Гусев Е. Н. Из дневника

Первая мировая война 1914—1918 гг. в дневниках и воспоминаниях офицеров Русской императорской армии: Сборник документов / отв. сост. С. А. Харитонов. — М., 2016. С. 45-58.

Евгений Николаевич Гусев родился 7 декабря 1879 г. в г. Калуге. Происходил из дворян Калужской губернии. Окончил Скопинское духовное училище. 17 марта 1900 г. поступил вольноопределяющимся в 140-й пехотный Зарайский полк. 28 августа 1902 г. поступил в Казанское пехотное юнкерское училище. 22 апреля 1905 г. окончил училище и произведен в подпоручики с назначением в 37-й пехотный Екатеринбургский полк. В составе сформированных пулеметных рот участвовал в подавлении беспорядков во время революции 1905-1907 гг. 7 ноября 1906 г. назначен начальником пулеметной команды 37-го пехотного Екатеринбургского полка. 1 октября 1908 г. произведен в поручики, 15 декабря 1912 г. — в штабс-капитаны. 15 августа 1914 г. был контужен в бою под Павловым, а 17 августа 1914 г. ранен в бою под Важучином и эвакуирован для лечения в тыл, в мае 1915 г. по выздоровлений назначен в броневые автопулеметные части, продолжая числиться в 37-м пехотном Екатеринбургском полку. 2 февраля 1917 г. переведён во 2-й броневой автомобильный дивизион. В годы Гражданской войны участвовал в Белом движении на Юге России. В 1918 г. произведен в полковники. 29 сентября 1919 г. Е. Н. Гусев погиб в бою под г. Бердянском.

Е. Н. Гусев был женат на дочери капитана Лидии Михайловне (урожденной Лукомской). Имел сына Виктора (родился 4 февраля 1913 г.), дочерей Веру (родилась в 1916 г.) и Надежду (родилась в 1917 г.).

Был награжден орденами Св. Станислава 3-й степени (6 декабря 1910 г.) и Св. Георгия 4-й степени «за то, что в бою 14 августа 1914 г. у п[осада] Лащева удержал важный в тактическом отношении пункт (фольварк Надольцы), что дало возможность на следующий день нашим войскам перейти в наступление, окончившееся поражением противника» (9 января 1915 г., награждение утверждено 6 апреля 1915 г.){1}.

[45]

Подробно о подвиге, за который Е. Н. Гусев был награжден орденом Св. Георгия, пишет в своей реляции командир 37-го пехотного Екатеринбургского полка: «за переход с 4 пулеметами по личной инициативе 14 августа 1914 г. в бою под Павловым по дамбе под жестоким ружейным и орудийным огнем неприятеля с расстояния постоянного прицела и занятие фольварка Надольцы — ключа позиции, подвергшегося решительной атаке противника, чем прикрыл обнаженный правый фланг позиции 10-й дивизии, поднял дух защитников и спас от захвата расстрелянную батарею и своим маневром не только вывел из тяжелого положения охватываемую свою дивизию, но дал возможность на другой день перейти в атаку, завершившуюся расстрелом 14-й венгерской дивизии и пленением всего ее состава. Во время боя 15 августа умелым маневром взял во фланг 2 батареи противника и расстрелял их пулеметным огнем. Батареи были взяты нашими наступавшими частями. Этот расстрел батарей в тылу противника дал поворот боя, закончившийся расстрелом частей 14-й и ?{2} венгерских дивизий»{3}.

Машинописная копия части дневника Е. Н. Гусева «за август 1914 года» хранится фонде № 16180 «Комиссия по организации и устройству Народного военно-исторического музея войны 1914-1918 гг.»{4} в деле под заголовком «Анкетные данные о солдатах и офицерах русской армии, совершивших подвиги за время русско-японской 1904-1905 гг. и 1-й мировой войны 1914-1918 гг. и описания подвигов»{5}. Данный отрывок представляет собой описание боя, за который Е. Н. Гусев был награжден орденом Св. Георгия. Подлинник дневника в деле отсутствует, очевидно, что некоторые опечатки и искажения возникли при перепечатке документа. Отрывок из дневника имеет собственную нумерацию листов (с 1 по 24 без оборотов). В тексте заметны элементы литературной обработки дневниковых записей. Авторского заголовка не имеется. Дело также содержит рукописную анкету-формуляр Е. Н. Гусева (Л. 224-224 об.; не публикуется) и машинописное изложение представления командира полка к награждению орденом Св. Георгия (Л. 227, не публикуется).

