Skip to main content

Смирнов А. А. Сибирский удар и саксонская сталь

Сравнительная характеристика противников на Восточном фронте
// Родина. 2004. № 9. С. 17-23.

Репутация германского солдата в глазах русских фронтовиков тех лет была однозначной. «В начале каждой артиллерийской перестрелки, — писал Маршал Советского Союза А. М. Василевский, вспоминая о своем командовании ротой в 409-м пехотном Новохоперском полку на границе Бессарабии и Буковины весной 1916 года, — мы поглядывали на цвет разрыва и, увидев знакомую розовую дымку, которую давали австрийские снаряды, облегченно вздыхали»: значит, австро-венгерские части на этом участке еще не сменены «германом».

«Белый с красным дым разрывов лучше белого германского», — прямо говорили в апреле 1915-го оборонявшиеся в Западной Галиции, на реке Дунаец, солдаты 34-го пехотного Севского полка, перед фронтом которого вместо серо-синих шинелей и кепи появились-таки черные шинели и остроконечные каски — баварцы… «Германцы сразу заставили их быть более осторожными и бдительными как в окопах, так и в сторожевой службе, благодаря своей активности», — отмечал записавший слова севцев капитан Д. Н. Тихобразов из штаба 3-й армии Юго-Западного фронта. Характерны комментарии других солдат этой же армии, зафиксированные месяц спустя в 366-м полевом госпитале врачом 70-й парковой артиллерийской бригады Л. Н. Войтоловским:

«— Разве с германцами так трудно воевать?
— Трудно, — отвечает хор голосов.
— Крепкий народ.
— Хитер больно.
— Хитрее хитрого. Его не собьешь…
— С австрийцем легче воевать?
— Да, с ним полегче. Он пужливый. Сейчас в плен сдается…
— …Герман — тот лютый. Хитер. Сильный. С ним никакого сладу».

Тут отмечена, пожалуй, главная отличительная черта армии Вильгельма II — напористость, настойчивость, неутомимая активность, «железный дух атаки». Отсюда и поразившие русских уже в августе 1914-го «необыкновенная подвижность немецких войск, их постоянное стремление атаковать, способность к постоянному риску, упорство в достижении поставленных целей, способность частей войск оставаться в порядке даже в самых трудных

[17]

положениях»{1}. Любопытно, что практически такое же впечатление производил «немец» и на фронтовиков Великой Отечественной. «Что-то загадочное, чужое, опасное и непонятное чувствовали мы всегда в немцах, — пишет, например, П. А. Михин, воевавший в 1942-1945 годах в 1028-м артиллерийском полку 52-й стрелковой дивизии. — Злые, коварные, хитрые, ловкие, жилистые, техничные, стойкие и надменные…»{2}.

Русский же солдат Первой мировой заслужил уважение немцев прежде всего своей самоотверженностью и обусловленной ею «замечательной стойкостью» в обороне. «Его физические потребности невелики, но способность, не дрогнув, выносить лишения вызывает истинное удивление», — писал генерал вермахта Г. Блюментритт, обобщая свои лейтенантские впечатления от кампании 1915 года на Восточном фронте{3}. «Он выдерживает потери и держится еще тогда, когда смерть является для него неизбежной», — заключал берлинский журналист С. Штайнер, описав читателям газеты «Локаль Анцайгер» историю гибели русского 20-го армейского корпуса, в феврале 1915-го окруженного немцами в Августовских лесах (на крайнем северо-востоке нынешней Польши){4}. И снова едва ли не в тех же словах оценивают своего противника дети солдат 1914-1918 годов, столкнувшиеся с тем же врагом на Второй мировой! «Опыт показывает, что русский солдат обладает почти невероятной способностью выдерживать сильнейший артиллерийский огонь и мощные удары авиации…», — констатировал генерал-майор вермахта Ф. фон Меллентин, воевавший на Восточном фронте в 1942-1944 годах. «Нечувствительность русских к артиллерийскому огню, — напоминает он, — не является каким-то новым их качеством — оно проявилось еще в ходе Первой мировой войны»{5}.

