Цветков В. Ж. Участие генерала М. В. Алексеева в разработке военно-оперативных планов русской армии накануне Первой мировой войны. 1907—1914 гг.

Первая мировая война: взгляд спустя столетие. Предвоенные годы: материалы III Международной научно-практической конференции (28-29 ноября 2013 г., Москва) / МНЭПУ, Рос. ассоциация историков Первой мировой войны, Гос. ист. музей; под общ. ред. С. С. Степанова, Г. Д. Шкундина. — М.: Изд-во МНЭПУ, 2014. С. 305-353.

В статье автор исследует процессы эволюции российской военной доктрины, сформировавшейся накануне Первой мировой войны. Отмечаются заслуги генерала Михаила Алексеева как авторитетного военного деятеля и его планы, связанные с предвоенной российской военной политикой. Показана взаимосвязь военной доктрины и военного планирования. в статье описываются основные геополитические и геостратегические принципы, выделенные генералом Алексеевым. Наиболее эффективные удары русской армии предполагалось нанести в Галиции и в Восточной Пруссии против немецких и австро-венгерских войск. Эти планы были осуществлены позднее, в начальный период Первой мировой войны.

In the article the author researching the processes of evolution Russian military doctrine, which was formatted on the eve of the World War I. Also author recognize that eminent Russian general Mikhail Alexeev was an influenced military leader, and his researches of the pre war perspectives was connected with all Russian military policy. An integral doctrine is shown to lay at the base of the military planning. ‘The article shows the basic geopolitical and geostrategic principles which were made by General Alexeev. The most successful plans were connected with two offensive strikes of Russian army to Galicia and Eastern Prussia against German and Austro-Hungarian forces. This plans were realized during the first operations at the very beginning First World War.

Война со странами — членами Тройственного Союза предвиделась в российских военных и политических кругах задолго до 1914 г.

Было очевидно, что войну предстоит вести против двух государств — Германии и Австро-Венгрии. Уже с 1880 г., после окончания русско-турецкой войны и Берлинского конгресса, несмотря на неоднократные публичные заявления Гогенцоллернов и Габсбургов о миролюбивом направлении своей внешней политики, дальновидные военные полагали, что следует держать порох сухим.

Именно из предстоящей неизбежности боевых операций против армий Тройственного Союза исходили планы, разрабатывавшиеся автором военной реформы Александра II, тогдашним военным министром генерал-фельдмаршалом Д. А. Милютиным и его ближайшим сотрудником, начальником Главного штаба генералом от инфантерии Н. Н. Обручевым. Договор с Францией в качестве обязательного условия предполагал, как известно, военную помощь России своей союзнице. Предвоенное сотрудничество Генеральных штабов России и Франции способствовало сближению их военных доктрин.

Русско-японская война лишь ненадолго отсрочила военную угрозу «с Запада». То, что российские стратегические планы разрабатывались на протяжении почти четверти века, отнюдь не свидетельствовало о некоем «застое» в развитии отечественного военного искусства. Напротив, до последних предвоенных месяцев военные планы корректировались, уточнялись, хотя их принципиальные положения в целом сохранялись неизменными. Да и после начала боевых действий, летом-осенью 1914 г., стратегические направления ударов и контрударов Русской армии, предусмотренные этими планами, не претерпевали настолько существенных изменений, что можно было бы говорить о перемене характера войны.

Поскольку предстоящую войну предполагалось вести против двух государств (Германии и Австро-Венгрии) одновременно, то, независимо от степени активности потенциальных врагов, стратегическое планирование основывалось на комплексной разработке боевых операций и против Германии (Северо-Западное направление), и против Австро-Венгрии (Юго-Западное направление). Проблема заключалась лишь в возможности ведения одинаково напряженных боевых действий на обоих участках передового театра войны. Таковым в силу исторически сложившейся западной границы Российской империи были Привислинский край (губернии Царства Польского) — выступ, охваченный с севера и юга территориями немецкой Восточной Пруссии и австро-венгерской Галиции. С точки зрения географических «преимуществ» подобное расположение могло выглядеть маловыгодным для русских войск: казалось очевидным нанесение австро-немецкими войсками комбинированных фланговых ударов по сходящимся линиям к Варшаве и Брест-Литовску с последующим окружением русских армий. Поэтому в оперативном отношении неизбежным предполагалось столкновение с противником именно в Восточной Пруссии и Галиции.