[46]

Из дневника

Когда я вместе с пулеметами перевалил через гребень, глазам представилась чудная панорама. Внизу под ногами поперек нашего наступления лежала долина верст 9 в поперечнике. У нашего берега, среди темно-зеленой болотистой низины, пробегал серебристый ручеек, затейливо извиваясь из стороны в сторону и разбиваясь на рукава. Влево и вправо громадную площадь занимало болото, поблескивая на солнце десятками своих озер: Прямо под нами, весь в садах, раскинулся посад Лащево с высокою белою церковью и барским домом на отлете. У посада проходил ручей с 3 узкими мостиками{6}. Дальше верстах в 2-х раскинулся небольшой лес. У противоположного подъема виднелся большой сосновый лес с деревушкой на дороге. Вправо от барского дома шла по болоту дамба длиною около 150 саженей и соединяла с фольварком, который стоял у подошвы гряды, которая, постоянно повышаясь на ту сторону болота, вливалась с противоположным нам подъемом.

Долина гремела от боя. Удар за ударом бухали совсем близко наши пушки. Ружейная трескотня то заглушалась артиллериею, то, явственно выныривая, слышалась от того небольшого леска, что да деревнею. Над фольварком, над леском, над деревнею то и дело вспыхивали какие-то блестящие звездочки, испуская из себя затейливо очерченные облачка, и вместе с этим неслось к нам{7} характерный звук разрыва шрапнели.

Сколько я ни напрягал зрения, сражающихся не видел. Было пусто кругом.

Вот облачка разрывов стали все чаще и чаще. «Пых… пых… пых..» — появились на небе новые облачка; «троп… троп… троп…» — неслось следом за нами. Все больше и больше вспыхивает облачков над деревнею на пути нашего наступления. Все ближе и ближе бегут они к нам.

[47]

— «Ага, увидел, подлец», — слышится из рядов. Действительно, ясно было, что облачка со всего фронта сосредоточиваются над нашим путем и подбираются к нам.

«Буш… буш… буш…» — зачастили наши скрытые батареи.

«Бррум», — рявкнул батарейный залп совсем над ухом. Земля тряхнулась под ногами; воздух заколыхался; многие от неожиданности попадали.

«Вперед, вперед», — послышалась команда и четырехтысячная громада, как один, бросилась вперед под эти белые, красивые, недобрые облачка.

Сверху гудело, тарахтело, звонко лопалось. Кругом свистело, визжало. Серые{8} пыльные облачка то и дело справа, слева, спереди, смешиваясь с пылью бегущих ног.

Падали люди; поднимались; снова падали…

Вдруг совсем рядом мгновенный блеск, страшный оглушительный удар, клубы дыма, пыли, куски земли, тупой удар по животу, как бы тяжелою мокрою тряпкою. Я потерял способность двигаться и упал.

Ноющая боль шла от живота к правому плечу и в ноги.

С трудом сообразил, что это разрыв мортирного снаряда и что я ранен в живот.

Мучительно забегала мысль, убит я или только ранен и насколько тяжело. Напрягая внимание я слышал орудийные удары, слышал полет снарядов. В памяти живо представилась картина смерти офицера из «Севастопольских рассказов» Льва Николаевича, тоже первый бой, тоже ранение снарядом и размышление павшего, убит он или ранен и с мыслью, что он только ранен, так как слышал разговоры проходящих мимо, орудийные выстрелы, раненый, лишившийся половины грудной клетки, умер.

Мысль, что я убит и умираю, стала ясною для меня. Полное спокойствие; только вся духовная жизнь моя напрягалась в просьбе к Великому Богу принять меня к себе и тут же запрыгали образы моего малыша Витюшки.

Страха смерти не было, желания жить тоже, одно только было — жгучее желание чувствовать около себя в эту великую минуту присутствие родных лиц жены и сына, и сознание, что их нет и не будет, было мучительно.

Сколько продолжалось такое бредовое состояние, я не знаю до сих пор, но, наверно, не больше 1-2 минут. Пришел в себя, поддерживаемый моими солдатами. Я взглянул на рубашку — крови не было; не

[48]

было, конечно, и болтающихся внутренностей, чего я ожидал. Судьба меня пощадила — удар получил газами и куском земли.

