Добровольская В. Е. Первая мировая война в фольклорной прозе Центральной России
Первая мировая война в истории и культуре России и Европы: сб. статей / под ред. докт. ист. наук, канд. воен. наук, проф. Г. В. Кретинина; канд. ист. наук, доц. И. О. Дементьева; канд. ист. наук С. А. Якимова. — Калининград: «Живем», 2013. С. 368-376.
Рассмотрены стереотипы, формирующие образ войны и образ врага в фольклорной прозе Центральной России. На основании мемуаров, солдатских писем, фольклорных материалов автор делает вывод о том, что врагу присущи распространённые в фольклоре характеристики чужого/иного персонажа, а Первая мировая война наделяется такой характеристикой как «неправильная война».
The First World War in folk prose Central Russia
The article discusses the stereotypes that shape the image of the war and the image of the enemy in the Central Russian folk prose. Based on the memoirs, letters to soldiers, and folklore materials, the author concludes that enemies are provided with usual folklore characteristics of «another / other ones», and the First World War is endowed with such characteristics as the «incorrect war».
Исторические события отражаются в различных жанрах фольклора. Б. Н. Путилов отметил, что «фольклорное творчество как бы распределило между различными жанрами «обязанности», «выделив» каждому свою сферу, свой круг проблем, свои подходы и решения»{1}.
Действительно, одни жанры, как например, былины или исторические песни ориентированы на события общерусского масштаба, а предания — на события местной истории. В то же время важные для всего российского государства события нашли свое отражение в самых разных фольклорных жанрах, даже таких, которые изначально ориентированы на частные события, интересные преимущественно небольшим группам людей. Наиболее характерным жанром в данном случае являются частушки, которые затрагивают преимущественно любовно-семейные отношения и бытовые конфликты в рамках ограниченных территорий. Тем не менее, если мы обратимся к сборникам начала XX в., например, к сборникам В. И. Симакова, Б. Глинского, В. Б. Лехно{2}, мы найдем там немало текстов о Первой мировой войне и о знаковых фигурах этого времени:
Генерал Брусилов бравый
Нас повёл на немцев лавой,
Рузский храбрый генерал
Его к Львову уже гнал{3}.
[368]
Шли в Губину мы на немца,
Говорили — немец строг.
На него пошли в атаку,
А он стонет: ох, да ох!{4}.
Несколько иная ситуация с песнями. Лирика Первой мировой не затрагивает какие-то конкретные исторические события. В песнях этого времени центральными являются образы родной земли, родины, по которым солдат тоскует и к которым обращается в трудную минуту, веря, что «земля ему мать-отец, война ему зол конец»{5}. В песнях военного времени подчеркивалось, что война идет «за правое дело», «за правду». И ещё одним мотивом становится борьба за «честь и свободу обиженных стран, за славу народа, за братьев славян»{6}.
Если песни и частушки собирались, и, несмотря на цензуру и боязнь властей, записывались, публиковались или хотя бы хранились в архивах, то проза практически не фиксировалась фольклористами. Причина не в том, что её как таковой не было. Напротив, если обратиться к письмам и дневникам времен Первой мировой войны, то прозаических жанров в этих источниках более чем достаточно. Однако до 1960-х гг. жанрами фольклорной прозы считались сказки, легенды и предания, даже мифологическая проза не всегда фиксировалась исследователями. Малые прозаические жанры, такие как слухи, толки, рассказы о прошлом вообще крайне редко попадали в поле зрения фольклориста, поскольку не вписывались в официальную концепцию «фольклор как искусство слова». Хотя конечно многие исследователи фиксировали, то, что Б. Н. Путилов охарактеризовал как традиционно выраженное и закрепленное в виде «пространно организованного текста, вербальной формулы или повторяющегося в типовых ситуациях и обстоятельствах… выражения»{7}.
Фольклорные тексты о Первой мировой войне встречаются прежде всего в так называемом «семейном фольклоре», то есть в рассказах о прошлом семьи, а так же в письмах и мемуарах, описаниях войны и т. д. Наконец, незначительная часть текстов сохранилась в фольклорных архивах, не как самостоятельные единицы хранения, а как комментарии, характеризующие того или иного исполнителя.