Принципиально важным пунктом так называемой «милютинской доктрины» («Соображения о планах ведения войны») стало положение об обязательной обороне территорий правобережья Вислы. Естественное преимущество — крутизна правого берега — использовалось при строительстве крепостей. С правого фланга на левый протянулась крепостная линия, опиравшаяся на Осовец, Новогеоргиевск, Ивангород с укрепленными подступами к Варшаве. Левобережье Вислы предполагалось в качестве обширного плацдарма для проведения наступательных операций в общем направлении на Познань, Бреслау, Краков и далее — на Берлин и Вену. Сущность «милютинских» идей довольно точно излагалась видным военным теоретиком, генерал-лейтенантом Н. Н. Головиным. По его оценке, русское командование стремилось «использовать с активными целями выступ, который образовала на нашей западной границе территория Польши (Варшавский военный округ). Наши армии, сосредоточенные на этом, т. н. «передовом театре», имели возможность нанести удары во фланг неприятельским войскам, собранным в Галиции и в Восточной Пруссии, отрезая их от главнейших сообщений с тылом. Вместе с тем наши армии, сосредоточенные на передовом театре, находились на кратчайших путях к Берлину и Вене, а это сильно облегчало нам захват в свои руки инициативы действий тотчас по окончании стратегического развертывания. Стратегическое развертывание на передовом театре позволяло также использовать выгоды стратегического центрального положения (действия по внутренним операционным линиям), сосредотачивая максимум сил для нанесения решительного удара на одном из фронтов и оставив для временной обороны минимум сил на другом.

Стратегические преимущества развертывания на «передовом театре» усиливались по мере выдвижения этого развертывания на запад. Для обеспечения этого развертывания на передовом театре Милютин и Обручев создают глубоко продуманную систему крепостей. Существенную роль в этой системе имела крепость Ивангород при впадении р. Вепрежа в р. Вислу. Эта крепость давала устойчивость правому флангу фронта развертывающегося против Австро-Венгрии и вместе с тем обеспечивала за нами маневрирование на обоих берегах Вислы.

Столь же продумана была и дислокация войск; для ускорения нашей боевой готовности на передовом театре значительная часть наших войск была в мирное время расквартирована в Варшавском военном округе»{1}.

Еще большее значение активным наступательным действиям придавал составленный в 1900 г. план бывшего начальника Академии Генштаба генерала от инфантерии М. И. Драгомирова. Он не исключал возможности нанесения упреждающих ударов, для чего следовало использовать все выгоды левобережного Привислинского плацдарма. не задаваясь целью опереться на правобережную крепостную линию, Драгомиров настаивал на сосредоточении войск на Левобережье и на перенесении основной тяжести удара на берлинское направление.
Таким образом, еще до начала русско-японской войны перспектива конфликта с Тройственным Союзом не рассматривалась в каком-либо неблагоприятном для России, «пораженческом» аспекте. Однако после 1905 г., когда перспектива широкомасштабной войны с Тройственным Союзом накладывалась на впечатления от неудач в войне с Японией, составление стратегических планов стало более взвешенным и более осторожным. Многочисленные конвенции по ограничению вооружений, по контролю над применением боеприпасов, принятые на 1-й и 2-й Гаагских конференциях (1899 и 1907 гг.), не могли существенно повлиять на «гонку вооружений». Модернизация средств ведения войны, разработка новых видов оружия и боеприпасов, строительство железных и шоссейных дорог в приграничных районах — все это способствовало необходимости корректировки существующих и разработки новых планов ведения будущей войны.

1905-1907 гг. — это годы первой русской революции. Но в 1907 г. Россия вступила в эпоху реформ, связанных с именем П. А. Столыпина, в период перемен во всех сферах государственной и общественной жизни. Период 1906-1913 гг. стал наиболее интенсивным и эффективным с точки зрения эволюции русского военного искусства начала ХХ столетия. Заметное место в разработке на новом этапе стратегического планирования российских вооруженных сил принадлежало генерал-лейтенанту Михаилу Васильевичу Алексееву, чье значение в формировании российской предвоенной доктрины, к сожалению, еще недостаточно оценено. Алексееву суждено было не только теоретически составлять и переосмысливать положения прежних предвоенных планов, но и позже, будучи начальником штаба Юго-Западного фронта, участвуя в руководстве войсками в Галицийской и Варшавско-Ивангородской операциях, оценить их состоятельность на практике.