Я осмотрелся; сбоку от меня шагах в 15 под густым облаком дыма виднелась громадная яма. Задняя линия полка уже вбегала в деревню. Мои пулеметчики тихо плелись сзади, с трудом вытягивая пулеметы на картофельном поле, и мне стало страшно стыдно от мысли, что они могут подумать, что я их бросил, пробегая зону артиллерийского обстрела; бросил, когда я должен быть с ними.

Что произошло со мною, я не знаю. Я, повторив команду «вперед», инстинктивно побежал за полком, сохраняя свое место в общем порядке, а что пулеметы могут, да и должны отстать, у меня и в голову не пришло. Мне кажется, что здесь имел место аффект первого боя. Я видел только то, что было впереди меня; видел вскользь падающих людей; через что-то перепрыгивал, в чем-то запутался; кажется, что одни раз упал; все в тумане.

Я медленно сделал несколько шагов навстречу своим солдатам и впрягся в пулемет. Солдаты тяжело дышали. Пот градом катился с их лиц.

Мы подошли к окраине деревни и свалились под защитою сарая. А снаряды все били, рвались гранаты; визжали пули над опустелым склоном.

Интересно наблюдать над разъяренной, сокрушительной стихией, когда сам в сравнительной безопасности. Вот слышишь, как издали гудит, приближаясь, снаряд. Все ближе и ближе; гуднул над головою и понесся дальше. Вдруг на склоне под кустом орешника взвился черный клуб земли. «Бах» — слышится глухой удар снаряда о землю;. Летят уже вниз, кувыркаясь, куст, обломанные ветки, куски земли. «Слепая», как называют солдаты неразорвавшийся снаряд.

Вдруг — «ггуд» — неожиданно вывертывается сбоку; «ррах» — рвется он в воздухе, и целый рой пуль, как из решета, обсыпает участок шагов в 30 по фронту и до 200 в глубину. Пыль, мелкие предметы, куски земли покрывают всю площадь, поднятые сотнею пуль и в воздухе запели на все лады, уносясь вверх, рикошетные пули. Особенно действуют на нервы дистанционные трубки — это головка снаряда весом около 1¹/₂ фунта. Имея поверхность, всю испещренную неровностями, при рикошетном полете она издает десятки пронзительных звуков, которые, меняясь силою при вращении, производят потрясающий концерт.

Здесь я рассмотрел и свои батареи. Скрываясь в складках местности, в лощинках, за буграми они методично слали снаряд за снарядом куда-то вперед. Куда — да они и сами не знают. Там впереди на дереве,

[49]

на стоге сена, на крыше дома примостилась маленькая человеческая фигурка — это батарейный командир. От него то и дело показывают в разных положениях флажки — то разойдутся, то перекрещутся, то станут вертикально, а здесь его помощник уже командует: «угломер вправо 12; прицел 150; Трубка 152; тремя патронами, беглым».

Это значит — взяли цель в оборот; и запрыгали 120-пудовые стальные чудища, изрыгая пламя, гром и пуды металла.

Однако нужно было догонять полк.

Я встал и, прихрамывая от острой боли в ногах, выгнал{9} из-за прикрытия.

Полк втянулся в рощицу, окружавшую помещичий дом. Справа через болото ясно виделись перебегающие массы противника, которые упорно стремились к фольварку. Правее фольварка стояла разбитая наша батарея, валялись лошади, люди и разбитые передки.

Нетрудно было понять обстановку — фольварк был опорным пунктом нашего правого фланга;, закрывавшим наш тыл, и противник, разнеся его своим артиллерийским огнем, пустил сюда большие силы.

Вот наступающий все ближе и ближе… Вот уже он{10} на 800 шагов, вот подошел на 700 и, несмотря на адский огонь защитников, неудержимой лавиной медленно, но упорно прет вперед.

Вдруг оживленный дотоле огонь защитников стал заметно редеть. Стали появляться одиночные отступающие люди. Вот показалась уже кучка. Расстреливаемые на открытой дамбе, они отпрыгивают в болото и под прикрытием высокой болотной осоки, по пояс в воде, направляются на эту сторону. Вот на берегу подвился и офицер и под градом сыпящихся на него пуль что-то кричит в нашу сторону, указывай рукою на фольварк и в сторону противника.

Очевидно, подавленные массою, части не выдержали. Медлить было нельзя. Наступила минута, решающая не только участь боя и всего отряда, попадающего с падением фольварка в ловушку. Я повел пулеметы вперед на помощь изнемогающих братьев.