Неприхотливость, выносливость и стоицизм русского солдата 1910-х годов в значительной степени определялись его по преимуществу крестьянским происхождением. Суровая простота крестьянской жизни в «зоне рискованного земледелия», полная лишений борьба с природой за существование — все это давно выработало в русском землепашце ту отмечавшуюся русскими же офицерами «простоту взгляда на жизнь и смерть», при которой он особенно и не дорожил своим существованием на этом свете. Это же крестьянское прошлое большинства тогдашних русских солдат обусловило и еще одну, постоянно бросавшуюся в глаза немцам особенность — близость к природе, причем к природе, несравненно более суровой, чем в Германии, почти первозданной. Это существенно помогало им на фронте; немцы с явной завистью отмечали особое умение русских применяться к местности, осуществлять наблюдение, вести бой ночью и в лесу.

Действительно, немцам, большинство которых тогда уже призывались из городов, сложно было тягаться со вчерашними крестьянами в умении орудовать лопатой, различать ход сообщения или пулемет на фоне какой-нибудь заросшей кустарником луговины, маскироваться при помощи травы или веток. А настоящих лесов — не прореженных, не разбитых просеками на квадраты, а густых, заболоченных, со сплошным подлеском, — таких лесов не знали и немецкие «бауэры»… Незатронутость городской, «машинной» цивилизацией породила у русского солдата и стремление довести бой до рукопашной схватки, до простой физической работы прикладом и штыком, не полагаясь на скорострельную винтовку. (И это тоже подметили немецкие участники Второй мировой!).

Уровень выучки

В первые месяцы войны, в 1914-м, русский солдат-пехотинец был обучен никак не хуже германского (по оценке немецкого полковника Р. Франца, «превосходно»{6}), а во многом — и лучше, чем германский. Сказывалось все же, что немцы не воевали по-настоящему с 1871 года, а у русской армии был свежий опыт войны с Японией, и она уже успела узнать, что такое огонь скорострельных магазинных винтовок, пулеметов и скорострельных пушек – оружия нового, XX века… Если русские пехотинцы 1914 года наступали редкими цепями, где интервал между солдатами составлял два-пять, а иногда и больше шагов (1,5-3,5 и более метров), то «визитной карточкой» германской пехоты еще и в 1915-м оставались пресловутые густые цепи — с интервалами менее двух шагов. Такими боевыми порядками, ввиду их большей компактности, было легче управлять и маневрировать, но и противнику значительно проще было найти себе жертву. А русские пули и снаряды для густых цепей были страшны особенно. Основное орудие русской полевой артиллерии — 3-дюймовая (76,2-мм) пушка образца 1902 года — для стрельбы по наступающей пехоте было приспособлено, как никакое другое в мире! Большая, чем у иностранных аналогов, начальная скорость снаряда обеспечивала ему исключительную настильность огня; иными словами, «противопехотный» шрапнельный снаряд и вылетавшие из него после разрыва в воздухе 260 круглых пуль очень долго летели практически по прямой, не отклоняясь к земле. В результате разорвавшаяся русская шрапнель поражала в глубину значительно

[18]

большее пространство, чем любая иностранная — и немцы прозвали русскую трехдюймовку «косой смерти»… А русские 7,62-мм пулеметы Максима образца 1910 года обладали большей скорострельностью, чем 7,92-мм германские MG08. Хотя последние также были системы Максима, их темп стрельбы составлял лишь 450 выстрелов в минуту против 600 у русской модификации (более редкое, чем у наших, «таканье» германских пулеметов хорошо запомнилось многим русским фронтовикам Первой мировой…).

Наконец, исключительно меток был ружейный огонь русской пехоты 1914 года. Ее великолепная стрелковая выучка оказалась, кстати, полной неожиданностью для германского командования, думавшего, что здесь его войска превосходят русских. Еще в 1904-м так оно, по-видимому, и было, но кровавые уроки японской войны заставили русскую пехоту бросить на огневую подготовку, на шлифовку индивидуального стрелка буквально все силы. «Бесконечные» (по словам немецких же наблюдателей) тренировки в прицеливании на специальных станках сделали свое дело, и первые же сражения в Восточной Пруссии — под Шталюпененом 4 (17) августа 1914 года и под Гумбиненом 7 (20) августа — показали, по оценке командующего 1-й армией Северо-Западного фронта генерала от кавалерии П. К. фон Ренненкампфа, «несомненное наше преимущество» в меткости винтовочного огня. «Ружейный огонь немцев, — отмечал он, — меткостью не отличается»{7}.