Вернувшись с фронта русско-японской войны, Алексеев 27 сентября 1906 г. принял должность 1-го обер-квартирмейстера в Главном управлении Генерального штаба (ГУГШ). к этому времени его представление о целях и задачах полководческого искусства было вполне сложившимся. Далеко не последнюю роль сыграла в этом его преподавательская работа в Академии Генерального штаба на кафедре Истории русского военного искусства (с 26 августа 1898 г.). Еще будучи полковником, Алексеев разработал курс лекций по отечественной военной истории XVIII столетия. в 1900 г. в сборнике «Суворов в сообщениях профессоров Николаевской академии генерального штаба» им была опубликована статья «Суворов и два «Совета»: Петербургский 1794 года и Венский 1799 года». в ней он приводит примечательные характеристики поведения А. В. Суворова во время подавления польского восстания 1794 г. и знаменитых Итальянского и Швейцарского походов 1799 г. Понимание подхода автора статьи к оценке деятельности великого русского полководца во многом позволяет понять причины тех или иных решений самого Михаила Васильевича.

Одними из главных черт суворовского характера, по убеждению Алексеева, являлись его решительность и способность «дерзать». Но генералиссимусу приходилось постоянно преодолевать ограничения, налагаемые на него со стороны коллегиальных военных Советов, сдерживавших и подчас сводивших на нет все оперативные расчеты и творческие планы полководца. «Не мог, конечно, без борьбы уступить энергичный Суворов свои права, свою самостоятельность», — подчеркивал Алексеев. И, задаваясь вопросом: «Выступал ли Суворов на театре войны полномочным полководцем, опирающимся на высокое доверие императрицы, на сочувствие лиц, стоящих близко к власти; получал ли инструкции с широкими правами; имел ли средства, с которыми мог бы довести войну до желанного всей Россией конца без содействия войск, ему неподчиненных, но находившихся уже на театре войны?» — отвечал на него отрицательно: «Нет, нет и нет. Ничтожны были полномочия, не широки задачи, мал отряд».

«Широки были — на словах — полномочия Суворову при назначении его Главнокомандующим, — отмечал Алексеев особенности осенней кампании 1799 года, — но ничтожна была действительная власть его, связанная наставлениями, инструкциями и теми мерами, которые не стеснялся принимать Совет по отношению непослушного главнокомандующего. В Вене мало понимали действительные явления войны, неправильно оценивали своего противника, несмотря на продолжительный опыт борьбы с ним, не верили в своего полководца и не доверяли ему».

Тем не менее Алексеев полагал, что подобные трудности и препятствия вполне преодолимы, когда реализуется сила, масштабность военного таланта самого полководца: решительность, выбор правильного направления удара и — самое главное — умение предвидеть, предугадать ход действий противника — вот качества необходимые для победы. «…Суворов нес с собою на театр войны то, чего не было в действиях других начальников: знание характера своего противника, излюбленного им способа действий; стремление искать неприятеля, а найдя — смело и быстро атаковать полумилиционные, слишком впечатлительные и малоустойчивые войска, бить их и после того неотступно преследовать до полного их разложения и уничтожения. Быстрота в движении, неожиданность нападения, смелость и решительность атаки подавляюще действовали и на войска противника, и на население противника; среди последнего с каждым днем все меньше находилось желающих вступать в ряды войск, и средства для борьбы быстро уменьшались». Так, например, оценивались Алексеевым действия Суворова против польских инсургентов Тадеуша Костюшко.

Алексеев выделял еще одну грань полководческого искусства — умение Суворова учитывать так называемый «человеческий фактор»: «Человек у него является главнейшей данною, обусловливающею способы борьбы». Схоластике боевых порядков и построений, догматике ведения боя противопоставлялся энергичный поиск лучших, необходимых для победы решений. Алексеев особо отмечал заслугу Суворова как создателя особой военной школы, сочетавшей в себе лучшие черты русского национального характера, национального духа, чуждого мелочной регламентации и шаблонного мышления.