Теперь, когда я вспоминаю этот переход, становится не по себе. Над головами, как буря, шумели, свистели, буркали под носом в воду сотни пуль. Добравшись ползком до середины дамбы, дальше не хватало нравственных сил ползти и тем удлинять время адского состояния — быть под открытым расстрелом. Мы все как один вскочили и одним духом перебежали остальную часть дамбы.

[50]

Трудно описать состояние духа человека, попавшего под открытый расстрел противника и обреченного быть пассивным. Все существо как-то сжимается от ожидания каждую секунду удара пулею, а с нею страданий ранения, искалечения. Каждый свист пули над ухом заставляет всего уходить в себя. Нервы напряжены до крайности; во рту горечь и сухость, сердце стучит, как молот; разум работает скачками; внимательность пропадает. Полагаю, что всякий поймет состояние, если представить себя в положении человека, попавшегося среди глухого черного леса, ночью, в руки своего злейшего врага, от которого пощады не жди. И вот он с демоническою улыбкою водит револьвером со взведенным курком по лицу жертвы, приставляет дуло к виску, ко лбу, к сердцу, дергает за спуск, и жертва в полном бессилии ждет рокового удара. Пусть хоть смерть, но скорее. Вот почему пассивное ожидание смерти доводит многих до самоубийства. При активной борьбе с противником, при наступлении, ничего подобного нет, т. е. оно есть, но заглушается активною работою{11}. Тебя несет вперед невидимая сила, тебя несет сознание превосходства над противником; желание скорее добраться до него, уничтожить его на коротком расстоянии, и каждая пролетевшая над тобою пуля вселяет убеждение, что противник слаб, подталкивает тебя вперед туда, где временами видны неясные силуэты противника. Опасность ясна, но страха не чувствуешь. Этой моральной силе бойца я хотел бы отвести слабое{12} место в будущем.

Фольварк состоял из хозяйственных служб, обнесенных каменною стеною с двумя воротами на восток и запад и маленькою калиткою на юго-восток.

Фольварк продолжали защищать человек 10-12 стоявшей здесь роты №№{13} полка и около взвода только что предо мною прибежавшего на помощь нашего лихого немца поручика Фингер{14}.

Противник силою около двух батальонов охватил фольварк с двух сторон — с юга и востока и осыпал его пулями.

Через узкую калитку я произвел разведку местности. Противник находился в расстоянии 6[00]-800{15} шагов и бил разрывными пулями. Расставив пулеметы во фланкирующем положении к пути атаки, я с чувством охотника по красной дичи ждал и жаждал этой минуты, но атаки не последовало. Противник остановился и окапывался.

[51]

Очевидно, что он не решался броситься на нашу крепостцу, это удесятерило наши небольшие силы.

С наступлением вечера выстрелы раздавались все реже и реже, становилось все спокойнее. Вот уже в ночном полумраке раздались еще 2-3 пушечных выстрела, несколько ружейных и все стихло.

Так закончился первый день боя под Лащевым, где один из наших полков целый день удерживал натиск целой австрийской дивизии и тем послужил главным рычагом того удара, который назавтра нанесла ему подошедшая наша дивизия. Особенно отличился 1-й батальон под командою полковника Вагина, выдержавший бой под тем небольшим леском с венгерским пехотным полком и уложивший груды трупов неприятеля, подпуская к себе до 80 шагов. Ни израсходование патронов, ни отсутствие укрытия, ни обходы со стороны противника не сломали железной воли батальона, и он заставил полк отступить. Впрочем, я буду несправедливым, если не скажу, что и остальные части родной дивизии поддержали славу войск Варшавского округа, из состава которого они вышли.

Я вышел через маленькую калитку в поле. Тихая, темная, теплая ночь. Кругом тихо-тихо. И наши, и противник притаились. Шагах в 600 на линии позиции противника медленно горел стог сена, отбрасывая далеко во все стороны зарево. Влево от нас на светлой полосе чистой воды болота виднелась дамба, а за нею мрачно возвышался парк господского дома, где скрывались наши главные силы. Далеко впереди и влево через болото под лучами зарева виднелся лесок, где был сегодня самый неравный, упорный и славный бой нашего батальона. Теперь там было тихо-тихо. Вдали на горизонте виднелись мигающие огни сигнализации противника.

Стены нашего фольварка освещались, как днем, светом горевшего стога и казались такими угрюмыми, холодными и мощными.