Немцы признавались также, что в 1914-м русские «ошеломили» их «поразительно высоким уровнем подготовки в деле сооружения полевых укреплений», очень быстро и грамотно отрывая пехотные окопы. Правда, по мнению А. А. Брусилова, служившего накануне войны в Варшавском и Киевском военных округах, «пехота наша обучалась в мирное время самоокапыванию отвратительно, спустя рукава…». Но, по-видимому, войсковые начальники полагались — и не зря! — на привычку русского крестьянина к земляным работам. За тем же, чтобы солдаты не забывали окапываться в бою, начальство после японской войны следило строго! И в 1914 году русская пехота в отличие от германской, даже наступая, на каждом промежуточном рубеже зарывалась в землю… Именно это свойство русской пехоты привело к поражению одного из лучших армейских корпусов немцев — 17-го — в сражении под Гумбиненом. Наступая густыми цепями на окопавшиеся части двух русских пехотных дивизий, две германские пехотные дивизии попали «под массированный огонь оборонявшихся, которые в большинстве случаев оставались невидимы». Вынужденная залечь, пехота 17-го корпуса, однако, не окопалась — и, по признанию немцев, «понесла жестокие потери от огня окопавшихся русских стрелков, а также от пулеметов и скрытно расположенных батарей» артиллерийских бригад. В конце концов она стала стихийно откатываться назад и потеряла до трети своего состава.

А вот маршевые качества русской пехоты оказались хуже, чем у германской. Выносливость русского солдата позволяла совершать ему поистине суворовские переходы: к примеру, 82-й пехотный Дагестанский полк, выдвигаясь навстречу немцам, прорвавшим русский фронт в Западной Галиции, 20-22 апреля (3-5 мая) 1915 года за 36 часов прошел — причем по тяжелым прикарпатским дорогам — 84 версты. Но форсированный марш — а особенно более крупных, чем полк, войсковых единиц — надо было еще организовать. А получалось, что «в то время, когда германские корпуса легко… проходили по 30 км много дней подряд, русские с трудом делали по 20 км». При этом кайзеровские пехотинцы, закаленные частыми тренировками, по выносливости на марше не уступали русским. В конце января (начале февраля) 1915 года, в ходе Августовской операции, укомплектованная жителями Саара и Лотарингии 31-я пехотная дивизия немцев двигалась по покрытому чуть ли не метровым слоем снега литовскому шоссе Мариамполь — Кальвария со скоростью 62 километра в сутки!

Русская кавалерия – не уступая германской в умении сражаться в пешем строю — была куда лучше обучена езде и владению холодным оружием. Поэт Николай Гумилев, воевавший вольноопределяющимся в лейб-гвардии Уланском Ея Величества полку, описывал случай, когда осенью 1914-го в Восточной Пруссии немецкий улан попал в плен только потому, что, уходя от погони, объезжал все канавы и кусты, тогда как русские лейб-уланы скакали через все эти препятствия напрямик. А в первые дни войны немецкие уланы и пикой кололи, держа ее не зажатой между рукой и боком, а на весу, что, конечно, не обеспечивало должной силы удара… Стрелять с коня германские кавалеристы в отличие от русских в 1914-м тоже не умели. Это превосходство русской кавалерии в умении драться в конном строю сохранялось в течение всей войны. Не было ни одной конной стычки, которая завершилась бы победой немцев, а вот 1 (14) июня 1915 года под Попелянами в Жемайтии Приморский драгунский полк последовательно опрокинул пять полков германской

[19]

кавалерии, в том числе и знаменитых «гусар смерти», носивших на шапках и фуражках изображение мертвой головы.