«В лице Суворова и Гофкригсрата (придворного Военного Совета Священной Римской империи. — В. Ц.) столкнулись крайние противоположности систем, взглядов, направлений, — писал Михаил Васильевич. — Совет — представитель чистой теории, отвлеченной от жизни, опыта, обстановки; здесь все основывалось на подсчете материальных средств: числа войск, крепких пунктов, оборонительных линий. Суворов — практик; но практика его покоилась на обширном теоретическом знании военного дела, а вся его военная система была построена на великом знании живого орудия войны — человек с его достоинствами и недостатками, с его физическими и моральными свойствами. Во время, когда западноевропейские армии знали одну только муштру и признавали лишь необходимость обращения солдата в возможно идеальную машину, Суворов стремился пробудить в солдате «душу живу», воспитать в нем чувство национальной и военной гордости, развить лучшие стороны человеческой природы. и приемы достижения этих целей были построены на близком знании духовных качеств, наклонностей и характера русского народа. Эти приемы он черпал из глубины своего русского ума, их тайников своей русской души. Основывая свои действия на вечно истинных началах, извлеченных из общей сокровищницы военной науки и знаний, Суворов с великим уменьем применял их не только к обстановке, но и к свойствам русских войск, внося, таким образом, особые национальные черты в свое военное искусство. и достигнутые им результаты известны: обычное мужество и стойкость русских войск он умел возвышать до степени героизма, умел придать войскам широко развитой дух порыва и почина».

По мнению Алексеева, «всему этому новые подчиненные Суворова — австрийцы — противопоставляли, быть может, и более солидное обучение, но крайнюю пассивность; не отвергая в теории и штыкового удара, австрийская армия не видела в нем самого могучего средства для решения тогдашнего боя. Видоизменить, насколько было возможно в короткий срок, дух и направление австрийской армии Суворов предполагал данными армии инструкциями, установленными ученьями, назначением русских офицеров в качестве инструкторов. Внутренний смысл и значение этой меры, обидевшей австрийцев, остались для них непонятными, ибо и в армии признавали число, муштру, но забывали о человеке»{2}.

В своих письмах к супруге, Анне Николаевне Пироцкой, написанных во время русско-японской войны, он выражал свое отношение к полководческому искусству в современной войне. в начале февраля 1905 г. Михаил Васильевич писал: «…Полководцу нужны: талант, счастье, решимость. не говорю про знание, без которого нельзя браться за дело. Оценку таланта делать еще не время. Военного счастья нет, а решимость просто отсутствует, а между тем на войне нужно дерзать и нельзя все рассчитывать, мы никак не выберемся из области взятия той или другой деревни, вместо постановки цели ясной, широкой, определенной и направления для этого сил достаточных». В другом

письме генерал подчеркивал важность единоличного принятия решений и их коллективного исполнения: «Единая воля должна повелевать, а десяток дружных умов и воль должны исполнять. Это идеал военного управления, а мы далеки от него. Решать хотим коллективно то, что должно выливаться из одного ума, исполнять хотим в одиночку то, что должно быть исполнено коллективно, но дружно и согласно». Вместо этого, как писал он в письме от 16 февраля, «…распоряжений много, но идеи нет. Главнокомандующий не способен вести армию к победе — измыслить и потребовать усилий от войск. Молитесь, чтобы послано нам было свыше: мир внутри, смелость и победа в Маньчжурии. Пусть первое родится у Главнокомандующего, второе принесут ему войска».

Правда, нужно заметить, что такое весьма критичное отношение к военачальникам генерал никогда не выражал открыто, за пределами частных бесед и семейной переписки{3}.

После войны, состоя на службе в ГУГШ и координируя разработку стратегических планов в соответствии со своими должностными обязанностями, Алексеев должен был максимально учитывать не только наличие «милютинско-обручевского» плана действий, но и те изменения, которые невозможно было игнорировать после 1905 г. Прежде всего, предстояло по-новому оценить перспективы «крепостной линии» Привислинского края. Опыт обороны Порт-Артура свидетельствовал, что крепость, с одной стороны, может «сковывать» вокруг себя довольно значительные силы противника, удерживая их от появления на других участках фронта. Однако в условиях плотной блокады крепость рано или поздно может быть сдана неприятелю, и ее падение, по сути, лишь вопрос времени. Крепости Привислинского края имели довольно выгодное расположение, поскольку опирались не только на естественный рубеж широкой и полноводной Вислы, но представляли собой опорные звенья, связывающие между собой русские армии, предполагавшиеся к дислокации в Варшавском военном округе. Но в случае «разрыва цепи», прорыва австро-германских войск через Вислу в тыл русским позициям неизбежными становились либо эвакуация крепостей, либо их оборона, но уже в условиях плотного вражеского окружения. Для продолжительной обороны, для того чтобы «притягивать» к себе противника, необходимо не только обеспечение крепостей надежным гарнизоном, артиллерией, провиантом, но и модернизация самих укреплений, их подготовка к противодействию осадной артиллерии противника. Для Алексеева подобные условия представлялись хотя и требующими дополнительных расходов, но вполне выполнимыми.
В августе-сентябре 1907 г. Михаил Васильевич участвовал в инспекторской поездке, проведенной по инициативе начальника Академии Генштаба генерала от инфантерии Ф.Ф. Палицына. в частности, было проверено состояние укреплений Новогеоргиевска и подступов к нему. Алексеев высказывал сомнения в степени их надежности. в одном из писем супруге он писал: «Переезжаем… в Зегрж. Несмотря на 27 только верст, отделяющих нас от Новогеоргиевска, до сих пор не установлено никакого сообщения. Зегрж летом — это дача. с фруктовым садом. Построены укрепления на месте имения одного из Радзивиллов. Имение обращено в дачу Командующего войсками. Хорошо устроены и все чины штаба. Но зато зимою, говорят, положение волчье»{4}.