Я выбрал новое место для пулеметов вне фольварка у юго-восточного угла ограды с круговым обстрелом во все стороны; протрассировал окопы; дал указания своим помощникам о работе и пошел осмотреть фольварк со своим вооруженным денщиком.

В фольварке заканчивали работу, приспособляя его к упорной обороне: пробили бойницы, устроили навесы для защиты от шрапнели, забаррикадировали восточные ворота, расставили отряд по стене. Я прошел в задние ворота; позавидовал отдыхавшему под нашей охраной за дамбою полку; осмотрел пристройки с западной стороны и прошел поперек небольшие кусты с северной.

Жуткое и приятное чувство одиночества среди ночной тишины и опасности военного времени. Впереди, заведомо, противник, который тоже не дремлет, тоже вынюхивает, тоже рыщет. Мы легли на

[52]

землю и поползли вперед к стогу, который туманно обрисовывался шагах в 300 впереди — нужно было проверить фигурацию{16} местности и величину обстрела восточного фронта.

Сделав шагов 200, я услыхал какой-то подозрительный шум влево от себя шагах в 300. Притаив дыхание, мы оба ясно услыхали медленное, осторожное шуршание сотен ног по ботве картофеля. Сомнения нет, что под покровом ночи, противник намерен штурмовать нашу крепостцу. Мы с денщиком, пригнувшись к земле со всех ног бросились наперерез противнику, к нашим пулеметам. В голове мелькала мысль — успеем ли подготовить пулеметы, успеем ли поднять на ноги людей, проскользнем ли мимо наступающего, т[ак] к[ак] нам пришлось бежать перед его фронтом на юго-восточный угол к маленькой калитке.

Мы неслись уже мимо забаррикадированных восточных ворот, когда нас вдруг громко окрикнул часовой: «Стой. Кто идет?». Этот неожиданный голос среди мертвой тишины, послышался как удар грома. Ударил он не только своею неожиданностью, но и обстановкою, когда нужно все приготовить тихо и встретить противника также неожиданностью. Не остановиться, не ответить ему — он будет стрелять и тем вызовет немедленный штурм противника; остановиться — мы рискуем опоздать к пулеметам. Тем более что голос его заставил противника ускорить шаг. Я остановился на одно мгновение в нерешительности. Вывел меня из трудного положения мой денщик — «ваше благородие, я к пулеметам».

Очевидно, что мы думали одинаково.

К моему удивлению, ворота оказались открытыми и в воротах весь состав наших офицеров.

Повторилась история с казаками: на помощь нам прислали еще одну роту, которая, выйдя далеко в сторону от фольварка, разгуливала в картофелях, определяя линию огня.

Поздно ночью пришла кухня. Мы кое-как закусили; выставили новую смену охраны и, еле добравшись до соломы, как убитые свалились мертвым сном.

Я в жизни своей не спал так крепко, [как] в эти короткие 3 часа с 14 на 15 августа после двухсуточного непрерывного похода и бессонных ночей. После оказалось, что за эти два дня мы сделали 74 версты с ночным переходом в 18 верст.

Утром я слышал сквозь сон пушечные удары, слышал гудение снарядов, чувствовал, как свежий утренний холодок бегал под моей гимнастеркой, но проснулся только после дружных усилий моих солдат.

[53]

Разгорался рассвет.

Где-то далеко влево за рощей бухали, все учащая, пушки. Наша батарея через нас изредка слала снаряды куда-то вперед. Утренний ветерок пробирался под рубашку. Было холодно и туманно. Солдаты быстро ходили с винтовками в руках по двору, стараясь согреться, Я осмотрел пулеметы, ленты, цилиндры, смазку, противник молчал. В туманной дали из окопа в окоп перебегали фигуры.

С первым лучом солнца к нам пришло приказание наступать, охраняя правый фланг полка, наступающего от деревни на лесок и далее.

Под прикрытием батальона мы вышли из гостеприимного фольварка. Наш противник, пользуясь холмистою местностью, стал быстро отступать. Артиллерия, послав ему через наши головы несколько очередей шрапнели, замолчала. Наступило прекрасное солнечное утро.