Всю войну сохранялось и превосходство русской артиллерии над германской в искусстве стрельбы, которое в царской армии было буквально возведено в культ. «В старой армии, если командир принимал батарею на 22-м году своей службы, то никогда чаю не пил, если он не прочитал правил стрельбы», — так уже в декабре 1940 года охарактеризовал этот «культ стрельбы» Маршал Советского Союза Г. И. Кулик, призванный в артиллерию в 1912-м и прошедший всю Первую мировую старшим фейерверкером 9-й артиллерийской бригады. Со своей стороны, орудийные расчеты «быстро и точно исполняли команды по наводке и стрельбе»: ведь они, «в особенности наводчики орудий, состояли в огромном большинстве из грамотных, отборных по умственному развитию и физической силе людей; они были хорошо практически подготовлены»{8}. А артиллерийские унтер-офицеры — фейерверкеры — обладали такими практическими и даже теоретическими знаниями, которые позволяли им подменять младших офицеров. В результате «в равных силах германская артиллерия ничего не значи­ла перед нашей. В полуторном получалось устойчивое равновесие. В двойном

[20]

— что было обычным явлением — наша артиллерия выходила с честью из неравного и тяжелого поединка. Для решительного успеха немцам надо было сосредоточивать по меньшей мере тройное количество батарей»{9}. Да и тогда успех достигался лишь благодаря превосходству германских старших артиллерийских начальников в тактическом мастерстве — умении создать и правильно использовать «артиллерийский кулак».

Офицеры

Общий уровень офицеров кавалерии и артиллерии в русской армии был не хуже, чем в германской, но вот в пехоте в 1914-м дело уже обстояло иначе. (Правда, русские пехотные подпоручики последних перед войной выпусков вряд ли уступали своим германским сверстникам-лейтенантам: к юношескому рвению у них добавлялись законченное среднее образование и воспитание на лучшем тогда в мире Уставе полевой службы 1912 года.) Но, как указывал в том же 1912-м хорошо знавший германскую армию генерал-майор Я. В. Червинка, при «равной приблизительно ценности заграничных и наших офицеров в первом их чине» «немецкие офицеры, начиная с чина капитана, в общем, уже значительно опережают в военном деле наших капитанов»{10}.

Причиной тому была главным образом разница в общем укладе жизни двух армий. Германская была проникнута духом инициативы, самодеятельности, активности — причем дух этот поддерживался усилиями не только начальства, но и самой офицерской среды, представлявшей собой единую сплоченную корпорацию.

Русский же офицер постоянно опекался и контролировался начальством — и отвыкал поэтому от принятия самостоятельных решений. А в пехоте ему было еще и труднее совершенствоваться в военном деле. Если у немцев молодой лейтенант пехоты сразу же назначался на командную должность — командиром взвода, — то русские пехотные подпоручики (и даже поручики) в своих ротах были лицами без определенных обязанностей: взводами командовали старшие унтер-офицеры, а ротами — уже штабс-капитаны и капитаны. Обучение солдат в русской армии также лежало в основном на унтер-офицерах. А став наконец ротным командиром, офицер погрязал в хозяйственных заботах. Ведь в отличие от иностранных русская армия все еще сохраняла архаичную систему тылового обеспечения войск, при которой строевые части сами закупали для себя значительную часть продовольствия, сами «строили» себе обмундирование и заготавливали различные предметы снабжения…

В результате интерес к военному делу у русского пехотного офицера легко угасал — тогда как у немцев, как отмечали в России, «офицеры увлекаются своей специальностью, а воспитание и обучение солдата возведены в своего рода культ»{11}. Учтем также, что среди офицеров русской пехоты было немало тех, кто стал военным не по призванию, а из-за отсутствия возможности получить другое образование. Эта разношерстность офицерского состава мешала и созданию в нем особой служебной атмосферы. (Вот в кавалерии и артиллерии, где младшие офицеры обладали к тому же большей самостоятельностью, случайных лиц среди офицерства практически не было).

К тому же немцы несравненно жестче отбирали старший офицерский состав; майорами (которые в пехоте командовали батальонами) у них становились только действительно выдающиеся капитаны. В русской же пехоте подполковничий (майорского не было) чин и вместе с ним батальон часто получали капитаны, удостоившиеся хорошей аттестации лишь благодаря отечественному безответственному добродушию.