Фольклорная проза о Первой мировой войне представляет собой тексты самой разной природы, отражающие стереотипные представления, которые преобладали в народной среде в начале XX в. При анализе имеющихся в нашем распоряжении текстов легко заметить, что фольклорные стереотипы направлены на формировании двух основных образов: врага и войны. Рассмотрим каждый из них.
Обращение к фольклорным текстам свидетельствует о том, что в народной среде господствовал стереотип немца-чужака. Надо отметить, что
[369]
в традиционной культуре представитель другого, «иного» этноса всегда соотносится с категорией чужого. Оценка чужих как людей, от которых исходит опасность, восходит к архаическим представлениям о том, что они связаны с «иным» миром, обладают сверхъестественными свойствами и отличаются от обычных людей внешностью, одеждой, запахом, обрядовым и речевым поведением{8}.
Прежде всего, «чужесть» немцев проявлялась в том, что их считали иноверцами. Обычно для характеристики некоторых национальностей в русской традиции употребляются термины «латинянин», «протестант» или «баптист», то есть христианин, но принадлежащий к другой, «неправильной» конфессии. Немцам же отказывали в принадлежности к христианам вообще{9}. В фольклоре немцев называют некрещёными, и образ «германца некрещёного» становится очень популярным в солдатской среде. Необычайно устойчивы и широко распространенными были представления о том, что: «немцы в Христа не веруют», «креста не носят», «в церкви не ходят», «не причащаются», «к исповеди не ходят», «не крестятся»: «Ещё мой отец, он на германской войне был, говорил, что немцы в Христа не веруют. У них там какой-то свой Бог, немецкий, Бонифаций. Они ему поклоняются. Они в Германскую с нами воевали, чтобы и мы своего Бога, Исуса Христа забыли, а их Бонифацию поклонялись»{10}.
Подобное представление было столь очевидным для большинства русских солдат, что нашло отражение и в авторской литературе новокрестьянского направления. Так, Н. А. Клюев в своем стихотворении «Беседный наигрыш, стих доброписный» писал:
Народилось железное царство
Со Вильгельмищем, царищем поганым.
У него ли, нечестивца, войска — сила,
Порядового народа — несусветно;
Они веруют Лютеру-богу,
На себя креста не возлагают,
Великого говения не правят,
В Семик-день веника не рядят,
Не парятся в парной паруше,
Нечистого духа не смывают,
Опосля Удилёну не кличут:
[370]
Матушка ржаная Удилёна,
Расчеши солому — золото волос,
Сдобри бражкой, патокою колос…{11}.
Другим свидетельством того, что немцы чужие было, непривычное для русского человека, стремление противника обустроить на войне окружающее пространство. С точки зрения просвещённых слоев общества это качество рассматривалось как положительная черта немцев. Л. Войтоловский в своих «Походных записках» так сравнивал настроение в нашей армии и у противника: «Там военная жесткость, дисциплина, биваки, а у нас халатность, костры и ленивый чумацкий табор, там твёрдое желание воевать, а у нас — мечтательность, пение и тоска»{12}. Это представление было так распространено в образованной части общества, что нашло свое отражение даже в литературе. Так, у И. А. Бунина в рассказе «В саду» Иван Васильевич Чеботарёв, рассуждая о войне, говорит: «Победит один тот, у кого невры хорошие. А наш брат что? Спервоначалу ух как горячо берём, а потом и в кусты, ну его, мол, к черту. … Нет, ихний солдат с соображением, со смекалкой. У него в ранце карты, планы всякие, прейскуранты, какие надо, и фляжка с ромом, — он знает, по какой местности идёт! А главное, он обо всём рассудить может и про отечество понимает, а у нашего что в голове? У нашего в голове мухи кипят, и настрочить его на всякий скандал трынки не стоит»{13}.