А влево от нас бой разгорался все сильнее и сильнее. Пушечные удары шли один за другим без промежутков. Винтовки подняли неумолкаемую трескотню, сливаясь в какой-то оглушительный гул, который, как на волнах, то глохнул, то, выныривая, отчетливо отдавался эхом в лесах. И только пулеметы нарушали этот хаотический беспорядок своим ровным систематическим стуком: «та-та-та-та-та», слышится характерная работа одного пулемета; «та-ры, та-ры, тары, та-ры» — вступает другой пулемет; «ррррррр» — подхватывают остальные машины, и неслись эти звуки, покрывая шум полевого боя, звуки страшной машины физической и моральной силою.

Я вбежал на бугор. Влево от меня, не более как в версте, развернулась картина боя. Противник, сжатый в узкой долине с трех сторон, видимо, изнемогал. Мой цейсовский бинокль ясно уловил полный беспорядок в его боевых частях; люди группами и поодиночке бежали в разных направлениях, скакали в тыл патронные ящики, перевертываясь на всем скаку. Вот группа человек в 100, очевидно, рота, не выдержав огня, бросилась массою назад, за нею [стали] вскакивать соседние роты, увлекая за собою резервы. Не более как в 5 минут все поле покрылось бегущими толпами людей. Бежали не только те, кто был под огнем, но и боковые части. Бежали большими массами, бежали кучками, бежали одиночные люди. Вот вижу, вскочила из-за прикрывающего ее бугра громадная толпа людей тысячи в четыре и бросилась массою через открытое место в лес. Взметнулось над нею одно-другое белое облачко, еще, еще… Я взглянул влево на возвышенность, где были наши скрытые батареи, — одна из батарей летела карьером по спуску вниз. Грохнулась со всего маха о дно, мячом отскочила, и не успел я сообразить, в чем дело, как батарея в бешенном

[54]

соперничестве орудий, выносилась на небольшой холмик, последний, который скрывал поле боя. Вижу, как на всем маху сделали заезд, как, не ожидая остановки, летела кубарем прислуга с передков, поворачивались пушки, ускакали передки, а через 2-3 минуты с открытой позиции полетела в эту обезумевшую толпу вереница снарядов.

Видно было, как после каждой вспышки шрапнели в толпе появлялась вдруг лысина; соседние ряды круто принимали в сторону и, обежав ее, снова смыкались в одну темную массу человеческих тел, несущихся к лесу. Но неслась толпа, а с нею вместе, как назойливые шмели, неслись облачка разрывов. Лысина за лысиной появлялись то там, то здесь. Толпа, заметно редея и уменьшаясь в объеме, стихийно перла вперед, оставляя за собой темный след из человеческих тел. Вот остаткам ее осталось не более 1000 шагов; вот только 800; потеряв еще с сотню — добежала на 500; еще 2 минуты и те немногие счастливцы, которые не так давно составляли грозную силу, спасутся и на душе моей, ее врага, стало легче. Бог с ними, пусть хоть эти немногие спасутся. Ведь это же уже не бой, а бойня. Что нам до отдельных личностей; что нам до каждого из этих несчастных, спасающих свою жизнь. Мы бьемся с организованною силою враждебного государства; а здесь ведь уже нет силы, здесь несчастные люди, переживающие стихийный ужас смерти и наше нравственное право человека — пощадить их. Но, о ужас. Только 400 шагов осталось до спасительного леса, как вдруг из-за угла этого леса, куда неудержимо неслась масса, где видела свое спасение, сразу затарахтели 4 пулемета. Как волной сбросило передние ряды; заколыхался центр; наскакали задние; затопталась на месте масса тел: передние рвались назад из-под свинцового урагана пулеметов, задние давили передних, убегая шрапнелей. Вдруг толпа дрогнула и помчалась назад под шрапнели.

С душевным восторгом констатирую — пулеметы моментально смолкли: чьи они, какой части, кто их начальник, но{17} я не знаю, но от имени человечества нужно ему воздать должное: он человек, и ни одной капли крови не пролил лишней. Он сделал то, что требовал его военный долг, — он не дал уйти с поля боя неприятельским воинам, чтобы снова стать палкой, а может быть и пушечным мясом в руках враждебной нам силы.

С трудом оторвался я от этой несчастной, истерзанной толпы.