С 1915 года стали уступать по уровню подготовки германским — и притом значительно — не только офицеры, но и солдаты русской пехоты. В отличие от конницы и артиллерии пехота постоянно была в огне — и прекрасно обученные рядовые и «унтера», служившие в ней к началу войны, всего за один год сгорели в этом огне почти без остатка! К примеру, в 4-й роте лейб-гвардии Преображенского полка уже к 11 (24) мая 1915 года осталось всего около 20 процентов нижних чинов, выступивших с нею в поход в августе 1914-го, причем некоторые из этих 45 человек{12} могли быть и не кадровыми (срочнослужащими), а запасными, влитыми в роту после объявления мобилизации. А к маю 1916-го в пехотных ротах 9-й армии Юго-Западного фронта кадровых солдат практически не осталось; их тогда можно было встретить лишь в командах пулеметных, связи и других, а главным образом в обозах…{13}.

Немногим лучше была и участь кадрового пехотного офицерства. По оценке генерал-майора В. В. Чернавина, уже весной 1915 года даже в пехотных полках, существовавших до войны, кадровых насчитывалось лишь от 33 до 40 процентов офицеров, а с осени — от 10 до 20 процентов.

У германцев уровень потерь в пехоте был меньшим. Сказывалась значительно большая насыщенность их войск артиллерией, особенно тяжелой — наиболее губительным оружием Первой мировой. В апреле-сентябре 1915 года, когда русские артиллеристы сидели практически без снарядов, превосходство противника здесь вообще было абсолютным. Немцы, основательно проутюжив русские окопы фугасными бомбами, вводили свою пехоту в бой только тогда, когда русская уже понесла громадные потери… Сказывалось и превосходство германского генералитета — командиров дивизий и корпусов, командующих армиями и группами армий. В массе своей безынициативные, нерешительные, русские генералы систематически позволяли волевым и целеустремленным германским навязывать себе свою волю — и систематически ставили своих солдат и офицеров в невыгодное, а то и гибельное положение. Достаточно вспомнить генерала от кавалерии А. В. Самсонова и генерал-лейтенанта Н. А. Клюева, павших духом и не попытавшихся организовать прорыв непрочного еще вражеского кольца, охватившего 16 (29) августа 1914 года часть войск 2-й армии Северо-Западного фронта в восточно-прусском Грюнфлисском лесу. В результате в одном только 15-м армейском корпусе из примерно 45 000 солдат и офицеров — бравших до этого верх над немецкими под Орлау — Франкенау, Хохенштейном, Мюленом, Ваплицем! — погибли или сдались в плен около 38 000! Германские же безвозвратные потери за всю Восточно-Прусскую операцию (август-сентябрь 1914 года) не достигли и 11 000 человек{14}

Новобранцы

Кроме того, неизмеримо эффективнее русской была германская система подготовки пополнений для действующей армии. Здесь приходится признать правоту генерала от инфантерии В. Е. Флуга, указывавшего на такой недостаток русского «образованного класса», как пренебрежение синтетическим мышлением, неумение смотреть на дело в целом, «за деревьями видеть лес». В самом деле, если германский новобранец в 1914-1917 годах проходил в тылу 8-недельную подготовку, то русский — зачастую лишь 3-недельную.

Немца после первоначального обучения в запасном батальоне какого-либо действовавшего на Востоке полка направляли в учебный лагерь, с 1915 года располагавшийся под оккупированной Варшавой. Здесь, на местности, где были сооружены такие же, как на фронте, укрепленные позиции, имевшие боевой опыт командиры учили тому, что нужно уметь в реальном бою, — выбираться из траншеи в атаку, преодолевать проволочные заграждения, очищать при помощи ручных гранат русские окопы…

Русский же новобранец попадал на фронт прямо из запасного полка, в котором с ним занимались в основном строевой подготовкой; тактическая же сводилась к рассыпанию в цепь и к наступлению этой цепью «в пространство без всякой видимости и показа противника»{15}.

Многие оказывались на фронте, даже не умея стрелять: оружие в русских запасных частях в лучшем случае было лишь у половины солдат, а обычно одна винтовка приходилась на несколько человек. О передаче боевого опыта не было и речи: офицеры запасных полков его обычно не имели. Правда, во фронтовых полках организовывали доучивание прибывавших пополнений, но зачастую подменяли его все той же строевой подготовкой, а, к примеру, огневой не занимались, дабы сэкономить патроны…

Оторванной от боевой действительности была в войну и подготовка русских пехотных офицеров. Она заключалась лишь в прохождении ускоренного, 6-месячного курса военного училища или 4-месячного — школы прапорщиков. Опыт войны не учитывался и на этих курсах, а проходившие их юнкера были, как правило, необстрелянными. В результате русские «офицеры военного времени» (получавшие при выпуске чин не подпоручика, а прапорщика) попадали на фронт менее умелыми командирами, чем германские.

