Трошина Т. И. «Педагогичнее расстрелять…»: к вопросу об эскалации насилия под влиянием Первой мировой войны (на материалах северных губерний Европейской России)

Первая мировая война в истории и культуре России и Европы: сб. статей / под ред. докт. ист. наук, канд. воен. наук, проф. Г. В. Кретинина; канд. ист. наук, доц. И. О. Дементьева; канд. ист. наук С. А. Якимова. — Калининград: «Живем», 2013. С. 139-145.

В статье на материалах Европейского Севера России рассматриваются события, отражающие общий для всей страны в условиях войны процесс распространения насильственных методов решения проблем. По мнению автора, эскалация насилия, которая привела к революции и гражданской войны, получила толчок в мобилизационных усилиях властей, опыт которых стал использоваться различными социальными группами для решения собственных задач.

«It would be pedagogically correct to shoot…»: the problem of escalation of violence under the influence of the First World War (using materials of the northern provinces of European Russia)

The article based on materials from Northern European Russia considers events that were common to the whole country in war. The spread of violent methods to solve problems is investigated. According to the author, the starting point for the escalation of violence that led to the revolution and civil war began with the mobilization efforts of the authorities. This experience was used by different social groups to solve their own problems.

Статья подготовлена в рамках исследовательского проекта, поддержанного грантом РГНФ № 12-01-00065а.

Любая война ведет к ожесточению нравов, к стремлению решать проблемы насильственным путем. Яркий пример эскалации насилия не только на фронте, но и в тылу дала Первая мировая война, переросшая в войну Гражданскую.

Показательным примером такого ожесточения является взятая в качестве названия к данной статье резолюция генерала Ермолова, помощника начальника железнодорожного строительства на Мурмане, на докладе о волнениях китайских рабочих, оказавших сопротивление милиции при изъятии бутылок вина, якобы подаренных им английскими моряками: «Возможна замена каторгой, но для общего впечатления педагогичнее расстрелять»{1}. Разумеется, на фоне жестокостей эпохи Революции и Гражданской войны подобные события меркнут (учитывая, что распоряжения о расстреле

[139]

были скорее устрашающими угрозами, призванными наладить расшатывающуюся дисциплину, и на практике почти не применялись). Однако, если рассматривать происходившее в контексте предшествующего общественного развития, отличавшегося постепенным смягчением нравов не только в высших слоях общества, но и среди народа, встает вопрос об истоках дегуманизирующего влияния Первой мировой войны. Объясняя последующие события, принято говорить о высвобождении архаичного содержания глубин народного сознания, вылившегося в «русский бунт»{2}. Не вступая по этому поводу в дискуссию, возникает потребность поставить вопрос: а что же послужило «пусковым механизмом» к этому «взрыву» архаичного начала? Учитывая, что в народной — в первую очередь крестьянской — традиции было опираться в своих действиях на некий пример, следует рассмотреть, каким образом вопросы мобилизации экономики и общества для обеспечения победы решались властными структурами.

Именно в эту войну оказались затребованы «забытые» за предыдущие десятилетия сравнительного благополучия методы управления, применявшиеся в схожих обстоятельствах прежде. Вспомним, например, «мобилизационную модель» петровской эпохи. В частности, появление в годы Первой мировой войны в России элементов государственного контроля над различными сторонами общественной жизни, попытки введения продовольственных разверсток, «реквизиций» рабочей силы и материальных ценностей были схожи с подобными действиями в петровское время.

В качестве примера милитаризированного управления экономикой можно привести деятельность командированного в 1914 г. Морским министерством в Архангельск капитана 1 ранга В. Я. Ивановского. В первые недели войны Архангельский порт приобрел огромное стратегическое значение для воюющей страны. Ивановский «железной рукой» наводил порядок в порту, заявив, что «в первую очередь — интересы армии и флота, и только потом все остальное!». Из жалоб на энергичного офицера, потоком направлявшихся в Петроград, известно, что он под угрозой револьвера проводил свои решения, входившие в конфликт с интересами местных предпринимателей, стремившихся нажиться на военных обстоятельствах{3}.