Вот из-под деревушки вынеслась карьером неприятельская батарея и врассыпную бросилась по полю в тыл. Очевидно, пользуясь общим нашим вниманием в центр боя, батарея хотела безнаказанно

[55]

уйти, но психика поражения есть худший враг. Одно орудие с полного размаха налетело на дерево. Блеснуло в воздухе колесо орудия, 2-3 фигуры людей, падающее дерево, а в нескольких саженях впереди бились в одной общей куче оторвавшиеся и запутавшиеся в постромках первые два уноса. Другое орудие взяло на дорогу. Одним махом пронеслись через придорожную канаву, рванули дышловые; орудие грохнулось колесами о скат канавы и остановилось, и передки, и уносы, лошади, люди, как исполинским дуновением свалились в канаву. Третье орудие с поднятою лошадью переднего уноса остановилось на полугоре; люди бежали врассыпную во всех направлениях, Вдоль дороги виднелись брошенные пушки, повозки, передки.

Я перевел бинокль на центр, и меня неожиданно поразило сравнительное затишье. Трещали еще где-то вдали ружья, бухали пушки, но сразу чувствовалось значительное ослабление. Вдруг над долиною пронесся гул голосов. Я искал и не находил атакующих. Проводя бинокль по полю, я на фоне дальнего леса схватил развевающийся большой белый флаг.

Противник сдался.

Я настолько увлекся картиной боя, что совершенно забыл о своей роли- Вывел меня мой унтер. В расстоянии 4200 шагов (2¹/₅ вер-[сты] — труба дальномера) на одном из гребней снималась с передков батарей противника, прорвавшаяся из кольца наших войск и, видимо, желала послать прощальный привет победителю. Я быстро навел пулеметы и ударил — батарея скатилась за гребень.

К 9 часам утра бой кончился. Нами взята 15-я венгерская дивизия в составе 1 генерала, свыше 100 человек офицеров и 5000 ниж[них] чинов. Противник потерял убитыми и ранеными 2 генералов и около 3000 н[ижних] чинов.

Наши потери очень незначительны. Точной цифры не знаю, но по опросам ротных командиров — не свыше 4 человек на роту.

Со стороны противника участвовало 6 полков, с нашей 4.

В 12 часов дня мы получили приказание идти на деревню Черновицы.

Не могу представить того дикого восторга, дикого энтузиазма, который охватывает победителя. Все перенесенные тягости, голод, изнурительный поход, смертельная опасность, которой ты подвергался, все забыто. В сердце одно только восторженное чувство — ты победитель, противник в прахе, он разбит, он бежит. Это чувство так велико, так захватывающе, что не только заглушает чувство голода, смертельного утомления, но и самосохранения. Бой далеко еще не кончился, но перелом чувствуется. Гранаты с глухим ворчанием рвут землю, шрапнель визжит над головами, смерть витает кругом, но дух победы

[56]

уже рвется наружу. Солдатские лица возбуждены, кругом слышится восклицание, стрельба ведется с причитываниями: «а вот я тебе», «а вот не хочешь ли дуньку», «ваше благородие, ваше благородие бегает. ей-богу, бегает», «дуй их, ребята, крой их, чертей», «айда, ребята, на “уру”». По позиции то там, то здесь выскакивают с криком «ура» отдельные энтузиасты, падение их от пули врага нисколько не влияет на последователей. Фигуры вскакивают все чаше и чаше. Вот вскакивает небольшая дружная кучечка, вот другая за нею; вот раздалось где-то слева «ура», перекинулось направо, как эхо подхватил и голоса из центра, и вдруг по всему полю разнесся свирепый боевой гул, то началась атака.

Боевое «ура» — не «ура» торжественных праздничных криков на параде. О, далеко не то. Здесь вливается в него все существо человека, все его переживаемые чувства. Этот клик — какой-то дикий зверский вой, покрывающий весь гул боя и леденящий душу. Клич этот человека-зверя, обреченного на смерть и ищущего смерти другого — своего врага.

И вот поле боя умолкает. Враг сдался. Раздаются еще то здесь, то там хлопки винтовочных выстрелов, прожужжит пулька, пущенная увернувшимся неприятельским солдатом. Рявкнет граната на авось тяжелой артиллерии. Но что за дело победителю до таких пустяков, что ему за дело, что нет-нет, да и свалится кто-либо из его рядов; что сильно поредели его ряды; что многим и многим не придется вернуться на свою дорогую родину, к своему родному крову. Что ему за дело, что завтра он также может лежать бездыханным трупом. Сегодня он победитель. Сегодня он торжествует и ему не до павших братьев.

