Копаев М. Ю. «Furor Hunnicus»: тема варваров в пропаганде времен Великой войны

Итоги и последствия Первой мировой войны: взгляд через столетие: сборник статей Всероссийской научно-теоретической конференции (г. Воронеж, 16–17 мая 2018 г.). — Воронеж, 2018. С. 359-365.

Использование пейоративов для номинации Врага или Чужого с целью его дегуманизации — междисциплинарная гуманитарная проблема, преимущественно рассматриваемая на стыке филологии, культурологии и истории. После складывания буржуазных наций в XIX-XX вв. пропаганда превратилась в один из ключевых способов управления массами в политике, и формирование образа врага в массовом сознании превратилось в необходимую часть морально-психологического обеспечения крупномасштабных войн. В наши дни актуальность этого вопроса, пожалуй, даже возросла. В данной работе будут кратко рассмотрены происхождение и особенности употребления в начале XX века одного из известнейших этнических дерогативов Первой мировой войны: переосмысленного в качестве пейоратива для немцев этнонима «гунн».

Упадок и гибель Западной Римской империи, провал проектов её реконструкции и перерождение «варварских королевств» в раннефеодальные государства VIII-X вв., как известно, породили современную западноевропейско-христианскую цивилизацию. Но наступившие в Европе «темные века», по общему мнению, нанесли её техническому и социальному прогрессу удар, компенсированный лишь спустя тысячелетие, в эпоху Великих географических открытий. Закат античности стал предметом рефлексии европейских мыслителей задолго до расцвета Ренессанса. Конечно, когда речь шла о причинах падения греко-римской цивилизации, позднейшие «свинцовая гипотеза», марксистская концепция смены общественно-экономических формаций или популярные во времена Просвещения обвинения христиан тогда ещё не звучали. В средневековой мысли объяснения причин этой культурной трагедии сводились либо к эсхатологии (традиция восходит ещё к «Граду Божию» блаж. Августина), либо к внешним врагам Империи, т. е. варварам. Отношение к таковым до эпохи позитивизма определялось исторической памятью самого наблюдателя. Так, важность роли «сарацин» в окончательной гибели античной полисной цивилизации средиземноморского бассейна, которую ныне, вслед за Анри Пиренном{1}, признают многие исследователи вопроса, включая и автора данной работы, средневековым авторам была неочевидна. Итальянцы, жертвы многосотлетних войн между Священной Римской империей и иными претендентами на господство в Италии (будь то Папа, Неаполь или французы), в XV-XVI вв. приложили немало усилий

[359]

к созданию «готического мифа» о преобладающей роли германских варваров в падении романской цивилизации{2}. Их же северным соседям из Франции и Германии образ главного врага Рима приходилось искать либо в собственных предках, либо — что гораздо более удобно, — в совершенно чуждом кочевом народе, не оставившем по себе доброй памяти у европейцев{3}. Речь, разумеется, о гуннах.

Гунны предстали взору античных авторов в конце IV в. Именно их натиск с востока стал движущей силой второго, «меридионального» этапа Великого переселения народов. Натиск гуннов в 376 г. принудил к бегству в Империю населявших Северное Причерноморье и Подунавье готов, тайфалов и аланов{4}. Стереотипное в дальнейшем описание гуннов оставил Аммиан Марцеллин — это коренастые, одетые в шкуры и лён кочевники с испещренными шрамами лицами{5}, живущие в кибитках, спящие верхом на конях; свирепые, вероломные варвары, одержимые страстью к золоту и чуждые всякой цивилизации (Amm. Marc. RG. XXXI.2).