Результатом жестких мер стала фантастическая скорость, с которой гражданский порт был приспособлен для приёма и дальнейшей транспортировки военных грузов. Другими примерами результативности введения жёсткой дисциплины и мобилизации всех сил для решения важнейших задач стало строительство в кратчайшие сроки по труднодоступным, малолюдным и вовсе ненаселенным территориям Европейского севера России железных и шоссейных дорог, устройство новых портов и портовой инфраструктуры. Эти грандиозные стройки потребовали проведения трудовых мобилизаций (в том числе принудительных)

[140]

и особых усилий по обеспечению доставки строительных материалов и жизненных припасов.

Впрочем, мобилизационная модель организации общества не стала эталоном для всех управленческих решений. Под давлением общественности началась «пробуксовка» многих важных проектов, требовавших для проведения их в жизнь особой управленческой жесткости. С одной стороны, это вело к неуспешности ряда начинаний и раздражению в связи с этим населения, а с другой — к усилению давления со стороны властей, что также вызвало недовольство общественности.

Между тем, жёсткая система решения вопросов, сложившаяся под влиянием военных обстоятельств, экстраполировалась на все уровни общества.

Крестьяне, которые всегда стремились копировать чужой опыт, использовали способы, с помощью которых армейские интенданты решали вопросы обеспечения армии, а затем и гражданский власти губернского и уездного уровня защищали продовольственные интересы своего населения. (Например, уже в 1916 г. применялось «закрытие границ губерний для вывоза продовольствия и других дефицитных грузов в другие регионы; перенаправление военными интендантами транспортов с продовольствием, закупленным для населения непроизводящих губерний, в сторону фронта).

Тайное расхищение казенных грузов, охрана которых при транспортировке была недостаточной, происходило на протяжении всей войны, но первое время эти случаи можно было рассматривать как проявление преступного поведения. Однако уже в 1917 г. крестьяне, не скрываясь, вполне «официально», то есть по решению своих обществ, устраивали «набеги» на железнодорожный и речной транспорт с целью «реквизиций» нужных им товаров. На водных путях Олонецкой губернии окрестными жителями было расхищено 240 тысяч пудов{4}. Захват барж, доставлявших хлеб в Петроград, происходил, по словам очевидца, следующим образом. Человек двести крестьян «с топорами, с баграми и даже с охотничьими ружьями» подплывали в лодках к грузовым баржам, «обрубали буксиры пароходов, в результате чего баржи были вынуждены причаливать к берегу. Крестьяне разбирали хлеб и развозили его по домам. Конвой, сопровождавший грузы, ничего не мог поделать — силы были неравны, крестьяне демонстрировали, что выстрелов не боятся»{5}. Регулярно возникали опасения, что крестьяне намереваются «захватить и поделить между собой продовольственные грузы», доставляемые в города{6}.

Солдаты, дисциплинированные, привыкшие подчиняться традиционному социальному контролю, видя во время войны иные модели поведения, стали применять их сначала для решения поставленных командирами задач. Например, «явочным порядком», а именно, полузаконными реквизициями обеспечивали продовольствие, транспорт, обмундирование для

[141]

воинских частей, что в условиях постепенного развала тыла применялось все чаща и чаще. После массовой демобилизации такие же приёмы использовались и для устройства жизни по «новым правилам». Так, в тыловом Архангельске осенью 1917 г. офицеры были уже не в состоянии справиться с солдатами и матросами, которые в предчувствии демобилизации занимались не только самообеспечением, но и разграблением казенного имущества «впрок», чтобы явиться домой не с пустыми руками{7}. Расправы над офицерами под надуманными причинами «мести» за «жесткую палочную дисциплину» обернулись расправами над любыми недовольными. В своих воспоминаниях крестьянин Архангельской губернии, ефрейтор Лейб-гвардейского Финляндского полка М. З. Кузнецов описывал «террор», устроенный солдатами в петроградском трамвае вскоре после разгона Учредительного собрания: «Мы ехали вчетвером на трамвае по Каменноостровскому проспекту. Один средних лет чиновник, видимо эсер, привязался к нам, почему разогнали Учредительное собрание, которое выбирали наши отцы, матери, братья и сестры. Мы с ним поспорили, сказали, что учредительное собрание отказалось подтвердить документы II Всероссийского съезда, но он был красноречив. Мы вышли из себя — на ходу трамвая выбросили его не через дверь, а через окно. Публика только ахнула. Некоторые неодобрительно отозвались, но осуждающие боялись открыто высказаться. …Такая недисциплинированность у нас была. Мы такие действия большинством солдат одобряли, чтобы вся контра знала, с кем имеет дело, и наши солдатские комитеты [за такие действия] не наказывали»{8}.