Очевидными становились опасения другого рода. Для эффективного противодействия врагу, в случае его продвижения в Польше, следовало предусмотреть дополнительную линию укреплений, прикрывающую уже территорию Белоруссии, малороссийских и прибалтийских губерний. в докладных записках 1906 и 1908 гг. Алексеев принципиально поддержал идею строительства дополнительных крепостей в тылу «передового театра». Как отмечал, будучи в эмиграции, военный исследователь генерал-лейтенант П. П. Ставицкий, «после японской войны у нас начался пересмотр планов будущей войны, и в связи с этим вновь был поднят вопрос о западных крепостях.. в этой области заслуживает внимания записка генерала Алексеева 1908 года. По тому плану операций, который намечался в этой записке, необходимо было прочно закрепить линию по Висле, чему вполне отвечали (по положению своему, но не по степени готовности) наши старые крепости Новогеоргиевск, Варшава, Ивангород; затем — для обеспечения тыла передового театра — Брест-Литовск, тоже старая крепость. Линия по Неману должна была, по мысли генерала Алексеева, иметь крепости в Ковно и Гродно и сильный “тет-де-пон” у Олиты, так как этому рубежу придавалось значение нашей главной оборонительной линии; намечалось в записке и закрепление более глубоких пунктов, по линии Западной Двины, Березины и Днепра — в Двинске и Бобруйске, то есть тоже в местах наших старых, к тому времени уже упраздненных, крепостей. Как мы видим, и такому плану отвечала задуманная три четверти века назад система наших западных крепостей. По плану операций генерала Алексеева следовало, кроме того, укрепить заблаговременно подходящий пункт в районе Смоленск — Витебск — Орша, и против австрийского фронта — Луцк и Дубно-Ровенский район, как это и ранее у нас предполагалось»{5}.

Таким образом, оборона крепостной линии и контрудары на Левобережье Вислы не становились уже альфой и омегой для русской военной мысли межвоенного (1905-1914 гг.) периода. в то же время планирование нового укрепленного рубежа отнюдь не свидетельствовало о намерении сдать Привислинский край австро-немецким войскам. Напротив, опираясь на имеющиеся и новые крепостные линии, русские войска могли сдерживать наступление противника. Кроме того, учитывая характерные для России обширные пространства и недостаточную густоту железнодорожных и шоссейных дорог, и, как следствие этого, задержки при сосредоточении войск на «передовом театре», новые крепости стали бы узловыми пунктами рубежей, опираясь на которые, подошедшие из внутренних округов подкрепления могли бы поддерживать уже втянувшиеся в бои армии.

Вскоре, однако, в руководстве империи стали распространяться мнения о неизбежном отступлении русских войск из Польши. Родственник Алексеева М. К. Борель вспоминал, что «оперативная часть Генерального штаба изменила план операции Милютина и Обручева и пришла к печальному заключению, что выстроенные по течению Вислы крепости России не нужны, что задержка должна произойти на линии Ковно — Гродно, что немцы якобы устанут от больших переходов через Польшу, и что Россия будет вести не наступательный образ действий, а оборонительный». Борель отмечал распространенное мнения о том, что приверженность «оборонительным» действиям была присуща военному министру генералу от кавалерии В. А. Сухомлинову, начальнику Генерального штаба генералу от кавалерии Я. Г. Жилинскому, генерал-квартирмейстеру ГУГШ генерал-лейтенанту Ю. Н. Данилову, начальнику Императорской Николаевской военной академии генерал-лейтенанту Н. Н. Янушкевичу, а также генералу от инфантерии Н. В. Рузскому, генералу от инфантерии А. Е. Эверту, генералу от инфантерии А. Н. Куропаткину{6}.