Изначально гунны, по Аммиану, не знали «строгой царской власти». Общение с цивилизацией Романии, в полном соответствии со сценариями Т. Барфилда{6}, привело к формированию «кочевой империи» во главе с Руа и его племянниками Бледой и Аттилой. Фигура «Аттилы Бича Божьего», подчинившего к концу жизни весь Барбарикум за Рейном и Дунаем, стала в культуре Европы почти тождественна самому понятию «гунн». Вторжения гуннов в Римскую империю периода упадка привели к всплеску эсхатологических ожиданий у её жителей, а сами кочевники в глазах римских христиан превратились в апокалиптических «гогов и магогов». Неудивительно, что битва римлян, вестготов, франков и бургундов с гуннско-остготско-гепидским воинством Аттилы на Каталаунских полях (451 г.) стала в европейской романтической мысли архетипом сра-

[360]

жения «сил свободных народов» с армией сил зла и хаоса{7}. Р. Груссэ писал: «Аттила, Чингиз-хан, Тамерлан… Их имена вписаны в историю. Повествования западных историков, китайских или персидских летописцев способствовали популяризации этих личностей. Великие варвары, они возникали в самом сердце истории цивилизации и молниеносно, в течение нескольких лет, превращали римский, иранский или китайский миры в груду руин»{8}. Но «Бич Божий», в отличие от Чингисхана и Тамерлана, внешнему наблюдателю предстал чистым разрушителем. После смерти на брачном ложе в 453 г. он не оставил по себе даже прочного государства, в котором «девушка с мешком золота могла бы проехать на коне из конца в конец державы» — уже через год гунны были разбиты гепидами при Недао, а их держава исчезла с карты мира. За ней вскоре последовали в небытие и сами гунны как этническая общность.

От «Бича Божия» остался лишь «романский» культурный стереотип гунна — свирепого варвара, грабителя, поработителя и врага цивилизации. Этот мем{9} спорадически использовался европейцами и в XIX веке{10}.

Альтернативный, «германский» стереотип гунна имеет более позднее происхождение и восходит к средневековому немецкому эпосу, в наиболее полном виде выражаясь в «Песни о Нибелунгах» XII века. Германские племена за Рейном в битве на Каталаунских полях не участвовали либо выступали на стороне гуннов, поэтому не сохранили резко негативных воспоминаний о державе Аттилы. Гунны в поэме отличаются от всех иных племён только языческой верой, в остальном являясь такими же благородными варварами, как и готы, бургунды, тюринги или саксы. Их король Этцель похож на Карла «Песни о Роланде», Артура и прочих «добрых королей» средневекового эпоса. В сюжете бургундской резни (вторая часть «Песни о Нибелунгах», авентюры XX-XXXIX) Этцель выступает пассивным участником и даже пострадавшим — войны с бургундами хотел не он, а его жена Кримхильда (вдова Зигфрида, мстящая за убитого бургундами мужа), а гибель брата, жены, младенца-сына и бесчисленного множества храбрых гуннских воинов заставляют даже сочувствовать Этцелю. В отличие от «Аттилы Бича Божия», его альтер-эго из «Песни о Нибелунгах» не антигерой и не злодей.

[361]

Популярная в Средние века «Песнь» в XVI веке была почти забыта, и вновь предстала перед немецким читателем после её печатного издания в 1755 году. В эпоху наполеоновских войн, давших мощный импульс развитию национальной идентичности немцев, эта немецкая «Илиада» пришлась как нельзя кстати. Само собой, что в среде фелькиш-националистов и пангерманистов она мгновенно стала культовой. Хотя в поэме слово «немцы» употребляется лишь однажды{11}, сам факт его появления в тексте согревал души германских патриотов, позволяя им пролонгировать в далёкое прошлое момент сложения немецкой нации. Образ гуннов «Песни» не мог не наложиться в их сознании на более исторически достоверный «романский» гуннский дискурс, несколько смягчив последний. Конечно, Вильгельм II, произнося 27 июля 1900 г. свою «Гуннскую речь» в Бремерхафене для воодушевления немецких солдат, отправленных подавлять Боксерское восстание в Китае, не настаивал на строгой исторической достоверности «Песни о Нибелунгах». Но само наличие такой «прогуннской» традиции позволяло этому высказыванию пройти в рамки немецкого «окна Овертона»{12} — представить в роли почитателей гуннов, допустим, англичан, которые исторически оправдывали свой империализм культуртрегерством («Несите бремя белых…» — Р. Киплинг), гораздо трудней. В любом случае, Вильгельм потребовал от солдат не брать пленных и не давать пощады: «Тысячу лет назад при короле Этцеле гунны оставили по себе память о своей мощи. благодаря вашим деяниям имя немцев в Китае должно запомниться на тысячу лет, чтобы никогда китайцы не посмели даже косо взглянуть на немца».