Гурьба за гурьбою проходит пленный враг; вот ведут двух генералов; вот уже поскакали с пленными орудиями; вот там торжественно несут развернутое во все полотнище неприятельское знамя. Крик «ура» вспыхнул около него, подхватили его ближние, перескочил на дальние части, и все поле снова покрылось гулом голосов. В воздухе летят фуражки, ручные флажки, винтовки высоко взброшены поднятою рукою. Это искреннее торжество. Вот послышалось в одной роте пение «Спаси, Господи, люди Твоя». Молитва успокаивает взболомушенные{18} нервы. Тысячи рук размашисто кладут крестное знамение, благодаря Творца за его великую милость. Начинается обмен впечатлениями, рассказы отдельных подвигов, выдающихся эпизодов прошедшего боя; покровительственно разговаривают с пленными — с несчастными, пораженными ужасом резни и разгрома; угощают их табачком, рассматривают их костюмы.

[57]

Удивительный русский человек. Перед этим — зверь, не знающий чувства милосердия, не считающийся с обстановкою, колющий штыком, бьющий прикладом, грызущий зубами (это факт — в бою 171 августа солдат 40-го п(ехотного) Колыванского полка, потерявший в атаке винтовку, повалил венгерц[а] ун[тер]-офицера и перегрыз ему горло) все, что попадает на его дороге, неузнаваем, когда ярость атаки пройдет. Вы не услышите от него насмешек, а тем более обиды пленному врагу. «Ен, тоже, за свою родину стоит, да только жидковат малость».

В 12 часов дня отряд получил приказ идти по дороге на д[еревню] Черновиц Большой.

Двухдневный бой, предшествующий двухдневный форсированный марш с бессонной ночью и опять без отдыха, без подкрепления пищею — вперед и пошли. Пошли бодро, весело — таков дух наступления.

Проходя долиною, где разыгралась последняя драма трагедии, описанной мною, я был подавлен картиною смерти и страданий.

На пространстве двух верст лежали кучками убитые, сидели и ползали раненые, облитые кровью, запачканные землею. Раненые в головы лежали, потерявши от запекшейся сгустками крови человеческий облик, раненые в живот — мучительно выли, переваливаясь с бока на бок. Тяжелая картина — изнанка победы, еще более — от сознания своего бессилия помочь им. Когда-то еще доберутся до них наши санитары, занятые уборкою своих раненых, а ведь они же люди, близкие нам по Богу, и не враги.

Разве может быть врагом вот этот, сидящий у стога раненый, весь облитый кровью из раны в голову. Белки его глаз, среди запекшейся на лице крови, мучительно вращаются от боли. Он просительно протягивает руки и жалобно просит «вассер, вассер», и когда мой солдат подал ему свою флягу с водою — (драгоценнейшею жидкостью в боях), он схватил и поцеловал его руку. Да разве он враг. Он брат наш. Он всю свою жизнь, если ему суждено будет выжить, будет помнить русского солдата, искалечившего его по долгу службы Родине, но и пожалевшего его, как несчастного брата по крови.

На линии артиллерийских позиций я заметил стоящих две неприятельские батареи, расстрелянных мною, но не пошел туда и солдат не пустил. Если тяжела картина поля общего боя, то, ради будущего, свою личную работу смотреть не стоит.

РГВИА. Ф. 16180. Оп. 1. Д. 465. Л. 228-251. Машинопись. Копия.

[58]

Примечания:

{1} РГВИА. Ф. 409. Оп. 1. Д. 153527. П/с № 103-527; Волков С. В. Генералы и штаб-офицеры русской армии. Опыт мартиролога: В 2 т. Т. 1. М., 2012. С. 341.

{2} Номер второй австрийской дивизии пропущен в документе, вместо него поставлен знак вопроса.

{3} РГВИА. Ф. 16180. Оп. 1. Д. 465. Л. 225-226.

{4} Во время Первой мировой войны носила название «Комиссия для сбора, переписи и хранения трофеев настоящей войны и увековечения ее в памяти народа».

{5} РГВИА. Ф. 16180. Оп. 1. Д. 465.

{6} В документе ошибочно: «люстиками».
7 Так в документе.

{8} В документе ошибочно: «сырые».

{9} Так в документе.

{10} В документе: «они».

{11} В документе ошибочно: «заботою».

{12} Так в документе. Вероятно, должно быть: «особое».

{13} Так в документе.

{14} Имеется в виду поручик Г. X. Флиггер (см. биографический комментарий).

{15} В документе: «6-800 шагов».

{16} Так в документе.

{17} Так в документе. Вероятно, должно быть: «это».

{18} Так в документе.