Но не только представители высшего командного состава считали малоперспективной оборону «передового театра». Так, например, профессор Академии Генштаба, редактор «Военной энциклопедии» полковник В. Ф. Новицкий писал в книге «На пути к усовершенствованию государственной обороны» (1909 г.): «Нам не следует полагаться на силу наших оборонительных линий, которые не только не сильны сами по себе, но и подвержены прорывам и обходам, нам не следует обольщаться готовностью наших пограничных войск… Как на Дальнем Востоке мы полагали, что не поражение неприятельских войск, не уничтожение живой силы врага, а лишь занятие той или иной территории нашими войсками обеспечивает нам владение ею, так и здесь, на западе, мы пребываем в наивной уверенности, что достаточно нагромоздить в пограничной полосе возможно больше гарнизонов, чтобы обеспечить ее за собой. Наша оборонительная система западного фронта, создававшаяся в последние 20-25 лет и связанная с многомиллионными расходами на укрепление наших оборонительных линий и на постройку многочисленных казарм в пограничной полосе, тяжелым якорем удерживает дислокацию нашей армии в ее современном опасном положении».

«Дислокация нашей армии, — подчеркивал Новицкий, — должна быть во что бы то ни стало подвергнута коренным изменениям, и притом в самое непродолжительное время. и без того, вследствие территориальных особенностей страны, мы находимся в весьма неблагоприятных условиях для борьбы с нашими западными соседями, зачем же еще более усложнять и затруднять боевую деятельность войск с первых же дней кампании? Главная масса наших европейских войск должна быть расквартирована в Московском и Петербургском военных округах, а также во внутренних (непограничных) губерниях Виленского, Варшавского, Киевского и Одесского округов с таким расчетом, чтобы ближайшие к границе войсковые части находились от нее в расстоянии 150-175 верст, т. е. в 6-7 переходах… Армия, расквартированная по предполагаемому мною способу, будет отделена от неприятельских войск широкой полосой местности, для пробега которой даже самостоятельной (стратегической) коннице неприятеля необходимо потратить около 5 дней, а прочим войскам противника — дней 8-9. Этот промежуток времени даст возможность нашей полевой армии закончить свою мобилизацию и встретить неприятеля уже вполне готовой для боевых предприятий».

Отступление от «передового театра» вглубь страны не смущало Новицкого. Сторонникам подобной тактики более перспективным представлялось развитие боевых операций в условиях «втягивания», «заманивания» противника вглубь территории России. Это предположение можно было бы считать своеобразным развитием идей отступления 1812 г. Спустя 100 лет они хорошо вписывались в рамки так называемой «стратегии непрямых действий» (по определению британского военного историка Б. Лиддел Гарта). Суть ее заключалась в том, что поражение противнику наносится не только в ходе непосредственных боевых столкновений, но и под воздействием тяжелых, изнурительных для него условий ведения войны во враждебном окружении. «Конечно, — продолжал Новицкий, — при такой дислокации войск вся прилегающая к границе полоса местности будет отдана неприятелю без всякого с нашей стороны сопротивления, но не лучше ли отдать эту часть территории без боя, чем оставить ее в руках противника после боя, но неудачного? Ведь цель войны заключается вовсе не в том, чтобы защищать тот или другой предмет во что бы то ни стало, а в том, чтобы нанести поражение живой силе неприятеля и привести ее к сознанию невозможности сопротивляться. Занятие нашими передовыми войсками пограничной полосы — это лишь иллюзия удержания за собой этой территории, иллюзия, которая очень быстро исчезнет после первых же неудачных столкновений с противником. Вопрос о сохранении за нами этой местности будет решен не событиями первых дней, а общим ходом и общими результатами кампании»{7}.

А что же предлагал Алексеев? в противоположность этим взглядам, как писал Борель, «на возвращении к суворовскому методу ведения войны настаивали генерал Алексеев, а также начальник ГУГШ в 1905-1908 гг. генерал от инфантерии Ф. Ф. Палицын, профессора Императорской Николаевской военной академии Н. Н. Головин и А. К. Баиов и многие другие офицеры Генштаба более молодого возраста. и вот офицеров, которые придерживались старой суворовской тактики, прозвали “младотурками”».

