Яхимович З. П. О некоторых вопросах методологии исследования происхождения Первой мировой войны

Первая мировая война. Пролог ХХ века / Отв. ред. В. Л. Мальков. — М.: «Наука», 1998. С. 16-21.

В наше время крутой ломки методологических и ценностных ориентиров обществоведения и критического переосмысления отечественной и всемирной истории естественно задаться вопросом, в какой мере подобный пересмотр правомерен применительно к такому удаленному от нас во времени событию, как Первая мировая война и ее предыстория. Может ли современный исследователь ограничиться выделением и изучением «белых пятен», каковые несомненно существуют и требуют внимания, либо предстоит, не довольствуясь прежним концептуальным видением узловых вопросов войны, переписать ее историю заново? То явно, то скрыто оба эти подхода присутствовали в ходе данного научного обсуждения вопроса о происхождении первой мировой войны, и это побуждает обратиться к далеко не простому и

[16]

однозначно не решаемому вопросу о соотношении традиционализма и новаторства в процессе исторического познания вообще и применительно к данному историческому объекту в частности.

Как представляется, большая степень разработанности проблем предыстории первой мировой войны и изученность причин, приведших к ее возникновению, исключает возможность неких сенсационных архивных или иных открытий, способных перевернуть наши прежние исторические представления о происхождении войны. Данному сюжету посвящены в разных странах, в том числе и в России, сотни и тысячи научных работ. Исследователи, профессионально занимающиеся этой темой, превосходно знают, какое обилие первоклассных документальных источников опубликовано и стало достоянием научной и гражданской общественности (многотомные серий дипломатических документов, стенографические отчеты парламентских дебатов, материалы правительственных заседаний и решений и ставшие доступными некоторые материалы генеральных штабов воюющих стран, мемуары, дневники и переписка активных творцов политики тех лет — монархов, министров, профессиональных дипломатов, представителей генералитета, а также «рядовых» современников и очевидцев событий и т. п.), а соответственно по мере их публикации вовлечено в научный оборот. Было бы неразумно игнорировать груд предшественников по изучению и систематизации этого гигантского материала, равно как и наличествующие исследования собственно историографического характера, дающие представление об эволюции исторической мысли.

Трудно согласиться с наметившейся тенденцией к умалению вклада отечественной историографии в разработку проблем предыстории и истории войны, тем более что этой тематике отдали дань многие крупные ученые, признанные и за рубежом. Спору нет, современный исследователь не может не отметить явного влияния идеологических стереотипов советского времени в трудах, вышедших в СССР, в том числе гипертрофированного «классового подхода» и ритуального социологизирования в духе «исторического материализма» времен «Краткого курса». Однако было бы неправомерно за этим не заметить серьезной научной разработки истории международных отношений и крупных международных кризисов, подготовивших возникновение Первой мировой войны, анализа внешней политики больших и малых стран, внесших свою лепту в приближение мирового конфликта, а также роли в этом экономических и социально-политических факторов, классов, партий и т. п. Следует констатировать достаточную изученность роли военно-политических блоков, процесса формирования империалистической идеологии. Оригинален и заметен вклад отечественной историографии в изучение отношения рабочего и социалистического движения в различных странах к назревавшей войне, хотя и здесь проявились с особой силой идеологические штампы и «табу».

Вполне закономерен характерный для наших дней повышенный интерес к работам зарубежных исследователей о первой мировой войне, хотя уместно оговориться, что после второй мировой войны они в лучших своих образцах были доступны отечественным историкам в

[17]

меру их знания иностранных языков и любознательности. Но, как представляется, не следует питать ложные надежды на то, что таким путем можно обрести своего рода эталон научной объективности и беспристрастности. Нельзя не учитывать того, что война 1914-1918 гг. слишком глубоко затрагивала судьбы государств, народов, целых регионов, и ее изучение профессиональными историками никогда не было свободно от политических страстей и предпочтений, от прагматических соображений об объективных либо ложно понятых государственных и национальных интересах «собственных» стран и соответствующих блоков и пристрастного отношения к вчерашним противникам либо неверным союзникам. Достаточно напомнить о том, что первая научная «атака» на проблему происхождения войны и поиск ее виновников развернулись сразу по ее окончании в связи с подготовкой Парижской мирной конференции (это не считая пропагандистской обработки общественного мнения с первых же дней войны). Она вылилась в многолетнюю дискуссию об «исторической ответственности» Германии и ее союзниц и встречных обвинений со стороны германских государственных деятелей и ученых. Характерно, что видный российский дипломат С. Д. Сазонов в своих мемуарах, завершенных в 1927 г., сетовал на невозможность научно-исторического рассмотрения событий 1914—1918 гг., поскольку мировая борьба, вызвавшая их к жизни, все еще продолжалась, «хотя и в иной форме и на иной почве»{1}.

