Истягин Л. Г. Диалектика факторов с исторической дистанции

Первая мировая война. Пролог ХХ века / Отв. ред. В. Л. Мальков. — М.: «Наука», 1998. С. 54-58.

В своем вступительном слове Павел Васильевич Волобуев призвал к комплексному анализу событий и процессов, приведших к Первой мировой войне. Представляется, что это единственно правильный подход. Общественные явления, особенно таких грандиозных масштабов и следствий, почти никогда не вызываются действием только одной какой-либо причины. Российский философ С. Франк даже считал, что понятие причины вообще «неадекватно спонтанно-внутренней природе истории», ввиду чего он полагал, что «лучше говорить о движущих силах и определяющих тенденциях исторического процесса»{*}. Вероятно, что применительно к Первой мировой войне, как и к русской революции, которую в первую очередь имел в виду Франк в целом, вопрос о причинах ставить в научном плане правомерно, но при этом необходимо учитывать всю полноту и своеобразие взаимодействующих факторов.

Между тем исторически так сложилось, что историография, и наша, и зарубежная, десятилетиями концентрировалась на вопросе о непо средстве иных виновниках войны. Этот своего рода прокурорский, отдающий несостоявшимся аналогом Нюрнбергского трибунала подход, конечно, имел свой смысл и оправдание. Но он достаточно убедительно решен уже в Версальском договоре, статья 231 которого зафиксировала ответственность Германии и Австро-Венгрии, развязавших войну своим нападением на Сербию. Сегодня против этого мало кто спорит. В целом и современная германская историография стоит на почве признания вины Германии за развязывание Первой и Второй мировых войн. В немалой степени это позволяет исторической науке

[54]

наших дней сделать шаг вперед по пути раскрытия глубинных истоков войны.

Однако едва ли продуктивно сосредоточивать усилия на попытках объяснить происхождение войны исключительно исходя из разногласий между державами. Это, в сущности, иновариант все той же концепции виновности. Характерен пример американского историка Сиднея Фея. (о нем говорил В. Л. Мальков), который выстраивал иерархию побудительных мотивов к войне на основе частоты повторяемости тем в дипломатической переписке. Здесь Фей упускал из виду тот факт, что какая-то важная причина войны может оказаться вообще незафиксированной или лишь слабо замеченной всей системой политических отношений.

Частный случай обозначенного феномена составляет империалистический редукционизм, сведение (этим особенно грешила советская историография) всех или почти всех конфликтообразующих компонентов к империалистическим противоречиям. Слов нет, последние сыграли весьма серьезную роль и подлежат дальнейшему изучению, по возможности с привлечением новых материалов из архивов, которые теперь у нас, вроде бы, шире открываются. Но есть уже и накоплен ный запас эмпирических наблюдений, в том числе и современными отечественными историками (труды А. В. Игнатьева, П. В. Волобуева, В. И. Бовыкина, В. С. Васюкова, К. Ф. Шацилло, И. В. Бестужева, Б. М. Туполева. Э. А. Розенталя, В. А. Емца, А. С. Силина, К. Б. Виноградова, А. С. Аветяна, И. И. Астафьева, И. И. Кублашвили и др.), опора на которые позволяет в значительной мере избавиться от неправомерной абсолютизации фактора империалистических противоречий. В сущности, проделанные исследования показывают, что в большинстве случаев противоречия на империалистической почве, в том числе колониальные, отнюдь не были такими уж абсолютно стопроцентно антагонистическими, непримиримыми. Потому-то, в частности, резонно было бы смелее ставить вопрос о субъективных факторах, а следовательно, об элементах случайности, обусловивших конфликтное развитие.