Совершенно иное отношение к способности немцев обустраивать военный быт было у низших слоёв общества. В крестьянской среде обустройство военного лагеря как дома осознаётся как неправильное и опасное. Это связано с поверьями, широко распространёнными как в крестьянской традиции, так и в фольклоре солдатской субкультуры. Считалось, что чем лучше обустроен солдатский быт в лагере, чем более он основателен, тем дольше будет длиться война: «Вот германцы обустраивали все. Они на войне как дома. Дядя мой, ещё в Первую мировую воевал немца. Говорил, у них и окопы лучше наших изб обустроены, и сортиры теплые, и помывка каждый день, а у нас в окопах грязь и вши. Но только нельзя окоп как дом обустроить, война тогда не кончится. Дом навсегда, а война — на время»{14}. И обустраивая военный быт, немцы, с точки зрения русских солдат, затягивали войну. Это было ещё одним подтверждением их «неправильности»: «Немец, он народ неправильный, вон на Германской войне как они все в своих окопчиках обустроили. Они потому войну затянуть хотели. Если на войне все обустроить как в дому, то она никогда не кончится»{15}.
Ещё одним доказательством того, что немцы «неправильные» люди, являются распространившиеся с осени 1915 г. слухи о невозможности победить немцев: «Немца не пересилить… не одолеть»{16}. Прежде всего, это объясняется громадным превосходством
[371]
немцев над русскими: «В корыте моря не переплыть… с шилом на медведя — где уж»{17}. Отчасти причину превосходства немцев видели в том, что русские много грешат, отвернулись от бога, продались евреям и т. п.: «Нам германцев не сбороть никогда. Их тьмы, за них их Бог стоит, а от нас Бог отвернулся, потому как мы в царя бонбой кидали и жидам продались. Вот как у нас тут старики говорили»{18}.
Однако главная причина невозможности победить немцев была связана с представлениями о том, что помимо врага внешнего у России есть и внутренний враг. И этим внутренним врагом была, прежде всего, императрица Александра Федоровна, которая во всех слоях общества считалась немецкой шпионкой. Если отношение дворян к императрице можно свести к словам М. И. Барановской о том, что «Наша государыня плачет, когда русские бьют немцев, и радуется, когда немцы побеждают»{19} и к анекдоту «Царевич плачет. — Няня говорит: “Малыш, отчего ты плачешь?” — “Ну, когда бьют наших, плачет папа, когда немцев — мама, а когда мне плакать”»{20}, то в крестьянской среде первоначально причины «вредительской» деятельности царицы видели в том, что она находится с немцами в родстве: «Наша Государыня Александра Федоровна отдала бы все германскому императору Вильгельму, — она ему родня»{21}.
Однако постепенно ситуация менялась. В начале войны императрица считалась причиной экономических проблем: «она отправила золото в Германию»{22}, «дороговизна оттого, что государыня императрица отправила за границу 30 вагонов сахару»{23} и т. д. В дальнейшем, ее стали обвинять в прямой военной измене: «она за немецких шпиенов просит, а то и укрывает их»{24} или «пишет письма германцам»{25}. Б. И. Колоницкий в своей статье приводит множество подобных слухов, в том числе и про то, что в комнате императрицы есть телефон, по которому она сообщает немцам о расположении русских войск{26}.
Императрица была столь непопулярна в войсках, что постепенно она стала осознаваться как некая демоническая фигура, от которой исходит смертельная опасность. Так, существовало поверье, что когда орден святого Георгия вручала императрица, то это было знаком беды. Получив орден из рук Александры Федоровны, нужно было ждать «смертушки неминучей, потому и боялися брать от ей награду»{27}.
Ещё одним внутренним врагом России был Распутин. Солдаты утверждали, что он заставляет Николая открыть фронт немцам.
[372]
С образами внутренних врагов России связан и круг сюжетов о несчастливом царе, судьба которого не позволяет выиграть войну с немцем: «В первую германскую мы проиграли немцу потому что у нас царь несчастливый был. При несчастливой власти как войну выиграешь. А второй раз Сталин у власти был — он счастливая власть, наша, советская — потому войну и выиграли»{28}
Вторым стереотипом, широко распространенным в русской армии было представление о «неправильной» войне. Неправильность этой войны заключалась в том, что она была первой большой войной с активным использованием техники. Это была война без видимого врага, которая воспринималась как сражение без всякого участия солдат. Данная война в их глазах утрачивала естественный характер. Именно поэтому в фольклорных текстах постоянно присутствуют сравнения военных действий с Адом и со Страшным судом: «Папа уже не воевал, его уже не призвали на Отечественную, тут он остался, он изранен был на Германской. И он маме всегда говорил, что война была — ад. Что как бы плохо не было у нас дома, а на фронте ад. И что он через этот ад прошёл»{29}.