Как мы знаем, эта игра с историческими мемами дорого встала Вильгельму, причём проблемы у него начались практически немедленно. Всё-таки романская версия гуннского дискурса тоже была знакома немецкой интеллигенции, и ей было нетрудно представить, какое впечатление фразеология кайзера произведёт на иностранную аудиторию. Несмотря на попытки придворных замолчать буквальное содержание «Гуннской речи» в печати{13}, местная газета «Везер цайтунг» 29 июля всё же опубликовала её без купюр, а уже через сутки английский перевод речи появился в «Таймс»{14}. Учитывая, что Германия как союзник бурских республик была

[362]

главным критиком англо-бурской войны, а её пресса в то время вела антибританскую информационную кампанию и обвиняла англичан в типично «гуннских» злодействах в Южной Африке — в сносе бурских жилищ, расправах над мирным населением, создании концлагерей{15}, — речь кайзера могла стать мощным орудием контрпропаганды в руках английских журналистов. На Вильгельма обрушился шквал критики со стороны немецкой либерально-социалистической общественности, что выразилось в публикации знаменитых «Гуннских писем» — сообщений солдат немецкого экспедиционного корпуса о предпринятых ими карательных акциях против китайцев.

Хотя «гуннский скандал», вопреки опасениям, в тот момент остался внутринемецким делом, английские патриоты не забыли кайзеру его промах. Так, в 1902 г. Р. Киплинг, во времена англо-бурских войн преисполнившийся германофобии, пишет стихотворение «Гребцы» (The Rowers){16}, где удостаивает немцев титула «готов и бесстыдных гуннов».

В 1914 г. союзники по Антанте вновь прибегли к использованному кайзером относительно немцев ярлыку, но не ссылаясь на «Гуннскую речь» и, по-видимому, независимо от нее. Пропагандистский рупор в Британии заработал в июле-августе 1914 года, и с самого начала кампании образ немца-гунна уже присутствовал в материалах прессы{17}. Из крупных публицистов к этому образу возвращается Киплинг в стихотворении «Гунн у ворот», опубликованном в сентябре 1914 года. В западной пропаганде образ немца-врага, следуя романской традиции, сближался с гуннами, в сущности, по главной лексеме этого пейоратива, подразумевающего безжалостность к культуре инородцев и им самим. Союзная пресса от вступивших в войну Англии, Франции и России до будущих членов Антанты Италии{18} и США активно распространяла в массах известия о немецких зверствах в Бельгии: казнях пленных и мирных жителей, осквернениях храмов, могил и тел убитых, тотальных грабежах, поджогах

363

и мародёрстве, используя в отношении немцев пейоратив «гунны»{19}. Граждан стран Антанты пугало, что исторически принятые «к востоку от Суэца» нормы обращения белого колонизатора с «цветными язычниками» теперь, в рамках построения «нового порядка», перенесутся немцами в Европу и обратятся против таких же белых христиан{20}. Вместе с тем, немецкой культуре ставилась в вину чуждая гуманизму механистичность и упорядоченность, что общепринятой семантике понятия «варвар» не слишком соответствует. «Бог создал человека одухотворенным высшими стремлениями. Германская цивилизация хочет пересоздать его наподобие дизель-машины — точной, аккуратной, сильной, но не оставляющей никакого места для души», утверждал Д. Ллойд-Джордж{21}.