У немцев кандидат в офицеры направлялся не в училище, а в команду новобранцев, а оттуда, постигнув азы «солдатской науки» и будучи наименован фанен-юнкером, — в учебный лагерь, где в течение 6-8 недель в обстановке, приближенной к боевой, учился командовать взводом. После этого, произведенный в фенрихи (прапорщики; у немцев этот чин не был офицерским), он уходил на фронт в качестве взводного командира и только после этого направлялся на 2-месячные полевые курсы или в полевое же военное училище, по окончании которых производился, наконец, в офицеры (лейтенанты). Особенно резким этот контраст в степени выучки пехоты двух армий стал в 1917-м, когда разложенные Февральской революцией русские солдаты и вовсе наплевали на присягу и воинский долг.

Сибиряки и нижние саксонцы

Первая мировая война еще раз показала, что боевые качества войск зависят не только от уровня их выучки, но и от особенностей тех или иных групп населения, а также от армейских традиций части. Так, среди солдат русской пехоты явственно выделялись сибиряки. «Я помню, — писал А. В. Туркул, прошедший Первую мировую в 75-м пехотном Севастопольском полку, — как эти остроглазые и гордые бородачи ходили в атаку с иконами поверх шинелей, а иконы большие, почерневшие, дедовские. Из окопов другой норовит бабахать почаще, себя подбодряя, а куда бабахает — и не следит. Сибирский же стрелок бьет редко, да метко. Он всегда норовит стрелять по прицелу… Губительную

[21]

меткость их огня и боевую выдержку отмечают, как известно, многие военные писатели, и среди них генерал Людендорф. А своими победами перед другими солдатами сибирские бородачи были горды, что называется, до черта. Едва зайдет при них солдатский разговор, что такому-то полку дали георгиевские петлицы или что там-то снова прославилась гвардия, как сибиряк уже щурится презрительно и говорит с равнодушием: «Да брось ты про георгиевские петлицы… Гвардея тоже… Что гвардея, когда мы, сибирячки, с ашалонов Аршаву атаковали»{16}.

Речь шла о знаменитом бое под Пясечно 27 сентября (10 октября) 1914 года, когда перевезенная из Приморья под Варшаву пехота 1-й Сибирской стрелковой дивизии прямо из эшелонов, не дожидаясь артиллерии, бросилась в бой и остановила рвавшийся к Варшаве западнопрусский 17-й армейский корпус. (В то время солдаты-сибиряки еще были сконцентрированы в Сибирских стрелковых дивизиях, но в дальнейшем и в них, и в других соединениях служили уроженцы как Сибири, так и остальной «Расеи».)

А у германцев (строго придерживавшихся территориального принципа комплектования войск) особенно отличались жители Нижней Саксонии. Всякий раз, когда на Восточном фронте наступал кризис, немцы перебрасывали туда с Западного нижнесаксонский 10-й армейский корпус — ганноверскую 19-ю и брауншвейгскую 20-ю пехотные дивизии. Весной 1915-го он участвовал в Горлицком прорыве в Галиции, вынудившем русских забыть о наступлении в Венгрию, летом 1916-го — в локализации русского Брусиловского прорыва на Волыни. А прозванную «стальной» 20-ю дивизию бросили в Галицию и летом 1917-го, чтобы сорвать июньское наступление русских и ускорить выход России из войны. «Мы, нижнесаксонцы, крепки в атаке, срослись с землей», — пелось в написанном вскоре

[22]