Техника на войне воспринималась как абсолютно враждебная человеку сила. Помимо флота единственными «правильными» родами войск считалась пехота и кавалерия: «Ты с человеком воюешь: он враг, а ты ему враг. Германцы наши враги были. С ними и сражались, в пехоте, и в коннице — вот тут правильно, человек супростив человека, а уж если пушки там, или еропланы — это уже не люди воюют, это уже не Божья война»{30}.
К артиллерии пехотинцы испытывали неприязнь по нескольким причинам. Считалось, что среди артиллеристов много этнических немцев, и они бьют не по врагу, а по русским позициям: «Немец он учёный, он в пехоте не был — он все больше в антилерии у нас, из пушек палил, да токмо против нас. Немцы они друг за дружку — вот они по русским и палят с нашей стороны»{31}.
С другой стороны, пехота не любила артиллеристов потому, что они не вступали в непосредственный контакт с врагом, зачастую даже не видели противника. Именно в этом видели причину, приписываемой представителям данного рода войск, неоправданной жестокости: «Уж там все мёртвые лежат, а они палят и палят, землю выворачивают. Мы в пехоте с врагом воюем, но человека щадим, а они — пока всех в землю не вобьют, покоя не знают. У них человека нет, у них только враг»{32}.
Но особенно ненавистны солдатам были самолёты. Отчасти потому, что «воздушные налёты — это что-то ужасное, неизбежное зло»{33}. С другой стороны, полагали, что из-за них «солнышку не видно»{34}: «Еропланы сам Сатана придумал. Они по небу летают и от православных солнце закрывают. Это
[373]
птицы дьявольские»{35}. Такое отношение к авиации приводило к тому, что солдаты стреляли даже по своим самолетам. Существовало стойкое представление о том, что «у русских ерапланов нет, это Богу противно; ераплан немцы придумали, чтобы православных извести и солнце от них закрыть»{36}. Попытки командования разъяснить солдатам, что и в русской армии есть авиация, успеха не имели. В результате начальству пришлось вообще запретить стрелять по аэропланам.
«Неправильность» войны заключалась ещё и в том, что, с точки зрения русского крестьянина, нарушено главное правило войны: умереть достойно: «Ни враг тебе почёта не окажет, ни друг не поплачет»{37}. При этом совершенно отчётливо прослеживается идея о том, что умирать приходится не дома, в кругу родных и близких, и даже не в окружении близких товарищей, а на глазах очень многих незнакомых людей: «…умирать не на печке приходится, а на людях. Много тут глядят, как доживаешь. А не то, что батюшка один тайну ведает. Нет, тебе здесь тысяча народу свидетелей жизни и смерти»{38}. Таким образом, свидетелей смерти оказывается существенно больше, чем в обычной ситуации, а возможностей принять смерть достойно — меньше{39}.
«Неправильной» война осознавалась ещё и потому, что она была затяжной. Сначала полагали, что война продлиться не больше года. В письмах этого времени солдаты постоянно обращаются к родным с просьбой не присылать им теплых вещей: «Папа писал с германского фронта, чтобы ему не присылали теплых вещей, а то они затеряются, он уж дома будет, а они тут искать станут. Война уж к октябрю закончится»{40}. Судя по имеющимся в нашем распоряжении материалам, ограничение войны годом необычайно популярно для традиционной культуры XX в. В начале Отечественной войны в письмах также очень много упоминаний о том, что война в скором времени кончится. И просьба не присылать теплые вещи, потому что они не понадобятся на войне, а пригодятся дома, встречается постоянно. Но необходимо отметить и обратную тенденцию: в письмах солдат, которые должны были быть демобилизованы осенью 1941 г., так же появляется мотив «теплых вещей», которые не нужно покупать, потому что они не понадобятся.
Однако в дальнейшем стали преобладать мотивы затяжной войны.