В статье о генерале Л. Г. Корнилове в эмигрантской газете «Сегодня» Ю. Галич причислял к военным «младотуркам» также и вернувшихся с фронтов русско-японской войны будущих известных лидеров Белого движения, соратников Алексеева — полковника Л. Г. Корнилова (бывшего ученика Алексеева в Академии Генштаба), капитанов С. Л. Маркова, И. П. Романовского, А. А. Свечина. Талантливая молодежь проявляла завидную активность: «Писались доклады, читались сообщения, устраивались взаимные собеседования; образовался тесный кружок людей, задавшихся целью привить армии новые тактические идеи, усилить в техническом отношении, создать из нее настоящее боевое оружие». Они установили контакты с членами III Государственной Думы, в частности с А. И. Гучковым. При его поддержке предполагалось успешное прохождение через новообразованный российский «парламент» разрабатываемых Генштабом законопроектов. Полемизируя позже с эмигрантскими авторами, Борель отмечал, что «совершенно несправедливо написал корреспондент газеты “Наша страна” г. Ростов, что “младотурками” были офицеры революционно настроенные, которые якобы стремились к перевороту и изменению государственного строя. Это была только кличка, но их идея была чисто военная и не имела никакой политической подоплеки»{8}.

И все же подобное разделение на сторонников «оборонительных» или «наступательных» действий представляется довольно условным. Более точно, очевидно, определить их не как принципиальных противников, а как выразителей одной и той же точки зрения на перспективы стратегического планирования, но с различными подходами к тактике действий. Алексеев не отвергал категорически ни планов активных действий на Левобережье Вислы, ни возможности «втягивания» противника вглубь России. Ведь и в том, и в другом случае предполагалось обязательное последующее контрнаступление русских войск в общем стратегическом направлении на Будапешт, Вену и Берлин. в любом случае, по расчетам Алексеева, следовало сначала дождаться сосредоточения мобилизуемых сил, а затем перейти в контрнаступление. Конечно, Привислинские крепости должны были модернизироваться. Самым «дальним» укрепленным районом мог стать треугольник Смоленск — Витебск — Орша. Этот рубеж прикрывал уже дорогу на Москву. На юге рубеж обороны и развертывания войск, по замыслу Алексеева, должен был опираться на укрепленный район Луцк — Кременец — Ровно, центром которого становилась бы крепость Ровно. Следовало также укреплять Киев не только как центр округа, но и как «третью столицу», прикрывавшую путь на Москву с юга. Балтийское море и рубеж реки Западная Двина защищали дорогу к Санкт-Петербургу. Абосская и Моонзундская позиции должны были прикрывать подступы к Финскому заливу.

Несмотря на очевидность поддержки идеи «крепостной обороны», укрепления и строительства новых крепостей, позиция военного ведомства изменилась в 1910-1911 гг. в расчет принимались теперь не только военно-стратегические соображения, но и проблемы финансирования. Как отмечал Ставицкий, военным министром Сухомлиновым «инженерная подготовка Западного края, признававшаяся правильной и необходимой в течение долгих десятилетий, упразднялась совершенно неожиданно, без всяких предварительных обсуждений этого вопроса первостепенной государственной важности, даже без осведомления об этом ближайших помощников военного министра». Ожидаемой модернизации крепостей не произошло. Правда, существовавшие укрепления не были уничтожены, сослужив хорошую службу российским войскам в 1914-1915 гг. и даже в 1941 г. Всё же в 1912-1913 гг. в Главном штабе утвердился вывод о важности сохранения части крепостей для защиты переправ через Вислу. «Крепостная подготовка западного театра, если бы ее поддерживали на должной высоте, обеспечивала сосредоточение наших сил на правом берегу Вислы и содействовала маневру на левом берегу: для обхода немецкой оборонительной линии по Нижней Висле и для прямого движения на Берлин, мысль о чем никогда не была окончательно оставлена. Эта система закрепляла за нами и переправы через Буго-Нарев, что давало возможность нанести удар с юга по Восточной Пруссии. Оборонительная линия по Неману являлась вторым, уже тыловым рубежом с обеспеченными для нас переправами». Но план Алексеева 1908 г. был «положен под сукно». Все предложения Михаила Васильевича «остались на бумаге, и ни к постройке новых крепостей, ни к капитальному переустройству существующих у нас так и не приступили»{9}.