после Первой мировой гимне Нижней Саксонии; «крайнее упорство и ожесточенность» атак 19-й и 20-й дивизий отмечали и русские документы. Иначе и быть не могло: брауншвейгцы до сих пор пользуются в Германии репутацией людей молчаливых, спокойных и хладнокровных, а ганноверцы — упорных. Однако летом 1916-го на Волыни нижнесаксонская коса нашла на русский камень. Пытаясь остановить Брусиловский прорыв, лучшие дивизии германцев столкнулись с лучшими дивизиями русских — 3-й гвардейской пехотной и 4-й стрелковой, еще со времен русско-турецкой войны (1877-1878) прозванной «железной». Звание «железных стрелков» в течение сорока лет заставляло соединение «тянуться» так, что оно сохранило свои исключительные боевые качества даже после потери почти всего кадрового состава. Как и нижнесаксонцев, его постоянно бросали туда, где труднее всего. И вот 17 (30) июня 1916 года вышедшая в район западнее Луцка «железная» 4-я стрелковая дивизия подверглась удару брауншвейгцев из «стальной» 20-й пехотной. В течение четырех дней солдаты с сине-желто-синими кокардами герцогства Брауншвейг на околышах фуражек и левой стороне касок «много раз переходили в атаки, неизменно отбиваемые». «И однажды утром, — вспоминал командовавший тогда «железными стрелками» генерал-лейтенант А. И. Деникин, — перед их позицией появился плакат «Ваше русское железо не хуже нашей германской стали, а все же мы вас разобьем».

«А ну, попробуй!» — гласил короткий ответ моих стрелков.

20 июня (3 июля. — А. С.), после 42-й атаки, «Стальную дивизию», ввиду больших потерь, отвели в резерв»{17}.

А 15 (28) июля 1916 года, когда русские, развивая Брусиловский прорыв, перешли в наступление севернее Луцка на реке Стоход, не выдержали и ганноверцы из 19-й пехотной, носившие черно-бело-черные кокарды королевства Пруссия. Под деревнями Трыстень и Ворончин они были наголову разбиты русскими 3-й гвардейской пехотной и Гвардейской стрелковой дивизиями.

Однако разложение русской армии после Февральской революции покончило и с боевыми традициями частей и соединений…

Примечания:

{1} Рогвольд В. Русская кавалерия перед войной и во время войны // Кавалеристы в мемуарах современников. 1900-1920. Вып. 3. М. 2001. С.121.

{2} Михин П. Погоня // Это было на Ржевско-Вяземском плацдарме. Кн. 2. Ржев, 2000. С. 177.

{3} Блюментритт Г. Московская 6итва // Роковые решения вермахта. Смоленск, 2001. С. 70.

{4} «Последний бой 20-го русского корпуса» // Летопись войны 1914-1915 гг. № 33. 4 апреля 1915. С. 532.

{5} Меллентин Ф. Бронированный кулак вермахта. Смоленск, 1999. С. 343-344.

{6} Цит. по: Ульянов И. Э. Регулярная пехота 1855-1918. М., 1998. С. 5.

{7} Сборник документов мировой империалистической войны на русском фронте (1914-1917 гг.). Восточно-Прусская операция. М., 1939. С. 204.

{8} Барсуков Е. Подготовка России к мировой войне в артиллерийском отношении. М.; Л., 1926. С.164-165.

{9} Керсновский А. А. История русской армии. Т. 4. М., 1994. С. 231.

{10} Червинка Я. Военная карьера у нас и за границею // Российский военный сборник. Вып. 17. Офицерский корпус русской армии. Опыт самопознания. М., 2000. С. 188.

{11} Мартынов Е. Назревшие реформы // Российский военный сборник. Вып. 17. С. 314.

{12} Подсчитано по: Дубенский Д. В гостях в одном из петровских полков // Летопись войны 1914-1915 гг. № 40. 23 мая 1915. С. 648.

{13} Базаревский А. Наступательная операция 9-й русской армии. Июнь 1916 года. М., 1937. С. 15.

{14} Флуг В. Высший командный состав // Российский военный сборник. Вып. 16. Военная мысль в изгнании. Творчество русской военной эмиграции. М., 1999. С. 294.

{15} Подорожный Н. Е. Нарочская операция в марте 1916 г. на русском фронте мировой войны. М., 1938. С.31.

{16} Туркул А. Дроздовцы в огне. Картины гражданской войны 1918-1920 гг. // Я ставлю крест… М., 1995. С. 7.

{17} Деникин А. И. Путь русского офицера. М., 1990. С. 251-252.

[23]