Причины, по которым война не может окончиться в условный годовой срок, различны. Так, в некоторых случаях этой причиной является то, что «наш государь не соглашается заплатить контрибуцию германцу»{41}. Но существовало и другое объяснение: «совсем было заключили мир, да грамотных не оказалось расписаться»{42}.
[374]
Таким образом, в фольклорной прозе Первая мировая война представлена как война «неправильная», нарушающая все представления о правилах и норма. В фольклорной прозе описания военных событий как таковых встречаются крайне редко. В основном они нужны для того, чтобы создать образ врага и образ войны. События не столько героизируются, сколько мифологизируются, приобретают эсхатологические черты, исторические личности становятся либо несчастными жертвами, неспособными защитить страну, либо демоническими существами, предающими государство и его интересы. В этом заключается основное отличие лирики о войне и прозы о ней. В фольклорной лирике военная история героизируется. Более того, в ней могут появляться элементы сатиры, и в этом случае исторические лица рассматриваются с сатирической, а не трагической точки зрения. Фольклорная проза о войне не использует элементы сатиры и юмора. В текстах этого времени практически полностью отсутствуют такие тексты, как солдатская байка, которые активно бытовали и в Японскую, и в Финскую и в Великую Отечественную войны, и лишь в небольшом числе присутствуют народные анекдоты. Необходимо отметить, что и в высших слоях общества анекдоты о событиях Первой мировой представлены существенно в меньшем объёме, чем в других исторических периодах.
Источники и литература
1. Асташов А. Б. Русский крестьянин на фронтах Первой мировой войны // Отечественная история. 2003. № 2. С. 72-86.
2. Архив Центра Тверского краеведения и этнографии.
3. Белова О. В. Этнокультурные стереотипы в славянской народной традиции. М.: Индрик, 2005.
4. Бунин И. А. Рассказы. М.: Астрель, 2006.
5. Войтоловский Л. По следам войны. Походные записки. Л., 1927. Т. 2; М.; Л., 1928. Т. 1.
6. Современная война в русской поэзии / сост. Б. Глинский. Пг., 1915.
7. К истории последних дней царского режима (1916-1917 гг.) / публ. П. Садиков // Красный архив. 1926. Т. 1 (14). С. 227-249.
8. Каррик В. Война и революция: Записки, 1914-1917 гг. // Голос минувшего. 1918. № 4-6. С. 5-47.
9. Клюев Н. А. Мирские думы. Пг., 1916.
10. Колоницкий Б. И. Слухи об императрице Александре Федоровне и массовая культура (1914-1917) // Вестник истории, литературы, искусства. Отд. ист.-филол. наук РАН. М.: Собрание; Наука, 2005. С. 362-378.
11. Солдатские частушки, записанные со слов раненых / собр. В. Б. Лехно. М., 1915.
12. Путилов Б. Н. Типология народного эпоса. М.: Наука, 1975.
13. Путилов Б. Н. Фольклор и народная культура. СПб.: Наука, 1994.
[375]
14. Российский государственный военно-исторический архив.
15. Российский государственный исторический архив.
16. Симаков В. И. Частушки про войну, немцев, австрийцев, Вильгельма, казаков, монополию, рекрутчину, любовные и т. д. Пг., 1915.
17. Российский государственный архив литературы и искусства.
Об авторе:
Добровольская Варвара Евгеньевна, кандидат филологических наук, заведующая фольклорно-этнографическим отделом Государственного республиканского центра русского фольклора.
Varvara Е. Dobrovolskaya, Ph.D., Head of the Folklore-Ethnographic Department of the State Republican Center of Russian Folklore.
[376]
Примечания:
{1} Путилов Б. Н. Типология народного эпоса. М.: Наука, 1975. С. 165.
{2} Симаков В. И. Частушки про войну, немцев, австрийцев, Вильгельма, казаков, монополию, рекрутчину, любовные и т. д. Пг., 1915; Современная война в русской поэзии / сост. Б. Глинский. Пг., 1915; Солдатские частушки, записанные со слов раненых / собр. В. Б. Лехно. М., 1915.
{3} Современная война в русской поэзии… С. 229.
{4} Солдатские частушки, записанные со слов раненых… С. 3.
