэтому она не смогла удрать. Все окончилось лишь испугом, и мы потом очень долго смеялись над своим несчастным падением. Несмотря на то, что мы чинились, Крейн и Лассман нас не нагнали.
Город Слоним понравился нам уже издали, так как он имеет великолепный костел и массу белых зданий, которые очень веселят вид города. В город мы приехали в базарный день, когда вся площадь была полна народа. Тон всему городу Слониму задают евреи, которые чувствуют себя здесь великолепно. Они все здесь во всей своей красе: в длинных черных лапсердаках, с длинными пейсами, и в своих характерных маленьких шапочках; молодежь большею частью ходит в ермолках. Еврейки все в ярких кофтах и ужасно лохматые. Евреи в городе являются все коммерсантами — покупателями же являются русины. Они чисто бреют свои подбородки; носят белые штаны и светлые

[29]

армяки, на голове у них красуются серые войлочные шляпы, совсем как у теннисистов; бабы же все одеты в национальные костюмы, которые очень красивы и нарядны.

Магазинов и лавочек в Слониме бездна, там даже есть ряды, где производится исключительно мануфактурная торговля. На площади же главным образом торгуют свиньями, которых сюда свозят в большом изобилии и они верещат тогда на весь город. Жители в Слониме недоверчивы и замкнуты и на все вопросы отвечают весьма неохотно, с какой-то опаской. Мы бродили повсюду, сидели по разным кондитерским, пили содовую воду, «с иссопом», как называла подававшая нам еврейка. Накупили мы бездну, и поздно вечером счастливые и довольные прогулкой поехали обратно. Причем иногда приходилось соскакивать и вести лошадей под уздцы, так как мы то и дело встречали городских велосипедистов, которых наши кони тоже боялись, настолько они были дики. В пути нас настигла ночь, и я вполне оценил тогда прекрасные шоссейные польские дороги, которые благодаря белым камням по сторонам хорошо видны и ночью. Приехали мы очень поздно и скоро все уже спали крепким, здоровым сном. Такова вышла наша поездка в Слоним, и впоследствии мы очень часто вспоминали все наши там приключения.

[30]

8. Выступление из Скобелевских лагерей

17-го июня, когда я был на занятиях, меня экстренно потребовали в канцелярию. Я, конечно, уже догадался, зачем меня требовали в такой неурочный час — дело шло о выступлении на позиции. Я тотчас же прекратил занятия, поздравил солдат с походом и приказал готовиться к выступлению. Сам же я тоже пошел к себе в барак и приказал Витольду укладываться. Скоро явились Вова и Лассман. Суматоха у нас была ужасная: нам предстояло сдать всю отчетность, получить деньги, часть которых следовало раздать нижним чинам. По отчетности, между прочим, выяснилось, что я сделал перерасход в сахаре и чае — все это стоило мне нескольких рублей. Батальонная же канцелярия тянула все ужасно, чем очень нас измучила.

Напоследок мы с Вовой все-таки успели выкупаться, а также сходить на почту и отослать в Москву деньги. Время выступления было назначено в 8 часов вечера и к этому времени роты наши были построены в резервном порядке перед церковью: скоро прибыл и командир батальона; пора было уже идти, как вдруг неожиданно приказали все винтовки маршевых рот передать в роты Крейна и мою, чтобы две роты были

[32]

вполне укомплектованы. Таково было распоряжение дежурного генерала. Началась наскоро передача оружия, причем путаница происходила ужасная, все роты перемещались и мы потеряли на этом деле, по крайней мере, целый час.

Перед самым нашим уходом в лагерь, как следствие тяжелого режима, произошло весьма печальное событие, которое, помню, произвело на меня весьма тяжелое впечатление. Один из командиров, проходя своей ротой, заметил, что один из ратников не отдал ему чести. Он его остановил, а так как последний не взял сразу руки под козырек, ударил его по лицу плеткой. Тогда один из солдат сказал командиру: «Как смеешь бить нас отправляющихся проливать кровь?». Офицер ответил на это заступившемуся тоже ударом. Тогда человек с пятьдесят набросилась на своего ротного и начали его избивать. Офицер крикнул: «Рота, в ружье!» — все бросились к ружьям и, воспользовавшись замешательством, вырвался из толпы окружавших его солдат. Таково было событие, следствием же его было то, что офицеру было предложено немедленно отправиться на позиции, а многие из нижних чинов были подвергнуты аресту. В то время, когда происходил обмен винтовками, [далее фрагмент текста восстановить не удалось]

В батальонном штабе к нам отнеслись безобразно: несмотря на то, что мы уходили, наши личные с Вовой бумаги нам не выдавали; адъютант же нахально заявил: у нас ваших бумаг нет, и вы не должны были их сдавать. Я уже плюнул на это дело, решив получить бумаги впоследствии, но молодчина Вова этого дела не оставил; когда роты ушли, он остался и потребовал на основании разносной книги найти бумаги во что бы то ни стало. После долгих поисков их, наконец, к стыду адъютанта нашли, и Вова нагнал меня почти уже у станции. Так неприязненно расстались мы с 73-м батальоном.

[33]

9. Снова в пути

От Скобелевских лагерей мы ехали уже с меньшими удобствами: офицерам был предоставлен грязный вагон третьего класса, солдат же набили по товарным вагонам, как сельдь в бочки. Они, было, начали роптать, но я возразил им, что здесь, на театре войны, их претензии неуместны и советовал им спокойнее переносить все тяготы походной жизни. Посадка в вагоны была верхом безобразия: никто не знал, в какой сажать нас поезд, и таскали то и дело с одного на другой. Тронулись мы лишь около полуночи. Я был очень доволен, что вырвался, наконец, из этого «нового Сахалина» и с каждым стуком колес уносился от него все дальше и дальше. На другой день, как всегда в поездах, проснулись очень рано; читать было нечего, а сидеть так скучно, поэтому я утащил Вову на паровоз.