Последнее замечание представляет собой особую важность: для всех действий необходимо было признание их определённой легитимности. Даже хулиганство крестьянской молодежи призывного возрасте на самом деле было элементом традиционной культуры, одобряемым для данной группы населения поведением{9}.

После Первой мировой войны происходило не только совмещение двух опытов решения насущных проблем силовыми методами, приобретенных во время войны мирным населением и солдатами, но и их столкновение. Крестьяне стремились сохранить и защитить тот порядок вещей, который сложился за годы войны. Солдаты желали навести свой порядок, основанный на их представлении о справедливости, подогретом большевистской пропагандой и приобретенным — не столько на полях сражений, сколько в период армейского безвластия и вседозволенности — опытом жестокости.

Конфликт солдат и населения начался уже на этапе демобилизации. Так, в январе 1918 г. произошёл «набег ночью матросов на дом крестьянки в деревне Верхние Валдушки. Кричали, что им, как защитникам Отечества, все должны открывать двери. В доме были только женщины и дети, и

[142]

просили идти в дома, где есть мужчины. Матросы стали выламывать двери. Старуха выскочила на улицу и стала звать на помощь. Явились соседи с вилами, топорами, метлами»{10}.

Матросы заявили, что «просто хотели погреться». Возможно, так оно и было, но население стало опасаться «человека с ружьем», при этом не только в отдаленных и малолюдных деревнях, но и в городах. Так, на окраине Архангельска военнослужащие повадились «пьяные водить девок на сеновалы жителей». На замечание одной из хозяек военнослужащий «на нее заорал, вышел муж — на него кинулся с ножом; семья закрылась в доме, пришедшие к [военнослужащему] на помощь товарищи начали ломать двери. Дети заплакали, только тогда ушли, заявив, что хозяина убьют, только он выйдет из дома»{11}.

Описаниями бесчинств демобилизованных солдат и матросов полны донесения чиновников и представителей местного самоуправления. Даже в родных деревнях бывшие фронтовики подчинялись уже не контролю со стороны общества, а своей солдатской группе. Группы фронтовиков начали продавливать свои решения в противовес мнению и интересам крестьянских обществ, нарушая тем самым внутреннюю целостность и солидарность последних. Недовольные подвергались репрессиям. Вернувшиеся с фронта солдаты легко применяли в повседневной практике немыслимые для традиционной культуры словесные конструкты типа «расстрелять», «повесить» — для запугивания тех, кто не был согласен с их представлениями о «справедливом перераспределении». Такое столкновение традиционной и привнесённой из военного быта культур привело к тому, что население, напутанное «солдатчиной», стало опасаться претворения подобных угроз в жизнь. Часть населения стала организовываться для осуществления протеста насилию со стороны солдат-фронтовиков и вообще насильственным формам деятельности: по словам одного из фронтовиков, «стали организовываться в противовес солдатским группам “группы самозащиты” из офицеров, чиновников военных, кулацких сынков, из кулаков и учетников»{12}. («Учетниками» назывались военнообязанные, получившие освобождение от службы в армии в связи с выполнением работ оборонного значения; они вызывали особое недовольство со стороны демобилизованных солдат, требовавших скорейшей отправки тех на фронт либо передела имущества «учетников», нечестно, как считалось, нажитого, пока солдатские семьи испытывали нужду). По мере эскалации насилия легальные и мирные методы самозащиты сменялись вооружёнными. Подобные «группы самозащиты» превратились в основу белогвардейской армии, а на территории, где существовала советская власть, становились партизанскими отрядами.