С новой силой дискуссии об истоках мировой войны вспыхнули с началом Второй мировой войны и по ее завершении, когда в повестке дня оказались территориальные вопросы и судьбы послевоенного мира, и уроки первого мирового конфликта вызывали далеко не академический интерес. Наконец, коллизии «холодной войны» и процесс ее преодоления неизбежно привносили и привносят в научные дебаты привкус и дыхание большой политики. Вместе с тем опыт драматического XX столетия заставляет современных исследователей задаться следующими вопросами: по силам ли человечеству предотвратить локальные и глобальные войны, грозящие в современных технологических условиях ядерным Апокалипсисом? Каковы мера и возможности регулирования мирового порядка, особенно в пору жесточайшего кризиса всей системы международных отношений, складывавшейся и поддерживавшейся на протяжении многих десятилетий? В какой мере в решении вопросов о войне и мире способны сказать свое слово профессиональные политики и целые народы? Способно ли человечество, подверженное страстям этнонациональных конфликтов, религиозным, культурным, национальным и социальным предпочтениям, скованное в своих действиях геополитическими и экономическими условиями, различиями исторических судеб и уровней общественного развития народов и стран, способно ли оно разумно решать свою судьбу, или, как это произошло в 1914 г., фатальный бег событий может его вновь ввергнуть в военную катастрофу?

Чтобы ответить на них, современный исследователь предыстории первой мировой войны неизбежно обращается к ракурсам событий, которым либо не придавали значения прежние поколения историков,

[18]

либо в свое время находившимся как бы на периферии общественного сознания. Такое «осовременивание» претерпевают с ходом времени все крупные исторические события. Оно не имеет ничего общего с конъюнктурными поисками в прошлом только тех процессов, тенденций, событий, которые призваны придать историческую достоверность и обоснованность тем или иным современным политическим постулатам и предпочтениям.

Одним из принципиально важных вопросов, который заслуживает сегодня пристального внимания и к которому правомерно обратился ранее В. Л. Мальков, является, на наш взгляд, соотнесение и выявление взаимозависимости долгосрочных процессов, в ходе которых вызревали предпосылки первой мировой войны, и тех непосредственных событий, которые сделали ситуацию необратимой. Июльский кризис 1914 г. стал, как известно, последним звеном в цепи кризисов, которые, начиная с русско-японской войны и особенно с боснийское о кризиса 1908—1909 гг., опрокинули систему международных отношений, сложившуюся в Европе после франко-прусской войны и просуществовавшую с определенными модификациями на протяжжении почти полувека. На это разграничение долгосрочных факторов и непосредственных причин, ускоривших начало войны, обращали внимание и современники событий, и представители различных исторических школ и течений.

Процесс вызревания войны был весьма продолжительным, равно как и складывание враждующих блоков. Длительное время великие державы — вершители судеб мира — отдавали предпочтение поддержанию «европейского равновесия», хотя и стремились изменить в свою пользу соотношение сил на путях гонки вооружений, территориального раздела сфер влияния и колониальных захватов, обретения новых союзников и удержания прежних. Германская дипломатия проявляла поистине титанические усилия, примиряя в рамках Тройственного союза Италию и Австро-Венгрию, а позднее, в годы войны, — Болгарию и Турцию, несмотря на их вековые распри. Блоки, даже после их оформления, не были отгорожены друг от друга «китайской стеной», о чем свидетельствует история англо-германских, русско-германских, русско-итальянских отношений (встреча в Бьорке, конференция в Гааге, «свидание в Раккониджи» и др.). Вплоть до начала войны, а для ряда стран и позднее шел мучительный процесс самоопределения позиций в случае «большой» войны (мыслившейся как общеевропейская). Так, Италия в 1912 г. пошла на пятое по счету продление Тройственного союза, а затем и на подписание новой военной конвенции и выработку военно-морской программы сотрудничества в случае войны с тем, чтобы в 1914—1915 гг. перейти на сторону Антанты{2}. Согласно военной конвенции марта 1914 г. предусматривалась отправка итальянских войск на Рейн, поскольку возобладало в тот момент мнение Генерального штаба, что «исход войны будет решаться на нолях франко-германских битв», и Италии «надлежит повлиять на их результат»{3}. Позднее же возобладало иное суждение — опасение перед чрезмерным укреплением Австро-Венгрии на Балканах в ущерб итальянским интересам и искус получить щедрые компенсации от Антанты за

[19]

переход на ее сторону. Известно также, с какими колебаниями был сопряжен выбор союзников Болгарией, Румынией, какие большие надежды возлагали в Берлине на нейтралитет Великобритании. Неизбежность войны в начале века осознавалась все яснее, поскольку с политической арены ушло целое поколение политиков — творцов системы «европейского равновесия».