[34]

Паровоз у нас был великолепный, громадина ужасная — тип американки; он предназначался для царского поезда. Машинист же его, симпатичный седой старик, уже не раз в текущую компанию возил Государя на фронт. Мы попросили у него позволения пройти на площадку впереди паровоза. Когда он разрешил, мы с большим интересом вылезли из будки и направились вперед. Удовольствие мы получили огромное: очень интересно было смотреть, как паровоз наш глотал несущееся ему навстречу пространство. Все встречавшиеся нам на пути с удивлением смотрели на двух офицеров, несшихся на паровозе. Машинист наш шикнул, и некоторые места шел со скоростью 70 верст; ветер навстречу нам несся ужасный. Благодаря такой езде к вечеру мы были уже в Бресте, где остановились на запасных путях товарной станции Брест IV.

[35]

10. Брест — Ковель — Холм

Жить на запасном пути Бреста IV, конечно, было невесело. Единственным нашим удовольствием было ездить на паровозе в Брест I обедать; там, на вокзале, жизнь била ключом. С Варшавским поездом проезжала всегда масса офицерства, беженцев. Мы получали тогда самые последние сведения с фронта. Приятно было и посидеть за прекрасно сервированным столом за чашкой кофе и московскими газетами в руках. Один раз мне, Вове и Лассману удалось побывать в самом городе. Брест мне понравился своими широкими улицами с массой зелени; очень недурные там и кофейные; в одной из них мы великолепно пообедали и накупили себе всяких сластей: конфет, печенья, шоколаду горького-прегорького, чем вообще отличается варшавский шоколад.

В городе уже чувствовалась некоторая лихорадочность вследствие приближения неприятеля. Жителям пригородов было приказано к концу месяца очистить свои жилища, которые для улучшения обстрела решено было снести. По улицам тянулась масса орудий — преимущественно австрийских, и это, как я заметил, несколько успокаивало жителей. В те дни германская армия под начальством Макензена, в сопровождении австрийцев, обрушилась на жалкие остатки наших войск, спасшихся с Карпат, и немцы повсюду оказывались с преобладающими силами. Все прекрасно понимали важность происходивших тогда на австрийском фронте событий, а поэтому в Брест со всех углов нашего колоссального фронта стягивалась полевая и тяжелая артиллерия, главным образом из Шавельского района. Было переброшено и несколько пехотных, и кавалерийских полков; из глубины же России была двинута масса пополнений, в числе их были и наши маршевые роты. По моему подсчету, лишь на линиях Бреста по вагонам стояло 30000 солдат. Помимо же этого

[36]

в самом Бресте находился шестидесятитысячный гарнизон. Крепость спешно готовилась к осаде, и работа кипела повсюду. В Бресте получили, наконец, вооружение и остальные наши маршевые роты. Мы, конечно, были уверены, что вся эта масса войск окажет находящимся на фронте существенную поддержку и натиск армий Макензена и Хютцендорфа будет ликвидирован.

На третий или четвертый день мы к вечеру, наконец, оставили Брест и покатили на Ковель. Проезжая укрепления Бреста, мы с любопытством разглядывали их из окон вагона; форты сделаны очень хорошо и замечательно пригнаны к фону местности; перед фортами шли двойные ряды проволочных заграждений, но зато естественных укреплений не было никаких, и я очень удивлялся, как можно защищать при таких условиях между-фортовые промежутки. Подход же к Бресту противнику давал значительные выгоды — так как было масса перелесков, лощин — вообще всюду можно было видеть массу скрытых подступов.

На одном из фортов к нам прибавились новые пассажиры: один артиллерийский поручик, очень милый и интересный собеседник, и две сестры милосердия, которым мы уступили одно из купе. Поручик всю дорогу рассказывал нам о своих боевых впечатлениях, он возвращался из отпуска, и говорил о сравнительной легкости службы в артиллерии; о потерях же по сравнению с пехотой и говорить не приходится: за всю компанию, а он участвовал в ней с самого начала, они потеряли среди офицерского состава только одного раненым, среди же нижних чинов — наберется всего лишь человек двадцать. Я был в самом хорошем расположении духа и, как вообще всю дорогу, старался развеселить свою компанию; поручик и тот заметил: «Какой у вас веселый прапорщик, с ним легко ехать на войну». Несмотря на то, что мы все ближе и ближе приближались к немцам, настроение мое нисколько не менялось. Сидя рядом с

[37]

Вовой на ступеньке вагона, мы пели с ним всевозможные шансонетки, романсы, арии; с большим интересом разглядывали мы тянувшиеся мимо пространства еще так мало знакомой нам Польши.

Когда стало темно и холодно, мы ушли в вагон; делать было нечего, а спать не хотелось. Я предложил тогда Вове и Якову Михайловичу завязать через окно переписку с сестрами милосердия. Предложение мое приняли, и я взялся за выполнение этого плана. Я высунулся из окна и обратился к одной из сестер со следующими дипломатическими словами, что нам очень скучно, а потому не желает ли она вести с нами через окно переписку. Она ответила согласием; тогда я передал туда карандаш и бумаги, и переписка завязалась. Из этой переписки мы узнали, что обе они петрограженки из общины сестер милосердия великой

[38]

княжны Ксении. Они были в Бресте, куда отвозили больного, а теперь возвращались в свой лазарет. Сестру, с которой мы переписывались, звали Ириной, она только что окончила гимназию и отправилась на фронт, она вращалась, по-видимому, среди военных кругов, так как у нее было много знакомых гвардейцев. Она всех нас очень заинтересовала. Наконец нам надоело писать, и мы решили уже просто разговаривать через окно. Ирина оказалась спортсменкой, постоянно игравшей в Крестовском лаун-теннис клубе; она, между прочим, проговорилась, что является родственница Сиверса; я уверял ее, что в таком случае разузнаю, кто она. Они слезли на одной из промежуточных станций между Брестом и Ковелем, причем мы очень дружески расстались.