{5} Войтоловский Л. По следам войны. Походные записки. Л., 1927. Т. 2; М.; Л., 1928. Т. 1. С. 87.
{6} Там же. С. 281.
{7} Путилов Б. Н. Фольклор и народная культура. СПб.: Наука, 1994. С. 25.
{8} Подробнее об образе чужого в фольклоре см.: Белова О. В. Этнокультурные стереотипы в славянской народной традиции. М.: Индрик, 2005.
{9} Надо отметить, что на стороне Австро-Венгрии и Германии зачастую против русских войск сражались не только лютеране и католики, но и православные, то есть враги были по преимуществу христианами, а отчасти даже принадлежали к той же религиозной конфессии, что и русские войска. Однако то, что в 1917 г. было одним из поводов «братания с врагом», в начале войны считалось вражеской пропагандой, поскольку «христиане против христиан биться не могут» [Архив Центра Тверского краеведения и этнографии (Архив ЦТКиЭ), ф. 8, п. 21, ед. хр. 12].
{10} Архив ЦТКиЭ, ф. 8, п. 21, ед. хр. 27
{11} Клюев Н. А. Мирские думы. Пг., 1916. С. 69.
{12} Войтоловский Л. Указ. соч. С. 264.
{13} Бунин И. А. Рассказы. М.: Астрель, 2006. С. 201.
{14} Архив ЦТКиЭ, ф. 8, п. 21, ед. хр. 8.
{15} Там же, ед. хр. 37.
{16} Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА), ф. 2003, оп. 1, д. 1486, л. 280, 282 об.
{17} РГВИА, ф. 2134, оп. 1, д. 1349, л. 79.
{18} Архив ЦТКиЭ, ф. 8, п. 21, ед. хр. 5
{19} Российский государственный исторический архив (РГИА), ф. 1405, оп. 521, д. 476, л. 97-97 об.
{20} Каррик В. Война и революция: Записки, 1914-1917 гг. // Голос минувшего. 1918. № 4-6. С. 11
{21} РГИА, ф. 1405, оп. 521, д. 476, л. 145 об.
{22} Там же, л. 216 об.-217.
{23} Там же, л. 146 об.
{24} Архив ЦТКиЭ, ф. 8, п. 21, ед. хр. 11. Об этом же говорили и в высших слоях общества. Так, А. Н. Родзянко пишет княгине 3. Н. Юсуповой в феврале 1917 г.: «На Рижском фронте открыто говорят, что она поддерживает всех шпионов-немцев, которых по ее приказанию начальники частей оставляют на свободе». См.: К истории последних дней царского режима (1916-1917 гг.) / публ. П. Садиков // Красный архив. 1926. Т. 1 (14). С. 242.
{25} Архив ЦТКиЭ, ед. хр. 23
{26} Колоницкий Б. И. Слухи об императрице Александре Федоровне и массовая культура (1914-1917) // Вестник истории, литературы, искусства. Отд. ист.-филол. наук РАН. М.: Собрание; Наука, 2005. С. 362-378. С. 365
{27} Архив ЦТКиЭ, ф. 8, п. 21, ед. хр. 4
{28} Там же, ед. хр. 10.
{29} Там же, ед. хр. 19.
{30} Там же, ед. хр. 25.
{31} Там же, ед. хр. 7.
{32} Там же, ед. хр. 2.
{33} РГВИА, ф. 2000, оп. 15, д. 505, л. 25.
{34} РГВИА, ф. 2031, оп. 1, д. 1184, л. 412 об.
{35} Архив ЦТКиЭ, ф. 8, п. 21, ед. хр. 11.
{36} Там же, ед. хр. 42.
{37} Там же, ед. хр. 17.
{38} Российский государственный архив литературы и искусства, ф. 1611, оп. 1, д. 50, л. 10 об.
{39} Подробнее об этом см.: Асташов А. Б. Русский крестьянин на фронтах Первой мировой войны // Отечественная история. 2003. № 2. С. 87.
{40} Архив ЦТКиЭ, ф. 8, п. 21, ед. хр. 16.
{41} РГВИА, ф. 2003, оп. 1, д. 1486, л. 6.
{42} Войтоловский Л. Указ. соч. С. 281.