Немецкая пропаганда, по понятным причинам, принимать игру на поле своих оппонентов не пожелала. Вместо гуннов в роли славных предков немцев гораздо уместнее были древние германцы вроде херусков и хаттов. Великая война подавалась в Германии как оборонительная, и традиционная для немцев XIX века опора на исторический миф о древних германцах — плод реферирования трудов Патеркула, Тацита и Иордана Л. Ранке и Ф. Даном, — позволяла сравнить освободительную войну Арминия против Римской империи с противостоянием немцев романобританской Антанте{22}. Этот образ был привлекателен ещё и тем, что хорошо ложился в популярный в тогдашней визуальной пропаганде эллинистический образный ряд. При формировании немецкого национального самосознания в XVIII — начале XIX вв. Й. Винкельман и другие «властители дум» проводили линию историко-культурной преемственности (конвергентного типа) между Грецией и Германией, что было вызвано как объективными (лоскутная карта германских княжеств эпохи упразднения Священной Римской империи больше напоминала многополисную Элладу, чем Римскую империю античности), так и субъективными причинами, например, желанием немецких просветителей привить немцам в ходе их нацбилдинга эллинские идеалы свободомыслия, демократии, калокага-

[364]

тии{23}. Древние германцы с опорой на текст «Германии» Тацита изображались естественными носителями этих идеалов{24}. Ясно, что после объединения Германии Бисмарком и Вильгельмом I романофобия несколько утратила актуальность для немецких мыслителей, однако полную реабилитацию Римской империи осуществил уже Гитлер, заодно вписавший римлян в представители арийской расы наряду с германцами{25}. Соответственно, в период Первой мировой войны взаимные ассоциации образов греков, древних германцев и немцев в плакатном деле были распространенным явлением. Роль «новых гуннов» немцы при этом переадресовали своим восточным русским соседям с их «дикими казаками, черкесами и калмыками»{26}.

Несмотря на то, что отделаться от ярлыка «гунны» немецкая контрпропаганда до 1918 года не сумела, кампания по демонизации Четверного союза обычно бывала успешна лишь до момента вступления очередной страны в войну на стороне Антанты. После начала боевых действий фронтовики чаще всего осознавали взаимно антигуманную природу войны, а ее позиционный характер приводил к разложению фронта и тыла, в том числе и к дискредитации оборонческой пропаганды. После войны стало общеизвестно, что заявления прессы о немецких зверствах были сознательно преувеличены. В результате «гуннский дискурс» стал приобретать иронический подтекст, а немцы частично вернули себе имидж «культурной нации». С ним немецкие войска бесповоротно расстанутся лишь в период Второй мировой войны, однако старый дерогатив «гунн» все-таки не вернёт себе былую популярность, навсегда померкнув на фоне новых пейоративов, лишённых этнического окраса — «нацист», «фашист» и «гитлеровец».

[365]

Примечания:

{1} Пирен А. Империя Карла Великого и Арабский халифат. Конец античного мира. М., 2011.

{2} Neville K. Gothicism and Early Modern Historical Ethnography // Journal of the History of Ideas. 2009. Vol. 70. № 2. P. 218.

{3} Венгры, названные в германских языках тем же именем по общности ареала расселения и «сходству», сами себя к гуннам возводили в позднесредневековых хрониках уже под влиянием европейского общественного мнения. См: Шохин А. А. Причины и ранние этапы формирования «гуннского мифа» в средневековой венгерской хроникальной традиции // Финно-угорский мир. 2015. № 4. С. 48-53.

{4} Их сорокалетний анабазис внутри имперских границ был вызван желанием варваров отгородиться от «гуннского ужаса» непреодолимыми преградами: реками, горами, в идеале — Средиземным морем, переселившись в Африку, чего римляне, завися от поставок продовольствия своей карфагенской житницы, никак не могли позволить варварам. См.: Вольфрам Х. Готы. От истоков до середины VI века (опыт исторической этнографии). СПб, 2003. С. 201, 226, 228, 243.

{5} Гунны, по указанию Аммиана, шрамировали подбородки своим детям, чтобы предотвратить рост у них бороды в зрелости, в отличие от немецких студентов XIX-XX вв., у которых дуэльные шрамы на лицах показывали отвагу обладателей.

{6} «Кочевая империя» необходима кочевникам для объединения в силу, создающую угрозу богатому оседлому государству, и существует только для (и за счёт) получения от него дани. См.: Барфилд Т. Дж. Опасная граница: кочевые империи и Китай (221 г. до н. э. — 1757 г. н. э.). СПб., 2009.