[39]

Проводив их, мы улеглись спать. В Ковель приехали рано утром. Путешествие наше кончилось, и далее мы должны были следовать пешком. Я отправился разузнавать в комендантское управление, можно ли нам высаживаться. Комендант снесся с генералом Суворовым, и мы неожиданно получили назначение ехать в Холм на правый фланг 3-ей армии. Пока я обделывал эти дела, товарищи мои аппетитно завтракали, мне же, лишь только я уселся за стол, пришлось все бросить и садиться на поезд, который тронулся дальше. Я был очень доволен этим неожиданным путешествием. Всю дорогу, как обычно, я провел на площадке. Ехавший со мною кондуктор то и дело обращал внимание на отдаленные пожары, свидетельствующие о том, что там хозяйничают немцы; по дорогам тянулась со всем своим скарбом масса крестьян-беженцев. Их было так много, что можно было подумать, что происходит новое переселение народов. Все это на меня действовало ужасно: при виде этих несчастных на глаза невольно навертывались слезы, а злоба к врагу все возрастала. Я чувствовал, что я себе сам уже не принадлежу, я не боялся тогда смерти, а готов был с радость отдать жизнь, лишь бы принести, возможно больше пользы. Так росло и назревало мое новое чувство…

На этих строках оканчивается моя мирная жизнь в тылу; в следующей части идут боевые впечатления, которые, безусловно, останутся у меня на всю жизнь: я видел, как умирали люди. Я видел много святого и много мерзкого — пусть судит обо всем читатель, пусть он поможет мне разобраться во всем этом.

[41]

Часть II

1. На этапном пункте

25 июня в 11 часов утра эшелон наш прибыл, наконец, к месту своего назначения в город Холм. Сразу по прибытии мы начали высаживаться. Теперь, по прибытии в Холм, каждый из командиров маршевых рот отвечал сам за себя; миссия Крейна была окончена. Я лично осматривал все товарные вагоны, и заставлял нижних чинов забирать с собою все. Правда, некоторым из них пришлось нести вдвойне: винтовки, шанцевый инструмент и другие казенные вещи своих товарищей, отставших по болезни или сбежавших по дороге, — но что было делать. Солдаты делали это неохотно и с ропотом, поэтому мне приходилось прибегать к строгости. Через некоторое время роты, наконец, были выстроены и мы потянулись через город.
Холм оправдывал свое наименование: он расположен на высоком холме, откуда вид открывается верст на десять. Улицы города все узкие и грязноватые; дома же большею частью деревянные и одноэтажные, промежутки между ними составляют

[43]

длинные, некрасивые, серые заборы. Лишь кое-где, как оазис в пустыне, увидишь красивый большой особнячок, окруженный узорчатой чугунной решеткой, но таких домов, повторяю, очень и очень мало. Освещение там, насколько помню, газовое, на высоких фонарных столбах. Что плохо в Холме, как и вообще в российских провинциальных городах, так это мостовые, — по ним очень трудно ходить. Лучшей улицей города является Люблинская, это маленькое подобие нашего Кузнецкого моста: она также тянется в гору, на ней находятся лучшие здания города, причем одно из них даже четырехэтажное; по обеим сторонам улицы находятся магазины и кофейные; здесь же расположены и лучшие гостиницы. Главным украшением города является монастырь, который находится на самой вершине холма. Окруженный белой каменной оградой, он напоминает собою крепость былых времен, от которой так и веет силою и мощью.

В день нашего прибытия жара стояла ужасная. Люди, измученные дорогой и плохо питавшиеся последние дни, еле тащили свои винтовки, и прямо изнемогали от зноя. Я, хотя сам был основательно увешан (на мне были: шашка, револьвер, полевая сумка, забитая вся доверху бумагами, бинокль, бутылка, термос), нес одну из лишних винтовок, чтобы хоть этим послужить примером для нижних чинов. Вероятно, у меня был слишком боевой вид, потому что все попадавшиеся мне навстречу люди улыбались. Я же злой и с нахмуренными бровями с трудом брел по корявой мостовой города.

Город представлял собою тогда военный лагерь: по улицам тянулись бесконечные обозы, многочисленные артиллерийские парки, транспорты, санитарные повозки, между ними поспешно пробирались конные ординарцы, лишь кое—где взгляд падал на коляску не военного образца, но пассажирами в ней были тоже военные или батюшка вместе с причетником, пробиравшийся в какой-нибудь из полков. Изредка пронесется мотоциклетчик,

[44]

пугая лошадей, собранных сюда со всех углов необъятной России. Видел я и санитарные автомобили, но в них преимущественно находились эффектные сестры милосердия с молодыми блестящими штабными поручиками; вид последних вызывал во мне лишь чувство презрения. По тротуарам сновали почти исключительно военные. Жители города с надеждой и жалостью провожали нас глазами.

Выйдя из города, мы потянулись по шоссе и через полчаса были на этапном пункте. Этап представлял собою ряд одноэтажных деревянных домов, или вернее бараков, которые были забиты все солдатами. В одном из бараков помещалась канцелярия этапа; после довольно продолжительной проволочки я сдал здесь лишние винтовки, а посему был очень доволен. На этапе на дворе мы простояли около четырех часов, после чего мы отправились

[45]

на наш первый бивак, который отвели нам верстах в двух от города, прямо в поле; лес же весь был занят артиллерийскими дивизионами, тогда как у города стояли гвардейские дивизии. Солдаты, несмотря на усталость, очень скоро разбили свои походные палатки, которые оказались достаточно просторными и вполне укрывали солдат как от зноя, так и от непогоды, причем они очень славно украсили их дубовыми ветками. Есть мне хотелось ужасно, денщики же наши за неимением подвод остались с вещами на станции. Правда, мой фельдфебель Каданов напоил меня чаем, который я, кстати, до этого не пил, поскольку вода была взята из какой-то грязной лужи. Но что было делать, пришлось пренебречь и этим; все же чай меня не насытил. За этот день досталось мне ужасно, здесь я впервые познал тяготы походной жизни: приходилось по нескольку раз из-за кормовых денег нижних чинов таскаться на этап, где хлопотал Крейн, пока, наконец, их нам не выдали.

[46]

Когда мы с Вовой возвращались на бивак с деньгами, наше внимание привлек необыкновенный аэроплан, который летел по направлению к городу. Это был белоснежный биплан, но не яркий, а как будто прозрачный, точно он сделан был из стекла. Несмотря на безоблачный день, он терялся в лучах солнца; мы сразу догадались, что это немецкая машина. Вдруг раздался орудийный выстрел, и скоро белое облачко шрапнели показалось на голубом небе, за ним другое, третье. Мы стали с интересом следить за разрывами, все они были немного низки, но все же положение летчиков оказалось неважным, они начали быстро уходить в высоту и поспешно повернули обратно. Меня все же поразила отвага летчиков, улетавших за 30 верст от фронта в сторону противника, хотя я и жалел, что не удалось их сбить. Роты наши, как потом передавал мне Каданов, испугались аэроплана страшно: они думали, что он начнет бросать в них бомбы, и поэтому поспешили все удрать в лес. Есть нижним чинам хотелось не меньше нашего, и они, как только получили деньги, направились в город покупать спасительный ситный, несмотря на то, что ходить туда им было запрещено под страхом порки.