Реакцией на страх перед девиантным поведением фронтовиков и других маргиналов, возвращавшихся на последнем этапе Первой мировой войны и после неё в родные деревни, была реанимация анонимных «самосу-

[143]

дов». Это были не только избиения наказуемых «в темную», со спины. Из страха наказания все чаще происходили убийства по «решению обществ» злостных нарушителей принятых норм поведения (такими могли быть как воры, так и члены продотрядов). Это в свою очередь продуцировало предсказуемую реакцию со стороны властей: жестокие карательные расправы над инициаторами подобных самосудов, а в случае их невыявления — наказание представителей признанного «повстанцами» местного сообщества (например, членов волостных и сельских исполкомов, а также «авторитетных крестьян» или «кулаков»).

Таким образом, анализ устройства жизни населения на протяжении войны показывает процесс распространения силовых методов решения повседневных проблем. В статье рассматривается региональный аспект этого процесса, однако в исследуемую эпоху он имел всеобъемлющий для России характер. Представляется, что внимательный анализ фактов, разноуровневое соотношение и взвешивание их вносит долю сомнения в такое объяснение происходившего, как «архаизация» социальной жизни. По крайней мере, «пусковым механизмом», подтолкнувшим процесс социальной и культурной архаизации явно видится политика армейских, а также центральных и губернских властей, служившая в определённой степени образцом для подражания отдельным социальным или территориальным группам населения.

Источники и литература:

1. Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика России). Т. 1. От прошлого к будущему. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1998.

2. Булдаков В. П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М.: РОССПЭН, 1997.

3. Вологодский областной архив новейшей политической истории (ВОАНПИ). Ф. 1332. Оп. 3. Д. 79.

4. Государственный архив РФ (ГАРФ) Ф. 17. Оп. 1. Д. 4.

5. Государственный архив Архангельской области (ГААО). Ф. 301. Оп. 1. Д.1.

6. ГААО. Ф. р-2106. Оп. 1. Д. 12. (Приказ Архангельского ревкома от 22 декабря 1917 г.)

7. ГААО. Ф. р-2106. Оп. 1. Д. 19.

8. ГААО. Ф. р-124. Оп. 2. Д. 31.

9. ГАОО. Отдел документов социально-политической истории (ГААО. ОДСПИ). Ф. 8660. Оп. 3. Д. 36.

10. ГААО. ОДСПИ. Ф. 8660. Оп. 3. Д. 278.

11. Кормина Ж. В. Проводы в армию в пореформенной России: опыт этнографического анализа. М., 2005.

12. Национальный архив Республики Карелия. Ф. Р-1541. Oп. 1. Д. 1/9.

[144]

13. Российский государственный архив Военно-морского флота (РГАВМФ). Ф. 418. Оп. 1. Д. 362.

14. РГАВМФ. Ф. 418. Оп. 1. Д. 388.

Об авторе:
Трошина Татьяна Игоревна, доктор исторических наук, доцент, доцент кафедры социальной работы и социальной безопасности Северного (Арктического) федерального университета имени М. В. Ломоносова, г. Архангельск).

Tatiana I. Troshina, Doctor of Historical Sciences, Docent, Associate professor of Social Work and Social Security of the Northern (Arctic) Federal University named after M.V. Lomonosov (Arkhangelsk).

[145]

Примечания:

{1} ГАРФ. Ф. 17. Оп. 1. Д. 4. Л. 18.

{2} См., например: Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика России). Т. 1. От прошлого к будущему. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1998; Булдаков В. П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М.: РОССПЭН, 1997.

{3} РГАВМФ. Ф. 418. Оп. 1. Д. 362. Л. 191; Д. 388. Л. 114.

{4} Национальный архив Республики Карелия. Ф. Р-1541. Oп. 1. Д. 1/9. Л. 244.

{5} ВОАНПИ. Ф. 1332. Оп. 3. Д. 79. Л. 43.

{6} ГААО. Ф. 301. Оп. 1. Д. 1. Л. 86.

{7} ГААО. Ф. р-2106. Оп. 1. Д. 12. Л. 94.

{8} ГААО. ОДСПИ. Ф. 8660. Оп. 3. Д. 278. Л. 49.

{9} См.: Кормина Ж. В. Проводы в армию в пореформенной России: опыт этнографического анализа. М., 2005.

{10} ГААО. Ф. р-124. Оп. 2. Д. 31. Л. 130.

{11} ГААО. Ф. р-2106. Оп. 1. Д. 19.

{12} ГААО. ОДСПИ. Ф. 8660. Оп. 3. Д. 36. Л. 2.