Европейский континент был главной ареной событий, подготовивших мировой конфликт, а позднее и главным театром военных действий, хотя по мере втягивания в первую мировую войну США, Японии, Турции, колоний и доминионов она приобрела глобальные масштабы. Это обусловило взаимодействие различных факторов, усложнивших до крайности характер войны, — имперских и национальных, геополитических, военно-стратегических и сугубо меркантильных, социальных и династических. Вместе с тем война, ставшая подлинно мировой, была инициирована крайне узким кругом лиц, причастных к ее официальному объявлению, что позднее служило весомым доказательством порочности «тайной», сугубо элитарной дипломатии. К тому же следует признать, что понятие национальных интересов, широко использованное для оправдания войны правящими кругами, было далеко не однозначным, порождая немалые дискуссии по внешнеполитическим вопросам как внутри господствующих классов, так и в массах населения, не говоря уже о том, что определенные категории населения были но ряду причин как бы вне политики.

Исследование политических битв вокруг вопросов внешней политики больших и малых стран имеет богатые традиции. Однако в последние десятилетия в связи с развитием социологии, политологии, «новой социальной истории» повышенный интерес вызывают вопросы как массового сознания, так и реакции индивидов на мировые процессы и явления. Благодаря современным достижениям западной общественной мысли открываются целые пласты социальной и духовной жизни в различных странах и в мире в целом, которые прежде не привлекали должного внимания отечественных историков. Нельзя сказать, чтобы марксистская традиция игнорировала исследование социальной психологии как таковой. Достаточно без предубеждения прочитать работы В. И. Ленина 1914—1917 гг., посвященные анализу вовлечения масс в войну, повороту от «империалистической войны» к «империалистическому миру», социальному кризису, вызванному войной, чтобы убедиться в этом. Вместе с тем именно в силу «классовых» ориентиров радикальной ветви марксизма и его теоретиков традиционной была определенная переоценка степени иммунитета трудящихся масс к империалистической идеологии, а все факты, шедшие вразрез с этим убеждением, списывались за счет злокозненности социал-шовинизма и реформизма правооппортунистических течений в рабочем и социалистическом движении. Поэтому оправданным является стремление ряда историков вновь вернуться к этим непростым сюжетам отечественной и всемирной истории.

Как представляется, история втягивания государств и народов в войну не может быть понята без анализа глубокого духовного кризиса,

[20]

возникавшего как реакция на реалии предвоенного мира. Он, как известно, был отягчен многочисленными колониальными войнами, ростом милитаризма и непрерывным бряцанием оружием, беспощадными репрессиями по отношению ко всем проявлениям социального протеста, подавлением движений национальных меньшинств, расправой с населением колоний. В сопоставлении с таким миром война, истинных масштабов которой не были в состоянии предугадать ее «творцы», казалась необходимым этапом, способным устранить опасность государственным интересам и перспективам развития. Если верно, что война вырастала на почве коллизий мировой экономики и политики и была прямым следствием усилившихся империалистических тенденций, то не менее верно и другое — поворот в общественном сознании, происходивший под воздействием национальных и мировых реалий, открывал дорогу войне. Последняя стала весомым выражением цивилизационного кризиса, выпустив, подобно Пандоре, на человечество многие беды и болезни, которыми оно еще до сих пор не переболело.

Примечания:

{1} См.: Сазонов С. Д. Воспоминания. Берлин, 1927. С. 3.

{2} См.: Яхимович З. П. О досрочном продлении Тройственного союза в 1912 году // Проблемы истории и историографии международных отношений в XIX-XX вв. Л., 1979. С. 86-99; Любин В. П Италия накануне вступления в первую мировую войну. М., 1982, и др.

{3} Archivio centrale dello stato. Carte Giolitti. Busta II, San Giuliano — Giolitti. 2. XI. 1913.

[21]