Покончив со всеми делами, я злой от голода и усталый развалился прямо на земле, хотя было довольно холодно. Я размышлял, где бы и как достать себе какой-либо еды, как вдруг пришел Вова, он собрался верхом в город, попросив лошадь у одного из фейерверкеров. Я, конечно, захотел ехать вместе с ним, и скоро два вестовых с двумя прекрасными артиллерийскими лошадьми предстали перед нами. Езда верхом, конечно, доставляла нам большое удовольствие. Через какие—нибудь полчаса мы были уже в городе. На углу Люблинской встретили мы Крейна и Фадеева и направились все в кофейную. Несмотря на то, что было уже темно, в кофейной огня не зажигали и все сидели в таинственном полумраке. Мы потребовали себе бутербродов, но

[47]

их не оказалось, пришлось наедаться пирожным, мороженым, пили очень вкусный прохладительный напиток orange, который подавался в бокалах со льдом и который нужно было тянуть через соломинку. Накупив, как всегда, себе шоколаду, мы поскакали домой.
Сначала мы получили приказание немедленно выступать, но потом этот приказ отставили до утра. Обратно ехать было уже просторно, и мы скоро доскакали до этапа. Нам, к счастью, здесь отвели помещение, в котором мы решили переночевать. Лошадей же с вестовым отослали на бивак. На этапе мы видели, между прочим, трех здоровенных пленных немцев, которые в этот день были схвачены недалеко под холмом. Свое пленение они объясняли тем, что, потеряв компас, сбились с пути и были захвачены нашими солдатами глубоко в тылу. Закусив шоколадом, мы улеглись в свои походные кровати, которые разбили нам наши денщики, залезли в мешки, так как было очень холодно, и старались поскорее заснуть, ибо завтра надо было рано вставать.

[48]

2. По дороге в царство небесное

Когда я высунул голову из мешка, я сразу зажмурился: яркие солнечные лучи падали мне прямо в лицо. Сквозь разбитое оконное стекло веяло утренним холодком. Было еще очень рано, но спать мне уже не хотелось. Вообще забота всегда заставляет человека просыпаться рано и гонит прочь сон. Лежать было холодно, поэтому я решил встать. Я быстро оделся и вышел на двор в небольшой палисадник. Небо было совершенно безоблачно, и день обещал быть снова великолепным. Я бродил по садику, с интересом разглядывая посаженные здесь цветы, как вдруг внимание мое привлекло характерное гудение мотора аэроплана, и скоро «стеклянный» аппарат показался из-за деревьев, это был, по-видимому, вчерашний беглец; на этот раз он шел значительно выше. Я, вооружась биноклем, следил за ним до тех пор, пока он не скрылся; к сожалению на сей раз его не обстреливали. Вскоре после меня встал Крейн и ушел на бивак. Один лишь Вова сладко нежился в постели и, несмотря на то, что скоро надо было выступать, не желал вставать. Но рано выступить нам не пришлось, так как наши ратники разбежались в город покупать себе на дорогу съестное. Когда я пришел на бивак, то увидел на бугре сидящего Крейна, кричавшего на солдат, которые, нагрузившись покупками, не спеша возвращались к месту бивака.

Мы получили приказ выступать в 9, а был уже десятый. Когда Крейн ушел окончательно выяснить вопрос на счет подводы для наших вещей, я тем временем выстроил в походном порядке роты, и мы двинулись. Солдаты, разобрав палатки еще с вечера, были недовольны, что пришлось выступать днем, так как уже в 10 часов утра было жарко — что же будет за полдень, а дорога в штаб корпуса предстояла нам немалая. Мы скоро миновали этап и втянулись в город, где нам снова пришлось пробираться

[49]

через бесконечные вереницы обозов. Выйдя из города, мы потянулись по прекрасному шоссе; дорога шла сначала лесом, и потому идти было довольно легко, но все же мы с Вовой не могли нагнать Крейна, который со своей ротой шел очень быстро и почти без остановок, а посему мы решили на него плюнуть и идти своим порядком.

[50]

У города мое внимание привлекли полевые маскированные орудия, хобота которых были глубоко зарыты в землю, очевидно, эти батареи были поставлены исключительно для борьбы с неприятельскими аэропланами. Шли мы очень медленно, делая через каждый час обязательно привал. Жара последних дней высушила землю ужасно, и от ног поднималась такая пыль, что все тонуло в серой дымке. По пути нас нагнали еще какие-то роты; все перемешалось и перепуталось. Солдаты бегали к каждому колодцу за водой: у каждого журавля стояли целые кучи солдат, из-за этого отстававших и терявших свои роты. Воды выпивалось в неимоверном количестве, пили даже из грязных луж.

Солнце начинало печь все более и более. Мы уже свернули с шоссе и шли позиционной дорогой, которая образовалась естественным путем, благодаря массе проходивших войск; ширина дороги была как Петроградское шоссе с обоими его бульварами. Когда нам приходилось проходить деревнями, солдаты ломали сучья с вишнями и зелеными яблоками, стараясь хоть этим утолить томившую их жажду. Я от холодной и болотной воды уже чувствовал себя неважно, и поэтому в виде предосторожности на одном этапном лазаретном пункте выпил брому. Здесь же мне удалось сдать несколько больных солдат своей роты. Между прочим, у нас в ротах вследствие переутомления весьма была распространена болезнь «куриная слепота», которая выражалась тем, что к вечеру человек совсем переставал видеть. Крейн со своей ротой окончательно исчез, и я, не зная маршрута, брел наудачу, пока мне не удалось случайно встретиться с Вовой, который пересекал мне путь; оказывается я срезал угол и выгадал с версту пути. Изредка то с одной, то с другой стороны, как отдаленный гром, слышался орудийный грохот, очевидно, там шел бой, и поэтому мы торопились на позиции, желая принять в нем участие.