{7} В частности, к этому образу, по мнению ряда филологов, в описании битвы на Пеленнорских полях обращался один из столпов жанра фэнтези, ветеран Первой мировой войны проф. Дж. Р. Р. Толкин. См.: Шиппи Т. Дорога в Средьземелье / пер. М. Каменкович // Палантир. 2000. № 22. С. 22-23; Груздева Е., Калмыкова Г. «Властелин колец» и «Хроники Нарнии»: Welcome to English vs Russian Literature // Toronto Slavic Quarterly. 2010. № 33. С. 255.

{8} Груссэ Р. Империя степей. Аттила, Чингиз-хан, Тамерлан / пер. X. Хамраева. Алматы, 2006. С. 4.

{9} В исходном значении — единица культурной информации (фраза, символ, образ).

{10} Musolff A. Wilhelm Il’s ‘Hun Speech’ and Its Alleged Resemiotization During World War I // Language and Semiotic Studies. 2017. № 3 (3). P. 108.

{11} Nibelungenlied, XXII.1354. См.: Песнь о Нибелунгах. Л., 1972. С. 158.

{12} В исходном значении — рамки дискурса, открытого для обсуждения в некотором обществе.

{13} Журналистам перед выступлением кайзера раздали заранее отредактированное «либретто» речи. Эту идею приписывали себе граф Ф. цу Ойленбург и будущий канцлер Б. фон Бюлов. См.: Бюлов Б. Воспоминания. М.; Л., 1935. С. 163-165.

{14} Musolff A. The afterlife of an infamous gaffe: Wilhelm II’s ‘Hun speech’ of 1900 and the anti-German Hun stereotype during World War I in British and German popular memory // Pragmatics & Society 2017, Special Issue. P. 5.

{15} Забелина Н. Ю. Первая мировая война: немцы глазами британцев // Новая и новейшая история. 2011. № 1. С. 214.

{16} Посвящено венесуэльскому вопросу: Германия в 1902 г. предложила Британии направить в Карибское море соединённую эскадру из кораблей Кайзерлихмарине и Королевского Флота, чтобы взыскать долги с Венесуэлы. Предложение кайзера отклонили, но Киплинг был возмущён уже самим фактом его серьёзного рассмотрения британскими властями.

{17} Musolff A. Wilhelm II’s ‘Hun Speech’… P. 108.

{18} Националисты активно готовили народ Италии к вступлению в Великую войну, как империалистической пропагандой (Яхимович З. П. Происхождение итальянского фашизма и его путь к власти // Берегиня. 777. Сова. 2014. № 4. С. 113), так и демонизацией немцев, к которой немало усилий приложила интеллигенция Италии (Luparini A. Il Movimento Anarchico Italiano di Fronte Alla Guerra // L’Italia nella Grande Guerra. Nuove ricerche e bilanci storiografici. Roma, 2017. P. 39).

{19} Селиверстов Д. М. Влияние прессы на формирование образа врага в августе — декабре 1914 года. Начало «немецких зверств» в Бельгии // Вестник Брянского госуниверситета. Серия «Исторические науки и археология». 2016. № 1. С. 103-107; Cooper S. E. Patriotic pacifism. Waging War on War in Europe. 1815-1914. N. Y., Oxford, 1991. P. 43, 191; Soglia N. Il racconto dal fronte: Il reportage di Stefania Turri // «Studi Interculturali». 2015. № 3. P. 34.

{20} Гнесь А. А. Первая мировая война как культурная катастрофа // Идеи и идеалы. 2010. № 1(3). Т. 1. С. 46.

{21} Забелина Н. Ю. Указ. соч. С. 216.

{22} Польская С. Л. Древние германцы в немецкой пропаганде во время Первой мировой войны // Культурное измерение войны: Первая мировая война в образах, в памяти и истории (к 70-летию факультета истории, философии и искусств): материалы Международной конференции (Ставрополь 23-26 октября 2014 г.). Ставрополь, 2015. С. 14-16.