Некоторые узлы империалистических противоречий, по инерции до сих пор относимые к «важным факторам» возникновения войны (ряд материалов в журнале «Новая и новейшая история»), вообще, пожалуй, не выдерживают достаточно строгой современной проверки. Взять хотя бы русско-германские противоречия. Их и теперь едва ли не во всех учебниках, начиная с обоих изданий «Истории дипломатии», относят к числу главнейших причин войны, иной раз с оговоркой, что этот узел должен был окончательно завязаться через несколько лет. Но в своем интересном и важном выступлении Б. М. Туполев совсем не упомянул российско-германские торгово-тарифные разногласия. И правильно сделал. Ибо весь вопрос был обеими сторонами — российской больше — пропагандистски раздут. Возможность договоренности имелась самая реальная, и, вероятно, не случись войны, С. Витте, если бы, как ожидалось, ему было поручено вести переговоры, добился бы на них вполне удовлетворительного результата. А кроме экономических,

[55]

какие еще у России с Германией (не Австро-Венгрией) были такие уж острые разногласия, чтобы из-за них хвататься за оружие? По существу, никаких.

В свете уже достигнутых исследователями результатов, а главное, с учетом позднейшего опыта, налицо, нам представляется, потребность в существенной переоценке многочисленных предвоенных дипломатических кризисов. Они все еще повсеместно преподносятся (и западными историками тоже — см., например, работы Л. Альбертини) как этапы на пути к войне. Это, конечно, правда. Но, по нынешним меркам, все же лишь часть правды. Другая ее часть в том, что в их исходе все-таки были выработаны компромиссные решения, позволив шие оттянуть столкновения. Так что это были и «этаны на пути от войны». Как таковые, они подлежали бы сегодня особому вниманию: почему в 1898, 1905, 1908 и 1911-1912 гг. войну предотвратить удалось, а в 1914 г. — нет?

К сожалению, историография идет по оценочным стопам тогдашних комментаторов и интерпретаторов событий. Едва ли не во всех советских работах исход Боснийского кризиса (1908—1909 гг.), начиная с хвостовского изложения в «Истории дипломатии», называют нора жением России и даже «дипломатической Цусимой» (исключение составляет более взвешенная трактовка в монографии К. Б. Виноградова). Но позвольте, что пошло в данном случае ко дну? Россия, конечно, потерпела урон в престиже, но разве он сопоставим с достижением — удалось сохранить мир на целых шесть лет. А при известном обороте пауза могла бы быть и большей, после чего сторона, развязавшая войну, едва ли решилась бы на агрессию.

Если учесть опыт последующих десятилетий, нередко весьма горький, и данные, которыми нас способна оснастить нынешняя наука о мире, комплекс дисциплин, изучающих условия предотвращения и недопущения войн, то, по-видимому, на первый план надо поставить не империалистические противоречия и вообще не большинство проблем, составивших основные объекты политических обсуждений. Имеем в виду, что первоплановым тогда станет прежде всего трудно поддававшийся точному определению, но оттого не менее основательно действовавший фактор резкого ускорения промышленного развития с приоритетным охватом области военного дела. Это то, что в даль нейшем получило название гонки вооружений. Именно стремительная милитаризация (о ней сказал П. В. Волобуев) промышленности сделала крайне опасным для европейских соседей возвышение объединенной в 1870 г. Германии. Что касается германо-английского антагонизма, который обычно ставят на первое место в перечне причин, вызвавших войну, то он был, собственно, производным от стартовавшей гонки вооружений.

Иными словами, следовало бы признать, что главный корень войны уходит в толщу кризиса самой современной цивилизации, которая не сумела перекрыть один из опаснейших каналов технического прогресса. Сюда надо бы повернуть внимание исследователей, представляющих различные научные дисциплины. Осознание возникшей угрозы отста-

[56]

вало от роста самой угрозы, причем чем выше политический уровень, тем в большей степени: в общественной сфере, среди пацифистских кругов предостерегающие голоса звучали довольно четко уже с конца 80-х — начала 90-х годов. Принимающие решения властные структуры проявили к ним глухоту. Но все же отдельные прорывы к идее ограничения, сковывания военных приготовлений имели место и на веру. К такой мысли, в немалой степени под косвенным влиянием труда пацифиста-статистика И. С. Блиоха, пришел в начале своего царствования Николай II. Результатом этого и стал созыв знаменитой Гаагской мирной конференции в 1899 г. Аналогичные идеи тогда же и позже выдвигали английские политики, а также деятели других стран.