[51]

Предполагавшийся обед в одном из этапных пунктов не был для нас приготовлен и мы, несмотря на то, что день склонялся к вечеру, должны были голодными переть дальше. «Вишь как кашляют, Ваше благородие», — не раз говорили мне солдаты, прислушиваясь к доносившейся канонаде. Изредка нам навстречу попадался польский крестьянин, ехавший за чем-нибудь в город на своей длинной телеге; проскачет, поднимая ужасную пыль, как-нибудь лихой казак в ярком бешмете; пройдет одинокая поселянка и дорога замрет. Спрошенный мною один из проезжих казаков сказал, что вчера был большой бой, в котором порядком поколотили немцев.

К вечеру идти стало легче, и мы пошли веселее, да и дорога была очень живописна, она пролегала очень часто через имения и была обсажена старыми-престарыми ветлами. Дорогой, я помню, придумал полезное для нижних чинов развлечение. Я заставлял выбирать впереди себя на дороге какой-нибудь предмет и спрашивал их, сколько до него шагов, а затем мы сообща проверяли. Некоторые определяли расстояние очень и очень недурно. В штаб корпуса мы прибыли уже часов в одиннадцать. Канцелярия штаба помещалась в обширном каменном сарае какого-то богатого польского имения. В штабе мы застали только писарей, которые нам сообщили, что завтра придет начальник штаба, который даст нам дальнейшее назначение. В штабе же мы по карте-десятиверстке смотрели путь пройденный нами за сегодняшний день — оказалось, что мы прошли всего около 20 верст.

На ночлег я поместил свою роту в прекрасном фруктовом саду; солдаты были так измучены переходом, что даже не пожелали обедать, отставив обед до завтра, а, сварив лишь себе кипятку, завалились спать. Нам же квартиры отвели в польской деревушке, которая раскинулась недалеко от именья. Мы поместились в довольно чистенькой халупе, которая стояла на берегу задумчивого пруда. Хозяевами нашими

[52]

были старик, отставной солдат, участник турецкой кампании и старуха. Приняли они нас очень любезно, угостив нас дивным деревенским молоком с черным хлебом. Старик был словоохотлив, и мы с ним довольно много болтали, у него, оказывается, на фронте сын, и он с гордостью говорил, что он теперь дослужился до фельдфебеля. Я удивлялся, чего это они здесь так долго живут и подвергаются опасности; на это он мне возразил, что их удерживает урожай хлебов. Действительно, я никогда не видал такого великолепного хлеба. Здесь на войне я, между прочим, впервые познакомился с некоторыми злаками; тут было все: рожь, пшеница, ячмень, лен, овес, греча…

[53]

На другой день к нашей халупе подъехал какой-то подполковник. Когда мы к нему вышли, то узнали, что он помощник начальника штаба. Он сказал, что начальника штаба мы не увидим, и предложил двум из нас отправиться в одну дивизию, а остальным — в другую. Фадееву, Лассману и Дзудцову не хотелось расставаться так же, как и нам. Подполковник же иначе делить нас по дивизиям не соглашался, вероятно, только потому, что хоть в этом желал проявить свою власть. Правда, он говорил, что нас все равно разобьют по разным полкам, но это было плохое утешение. Крейн меня очень просил идти вместе с ним, и мне совестно было ему отказать, но в то же время жаль расставаться было и с Вовой. Мы даже тянули жребий, какой компании делиться и вышло — нашей. Это, конечно, было очень грустно, но что делать. Поговорив с нами о том, что делается на фронте, что нового в Москве, подполковник уехал, а мы начали собираться в дорогу. Солдаты наши были в самом хорошем настроении: за ночь они прекрасно выспались, а утром их накормили великолепным обедом, состоявшим из прекрасных мясных щей и гречневой каши с салом; такого обеда они, конечно, никогда не ели, а посему и были так прекрасно настроены.

За этот день мы должны были пройти почти вдвое меньше. Сначала маршрут наш был один и тот же с остальными товарищами, но, пройдя 2-3 деревни, мы, наконец, пришли в деревушку, где дороги наши расходились. Я с Крейном должен был идти налево в 49-ю дивизию, а остальные — в 48-ю вправо. Мы, конечно, устроили здесь большой привал, чтобы хоть немного отдалить момент разлуки и поговорить напоследок обо всем. В деревушке мы достали меду, молока, сварили себе шоколаду и устроили последний совместный завтрак. Мы с Крейном выступали первыми. Поцеловав на прощанье Вову, Пущинского и других и, пожелав им полного счастья и успеха в бою, мы тронулись в дальнейший путь. На душе моей было очень грустно.

[54]

Удастся ли мне увидеть вас, дорогие товарищи! Орудийная пальба была уже слышна отчетливо, орудия ухали беспрерывно, и можно было разобрать уже отдельные выстрелы…
С первого взгляда покажется, быть может, немного грубым, что я наш переход от этапного коменданта города Холма до передовых позиций окрестил дорогой в царство небесное, но я этим хочу лишь сказать, что попасть на позиции очень трудно, надо пройти, по крайней мере, семь мытарств. Хотя и на самом деле, как я к своей горечи убедился впоследствии, из тех, кто попал на позиции, немногим суждено было возвратиться.

3. Первая шрапнель

День склонялся к вечеру. Солнце, проглядывая сквозь какую-то мглу, обливало все бледным желтоватым светом. Дорога шла большею частью полями, которые прямо поражали богатством своего урожая. Солдаты, измученные длинным переходом, брели вразброд, еле волоча ноги. Дышать от поднимавшейся пыли было трудно и противно. Я шел где-то в начале роты с преданным мне Кадановым, который по своему обыкновению, все время болтал, мол, как интересно будет бить немцев, что он обязательно вернется героем на родину, и напишет книгу о своих приключениях; иногда он принимался рассказывать, как он служил в конвойной команде, говорил, что хорошо знаком с Прасловым, говорил о своей любви к револьверной стрельбе. Вспоминал батальон, наш отъезд и жизнь нашу в Скобелевских лагерях.
Стрельбы почти не было слышно. Перейдя вброд какую-то лужу, из которой солдаты все-таки не преминули напиться, мы начали переваливать через бугор. Впереди меня тянулся с ротой Крейн, я был за ним шагах в 30.

[55]

Перевалив через холм, мы сразу обратили наше внимание на лежащие впереди нас бугры, на которых то и дело рвались снаряды, поднимая целые кучи песка и дыма. Впереди нас шел бой. С нескрываемым любопытством любовался я невиданным зрелищем, нисколько конечно не думая об опасности: ведь бой шел где-то далеко впереди, а мы шли лишь в штаб дивизии. Все тонуло в пороховом дыму, вот лежит в цепи окопавшаяся пехота, и ведет горячую перестрелку. То там, то сям трещат пулеметы, сзади сыплет снарядами артиллерия. Стон раненных, свист пуль, треск снарядов. Смерть реет повсюду.

У штаба дивизии суета, то и дело проносятся запыленные мотоциклетчики, передают какой—нибудь пакет и снова мчатся под огонь; гудит телефон, повсюду шныряет масса ординарцев; тянутся

[56]

со всех сторон артиллерийские парки и патронные двуколки. Все тонет в дыму и смраде. Но вот мои мысли прервал какой-то странный свист, несшийся откуда-то спереди, затем что-то разорвалось и показалось противное облачко желтого с синим дыма. Сначала все оцепенели. Затем нами овладел панический ужас: рота Крейна посыпалась как горох, шрапнель разорвалась над ними. Я пытался создать что-то вроде строя повзводно: кричал, стыдил: «Ребята, как не стыдно, испугались первой шрапнели, для чего было тогда ехать на войну, ведь мы приехали умереть за родину». Я кричал до того, что потерял голос, а у самого от страха тряслись ноги. Сначала мои ребята долго без толку мялись на местах, но потом я с помощью взводных кое-что наладил; рота моя продвинулась несколько вперед и залегла. Я почти совсем успокоился и лишь изредка поглядывал на небо, опасаясь новой гостьи. Солдаты тоже мало-помалу начали приходить в себя, и скоро и в их среде зазвучали шутки. Наша телега с вещами расположилась несколько сзади у кустов, а мы молча лежали в боевом порядке, боясь даже подняться, несмотря на то, что мы были в лощине.

4. Люди с мертвыми глазами

Прибывший из штаба дивизии офицер таинственно сообщил нам, что мы прибыли не вовремя. На меня повеяло холодом от такой встречи. Одна из рот должна была идти в Троицко-Сергиевский полк, а другая — в Оравайский. Мы оба почему-то избрали Троицко-Сергиевский, но я, конечно, сразу уступил. Шутя поздравив меня с боевым крещением, Крейн поцеловал меня и пожелал счастья и успеха. Он первый увел свою роту. С тех пор я его больше не видел, он был, по-видимому, убит в бою 7 июля.

[57]

Скоро приехал и за мной казак-приемщик. Я выстроил свою роту, с большими предосторожностями двинулся вперед. Впереди меня ехал казак, указывая дорогу. Полк тогда, оказывается, стоял в дивизионном резерве. Я с удивлением смотрел на казака, который, как мне казалось, рискуя каждую секунду быть убитым, беспечно ехал на лошади, срывал по пути яблоки и беспечно их жевал. Орудия ухали редко. Проходя деревню, где нас приветствовал начальник дивизии, я с удивлением смотрел на вымершую деревню; так странно было смотреть на опустелые, мертвые хаты. Лишь в некоторых из них ютились казаки со своими лошадьми, нарушая тем пустынное однообразие. Нижние чины теперь шли осторожно и старались не пылить. Нам приходилось проходить опасными местами, которые я, из опасения обстрела, перебегал отделениями. При одной из таких перебежек, казак показал мне видневшийся вдалеке зеленый выступ, сказав, что там находится наблюдательный пункт противника. Я с любопытством глядел на эти зеленые кусты, и они казалось мне чем-то вроде «всевидящего ока». Зеленая долина, расстилавшаяся перед нами, почему-то напомнила мне Севастополь с его Малаховым курганом.

Бивак полка был разбит в лесу на холме, под самым носом противника, который, по-видимому, совершенно не предполагал, чтобы резерв мог быть расположен так открыто. На биваке господа офицеры жили кто в шалашах, кто в блиндажах, большинство же нижних чинов располагалось прямо на земле. Выстроив роту, я подошел к командиру полка с рапортом. Командир полка мне сразу не понравился; небольшого роста, плотный, со смуглым лицом, с большими, опущенными вниз, седыми усами и нависшими бровями — он представлял собой типичного запорожца. Он все время размахивал своей палкой, брюзжал и делал окружавшим его офицерам всевозможные замечания. На биваке меня очень заинтересовала организация связи, в ней было что-то от паука, сидящего на своей причудливой

[59]

паутине, и чувствовавшего всю свою сеть. По первому возгласу командира полка как из-под земли вырастали всевозможные подпрапорщики, фельдфебели, унтер-офицеры, которые принимали людей моей роты. Всю маршевую роту разделили на кусочки и распылили по всему полку. Я же был назначен младшим офицером в 1-ю роту. Ротный мой, прапорщик Щекалев, оказался очень простым, но очень симпатичным малым. Впоследствии я узнал, что в мирное время он был на сверхсрочной службе и служил в Петроградской гвардии, затем перешел в Оравайский полк, где и был произведен в текущую компанию в офицеры. Вместе с ним в его шалаше жил и командир 4 роты, также произведенный из подпрапорщиков — Чижиков, этот был намного грубее ротного, в нем сразу сказывался мужик-фельдфебель, прижимающий и держащий в ежовых рукавицах солдат. Помню, такой офицерский состав меня крайне поразил, но впоследствии такой кадровый состав я вполне оценил. Они были грубы и энергичны, а это один из необходимых элементов для успешного управления ротой.