Слабость и непоследовательность попыток положить предел разраставшейся опухоли милитаризма и были, с нашей точки зрения, важнейшей причиной мировой войны, ибо обогнавшая других в вооружениях Германия боялась, и не без основания, что на следующих витках ее обгонят другие, в том числе Россия, принявшая именно в 1914 г. Большую программу перевооружения. Данную тему, повторяю, и следовало бы сделать одной из приоритетных в работах историков с уделением особого внимания роли общественности, средств массовой информации, уже тогда, без радио и телевидения, поднаторевших в конструировании и во внедрении в народное сознание «образа врага».

Специального пристального разбора заслуживали бы общественные силы, выступавшие с антивоенных и пацифистских позиций. Надо снова подойти к вопросу о том, что помешало им приобрести большее влияние, чем то скромное, которое они имели, — по-настоящему мы этого еще не знаем. Гораздо более видное место в указанной иерархии факторов должен занять и национальный вопрос. В конце концов именно он, а не империалистически-колониальиый «передел мира» непосредственно вызвал июльский кризис.

Существенным тормозом для объективного исследования здесь до сих пор служат некоторые интерпретации принципа права наций на самоопределение. Не только, например, консервативный западногерманский историк Людвиг Дехио, прямо заявлявший, что «молодая нация» вправе прибегнуть к войне для отстаивания своих интересов, но и очень многие отечественные историки, придерживаясь официальной линии, традиционно считали (а то и до сих пор считают) более или менее законным для малых наций прибегать к вооруженному насилию для своего освобождения от «ига» крупных государств, в составе которых они оказались (так, допустим, трактуются обстоятельства развязывания 1-й Балканской войны в 1912 г.). И хотя в последнее время в области конкретных исследований применительно к предвоенной ситуации на Балканах должны быть названы прежде всего труды Ю. А. Писарева — налицо серьезные достижения, наша историография все еще далека от способности адекватно переосмыслить и оценить разрушительное воздействие «восстаний национальных меньшинств» на стабильность как отдельных государств, так и всей системы международных отношений.

Хотелось бы надеяться, что, может быть, печаль-

[57]

ная нынешняя политическая реальность нашей страны побудит исследовательскую мысль к более свободному от шор идеализации восприятию национального фактора в контексте истории Первой мировой войны.

И, наконец, последнее замечание хотелось бы посвятить теме «Война и революция» в рассматриваемом контексте. До недавних пор звучала бы сугубо кощунственно сама мысль о революционном движении как факторе, способствовавшем назреванию и развязыванию войны. Но времена изменились, и сегодня, вероятно, нельзя более накладывать табу и на такое направление исследовательского поиска. Тут многое изучать придется заново. Известно, что революционное движение, в том числе социалистическое, в значительной своей части выступало, пусть не дружно и недостаточно последовательно, против милитаризма. Но оно же внесло совсем не малый вклад в формирование того или иного «образа врага», что затем помогло подвести народы к роковому рубежу.

Вероятно, особый предмет анализа должно бы составить российское революционное движение, включая социал-демократию. Выступая накануне войны против войны, оно одновременно сделало акцент на насилии, как «повивальной бабке» внутри страны, а затем выдвинуло лозунг превращения империалистической войны в войну гражданскую, еще более жестокую. Революционные события 1905—1906 гг. ослабили Россию скорее всего (разумеется, это также должно стать объектом специального изучения) не менее, а более чем военные неудачи на полях сражений с японцами. Именно это ослабление парализовало Россию на ряд лет в международном плане и не позволило ей высгупить с продолжением мирных инициатив, выдвинутых или намеченных в первый период царствования последнего Романова.

Накануне войны Россия действительно оказалась в положении «слабого звена» в европейском балансе, что провоцировало противостоящий блок к военной развязке. Но разве «революционные потрясения» не были в этом по меньшей мере совиновны?

Разумеется, мы не претендуем на то, чтобы считать свои выводы окончательными. Но есть резон для постановки вопроса о новых подходах и о новых сферах исследований. Каждая эпоха бывает вынуждена переписывать предшествующую историю. Близящаяся годовщина окончания Первой мировой — не просто формальный повод. Чем глубже будут выявлены ее истоки, тем больше надежд на предотвращение всяких других войн, а следовательно, на обеспечение выживания человечества.

[58]

Примечание:

{*} См.: Начала. М., 1991. № 3. С. 56.