Так как Витольд с моими вещами пропал, то я поместился у моих новых товарищей, которые снабдили меня всем необходимым. Здесь первый раз я ужинал под артиллерийскую стрельбу. Противник обстреливал по площадям, и снаряды его рвались то вправо от нас в овраге, то влево на поляне, кидал он снаряды и за наши спины по направлению к деревне. Настроение мое было гнетущее, каждый разрыв снаряда находил отзвук в моем сердце. Иногда разорвавшийся близко снаряд потрясал все мое существо. Но люди позиции жили своей особой жизнью — и мне, свежему человеку, это невольно бросалось в глаза. Передо мною были люди, видевшие смерть и подвергавшиеся ей каждую секунду. На лицах их лежала какая-то глубокая, непередаваемая, безотчетная грусть. А глаза, Боже, эти глаза — они умерли, в них застыл ужас и покорность перед происходящим, в них

[60]

не было жизни, они умерли. Это были люди с мертвыми глазами. Не было слышно ни шуток, ни смеха, говорили тихо, почти шепотом, как в церкви на исповеди.

Тихая летняя ночь быстро спускалась, высокие верхушки сосен уже тонули во мраке. Стрельба прекратилась, и я несколько успокоился. Усталость брала свое; я собирался уже ложиться спать, как вдруг всех господ офицеров потребовали к командиру батальона. Когда мы собрались, то командир батальона, курносый и близорукий малый, очень безалаберный, и часто болтавший без всякой системы, сообщил нам, что, по приказанию начальника дивизии, надо составить программу занятий с нижними чинами на «завтрашний день». Сидели мы у него очень долго, небольшой огарок свечи наводил на меня ужасную тоску, а монотонный голос батальонного командира клонил ко сну, с которым мне приходилось бороться. Придя в шалаш, я положил себе под голову свою походную сумку и с удовольствием растянулся на земле, собираясь заснуть, но холод и нервная дрожь не давали мне покоя; товарищи мои спали крепким сном. Я ворочался с боку на бок, стараясь отогнать тяжелые мысли. За полночь началась перестрелка, которая меня начала еще больше волновать. Ружейные выстрелы в чистом ночном воздухе слышались все чаще и чаще. Проснулся Щекалев и вышел озабоченный из шалаша послушать, с какой стороны идет перестрелка. «Это разведчики под Чешиным очевидно подобрались к немецким окопам», — ответил он мне, вернувшись в шалаш. Он снова лег, но как он, так и я больше не спали.

[61]

5. Занятия под выстрелами

Участие в боях требует большого физического и нравственного напряжения, поэтому войскам, уходящим в резерв, необходим полный покой. Это подсказывает само назначение резерва, который каждую минуту, сильный духом и телом, мог бы вступить в бой. Из этого ясно, что нет ничего глупее, как вести занятия под выстрелами. Ведь каждое ученье требует вдумчивой, спокойной работы, тогда будет и польза, и интерес; когда же над твоей головой рвется шрапнель, то хорошего получается мало. На это мне возражали, что солдаты разбегутся; их надо занять, а то они опустятся, деморализуются. Если, дескать, солдаты уже обучены, то почему они не понимают как следует приказаний во время боя. На эти аргументы можно было бы возразить с моей стороны очень многое, приведу только пословицу: «На травлю ехать, собак кормить».

Как бы то ни было, на другой день мы вышли на занятия. Длинной колонной батальон наш спустился в овраг, по которому на капут сыпала артиллерия противника, и потянулся по опушке леса. Вчера в этом овраге снарядом, как мне передавали, убило солдата, поэтому при проходе его на меня напал невольный

[62]

страх. Пройдя версты полторы, мы свернули влево, где и начали занятия. Мне стыдно было смотреть на нижних чинов, когда их заставляли рассыпаться в цепь, совершать перебежки, различные построения. Я большую часть занятий просидел на пне, наблюдая в бинокль в сторону противника, стараясь открыть расположение его батареи, но это мне, конечно, не удалось. Занятия тянулись крайне долго. Солдаты, видя ненужность этих занятий, делали все крайне вяло и неохотно. Скука была ужасная. Дозанимались мы до того, что нас открыли и начали засыпать шрапнелью. Пришлось уж на практике применять строй повзводно; насилу мы утекли из этого проклятого места, причем своими занятиями чуть было не подвели одну из батарей. Когда мы возвращались, меня трясло как в лихорадке, я только и думал, как бы добраться до бивака, точно там я был бы спасен. Придя на бивак, мы все-таки занятия не прекратили и занимались словесностью. Хотя и здесь я большее время проводил в том, что рисовал рожи и беседовал с вольноопределяющимся Белкиным, который был назначен в мою роту. Темою разговора, конечно, были первые впечатления, и я нисколько не скрывал тяжести своего физического состояния. Вечером этого дня мы должны были идти в окопы, сменять находившийся там Свияжский полк, и я ждал наступления темноты со страхом и трепетом.

[63]

6. В окопах

Темнело. Солдаты одевались молча и сосредоточено, они скатывали шинели, приторачивали котелки, снаряжение и являлись на осмотр к своим взводным командирам. Все это делалось с тою целью, чтобы при движении было меньше шума и лязга. Кто-то тихо сказал: «Не всем вернуться с этой позиции», — и эта фраза камнем легла у меня на сердце. Я одевался торопливо и ужасно волновался: я скатал по-солдатски шинель, взял бинокль, прикрепил полевую сумку, зарядил револьвер и положил его в изгиб скатки, чтобы быть каждую секунду готовым отразить врага, который, казалось мне, мог ринуться на нас неожиданно из-за угла. Трогательно распрощавшись с Витольдом и написав на случай смерти письмо, я пошел к роте, которая была уже готова. Стрельба утихла. Темная летняя ночь быстро спускалась на землю и окутывала все таинственным полумраком. Лишь изредка в траве трещали кузнечики, да доносился отдаленный лай собаки. Этот переход от артиллерийской стрельбы к безмолвию делал тишину еще более таинственной. Выйдя из леса, батальон наш потянулся гуськом по лощине. Днем по этому месту била неприятельская артиллерия, и это еще более внушало невольный трепет.

Скоро мы подошли к небольшому леску, где я впервые увидел ряд небольших ям — это были резервные окопы. Они были невелики и крыты досками, хворостом и соломой. В окопах сидели люди — это был Свияжский полк, который мы пришли сменять. У леса командир батальона слез с лошади. Лесок был невелик; пройдя его, мы свернули скоро вправо по небольшой канавке, которая оказалась ходом сообщений, и полезли в гору к окопам. Скоро миновали солидный блиндаж, в котором решил поместиться батальонный командир, и направились далее. Позиция представляла собой целый земляной город с бесчисленными улицами и переулками. Пройдя один бугор, мы пересекли глубокий

[64]

овраг, по которому пролегала какая-то дорога, и затем улицами и переулками. Пройдя один бугор, мы пересекли глубокий овраг, по которому пролегала какая-то дорога, и затем полезли снова в гору по прекрасному ходу сообщения. Мне почему-то казалось, что я в английских траншеях. Вероятно, оттого, что я не ожидал увидеть такие окопы. Многие из офицерства говорили, что у нас никуда не годные окопы. Каково же было мое удивление, когда я увидел окопы с навесами, которые вполне могли предохранить от шрапнельного огня; в некоторых из них были устроены противоштурмовые лестницы, для ратных командиров и для связи были устроены великолепные блиндажи; обстрел из окопа на 1500 метров; окопы были очень недурно маскированы и оцеплены проволочными заграждениями. Итак, первое впечатление мое было очень и очень отрадное.

Сменив роту свияжцев, мы принялись за работу: я, по поручению Щекалева, принялся за набрасывание плана позиции, тщательно ориентируя все завороты по компасу и рисуя профили блиндажей и окопов. Выставив сторожевое охранение, мы принялись за рытье окопов, ходов сообщений. Несколько раз заходил и батальонный, капитан Тарусевич, и назначил меня на левый фланг, на самое опасное место. Я невольно подумал, что хорошо бы ему самому там находиться, так как находится там — верная гибель. Работали всю ночь напролет, почти не отдыхая, и легли спать лишь на рассвете, часов в пять. Блиндаж наш находился на середине горы; довольно просторный, и с земляными постелями, он представлял прекрасное жилище. Укрывши вход досками, мы зажгли там свечи и иногда забегали туда перекусить или написать какое-нибудь донесение. Был я ночью и на полевом карауле, все это в первый раз производило, конечно, большое впечатление. Итак, в окопах мне очень понравилось, исчезли и страх, и трепет, усталый, но довольный я уснул скоро крепким и здоровым сном.

Проснулся я от артиллерийской стрельбы; хотя противник стрелял редко — наши батареи все же ему отвечали. Снаряды нашей полевой артиллерии летели очень низко и проносились с ужасающей

[65]

быстротой над нашими окопами. Пиу, пиу, пиу, пиу… — и целая очередь снарядов выпущена в противника, через 15-16 секунд слышим: тра, тра, тра, тра — значит снаряды прибыли в гости. Противник стрелял одиночными выстрелами, раскидывая снаряды по всей площади. К полудню стрельба утихла: немцы пьют кофе. Я пошел в окопы разговаривать с моими ребятами, которых я привел из Москвы. Вид бодрый, хотя, в общем, несколько усталый после трудовой ночи.

Большинство спят, только часовые внимательным оком следят за противником. Да кое-кто чистит винтовки, или обедает сухарями. Когда я пришел, сразу все бросились указывать мне, что вон, правее расположены деревни; вон в тот белый домик пошли два человека, а вон там видны окопы, а немец бьет больше по пустым колеям за нашей спиной. Дело в том, что впереди нас находились проволочные заграждения — сзади были лишь колья, проволокой же их затянуть не успели, но противник, по-видимому, думал, что главные окопы у нас за вторым рядом и поэтому бил преимущественно по ним. Я с интересом рассматривал впереди себя лежащую местность в свой превосходный бинокль. Она меня так заинтересовала, что, помню, я даже сделал с нее набросок с соответствующими примечаниями.

Днем пришел Витольд и принес превосходный обед. Вообще как мы, так и солдаты питались превосходно. У входа в нашу землянку стоял стакан 6-дюймовогого снаряда, наполовину наполненный круглыми пулями. Мы с любопытством разглядывали это чудовище. Остаток же дня провел я в чтении стихотворений Некрасова, которые нам оставили в блиндаже свияжцы. К вечеру над нашей позицией показался неприятельский аэроплан. Он несколько раз пролетал вдоль нашего фронта и, помню, мне очень хотелось в него пострелять, но Щекалев мне отсоветовал, да и шел он слишком высоко. Он потом свернул к себе и, никого не опасаясь, снизился и опустился где-то недалеко от своих передовых линий. Ночью снова были работы.

[67]

Помню несколько раз стоял я, задумавшись, на дороге, которая шла мимо блиндажа, и смотрел, как то с одной, то с другой стороны вспыхивали осветительные ракеты производившего разведку противника. Мысли роились в моей голове, я думал, как неожиданно и быстро кинула меня судьба в совершенно другую сторону; быть может, меня убьют. О, как не интересно, скучно прошла моя жизнь! А что будет дома? А как тяжело здесь в нравственном отношении. А возврата назад нет…

Этой ночью я первый раз попал под пули. Идя на работы, я был застигнут перестрелкой, которую вели наши разведчики с немцами, и то и дело пули начали свистать около меня и шлепаться в землю. Неужели убьют, и я не увижу ни одного боя? Я залег и читал молитву. Идти здесь было опасно, я прополз несколько шагов и скоро миновал опасное место: пули, хотя и свистели, но значительно реже.

В эту ночь под Чешиным под утро наши разведчики забрали в плен выдвинувшихся вперед австрийцев. Всю битву, как говорит прапорщик Щекалев, отлично было видно в бинокль, но я, к сожалению, ничего не видел, так как страшно ослаб, так что не мог даже встать. Дело же произошло так: выдвинувшиеся вперед разведчики подошли к немецким окопам, обойдя находившихся впереди австрийцев. Когда немцы их отогнали, они, убегая, наткнулись на австрийцев, последние, видя спереди и сзади противника, сдались. Днем мы уже получили поздравления, корпусный командир г. А. прислал телефонограмму: «Поменьше стрельбы, побольше штыковой работы — этак всегда вернее». Но плохо, по-видимому, знал он это дело. Ведь недостаток патронов и погубил Чешино. Это было одно из весьма кровавых дел.

В этот день прибыли к нам молодые прапорщики. Один из них, Богатыревич, был назначен мне помощником в первую полуроту. Вечером мы ушли в небольшой лесок, о котором я говорил раньше, а на наше место встал прапорщик Чижиков со своей 4-й ротой.

[68]