Последовательное рассредоточение сил вдоль границ Империи обсуждалось достаточно активно. в частности, генерал-лейтенант Данилов, вступивший в должность 1-го генерал-квартирмейстера Генштаба в 1908 г., составил свой проект. Он исходил из необходимости максимально возможного растягивания сил для прикрытия всех угрожающих России участков границы. Предполагалось создание сильных армейских группировок на севере России, в Привислинском крае, на Кавказе, в Туркестане и на Дальнем Востоке. При том, что наиболее сильная группировка оставалась в Польше, остальные, потенциально угрожающие, участки границы также должны были защищаться{10}.

Алексеев, уверенный в том, что задачей военного командования должен быть умелый выбор «направления главного удара», не мог согласиться с точкой зрения об оправданности рассредоточения вооруженных сил и об отводе их от государственных рубежей. Следовало сосредоточиться только на приоритетных направлениях, оставив разрешение проблем на других, потенциально опасных «театрах военных действий», дипломатам и экономистам. В ГУГШ им был разработан план улучшения штабной работы, в основе которой, по оценке ближайшего сотрудника Михаила Васильевича генерал-майора В. Е. Борисова, должен быть учет лучших традиций военного искусства, в частности — опыта штабной работы Суворова и Наполеона. Алексеев был убежден, что «1) операции требуют, чтобы они велись исключительно одним лицом, не развлекаемым делами текущей жизни; 2) это лицо должно ежеминутно знать до деталей положение своих и неприятельских сил, оперативные распоряжения своих и неприятельских сил, и оперативные распоряжения своих низших инстанций и 3) при Главнокомандующем (полководце) необходимо должны состоять генералы не только Генерального штаба, но и артиллеристы, военные инженеры и другие». Алексеев утверждал, что роль «полководца», иными словами — Верховного главнокомандующего, должна быть максимально освобождена от текущей штабной работы с той целью, чтобы сосредоточиться на выработке стратегии военных действий. Задача полководца — разработка, если можно так сказать, «философии войны», учитывающей не только сугубо военные, технические факторы, но и экономическое состояние государства, прочность его политической системы, состояние общества{11}.

Алексеев выступал также за обоснование главных стратегических направлений в проведении предстоящих в будущей войне операций. Он не видел смысла в рассредоточении сил и в большинстве своих предвоенных планов отстаивал идею нанесения главного удара именно по Австро-Венгрии. Еще 30 августа 1908 г. Михаил Васильевич принял должность начальника штаба Киевского военного округа, войска которого ориентировались на удар в Юго-Западном направлении. Тогда округом командовал будущий военный министр Сухомлинов. в случае начала военных действий Алексеев становился начальником штаба Юго-Западного фронта, а части, дислоцированные в округе, обязаны были принять на себя удар со стороны Австро-Венгрии и, отразив его, перейти в контрнаступление в Прикарпатье, в Галицкую Русь и далее наступать на Венгерскую равнину — к Будапешту, на Прагу и Вену. в 1908 г. в российских военных и политических кругах, в периодической печати активно обсуждалась перспектива вероятной войны на Балканах, связанная с Боснийским кризисом — аннексией Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины.

Важность удара по Австро-Венгрии представлялась исходя из следующих обстоятельств. Пришедшая к власти в 1903 г. в Сербии династия Карагеоргиевичей ориентировалась на Россию. Признанным русофилом был и тогдашний премьер-министр Н. Пашич. Сербы выступали в качестве защитников южнославянского единства и всячески подчеркивали, что создание «Великой Сербии» выгодно не только сербам, но и Российской империи. Противник в виде «лоскутной» Габсбургской монархии многим сербским политикам представлялся колоссом на глиняных ногах. Но и Австро-Венгрия не собиралась отказываться от идеи объединения балканских народов в собственных границах. С 1906 г. в империи было введено всеобщее избирательное право, а южнославянским народам предполагалось предоставить обширную автономию и представительство в парламенте. в результате монархия Габсбургов держалась бы тогда уже на трех основах — Австрии, Венгрии и югославянском компоненте (сторонниками этой идеи выступали наследник престола эрцгерцог Франц Фердинанд, авторитетный лидер австрийских военных, начальник австрийского Генштаба, генерал Конрад фон Хетцендорф и министр иностранных дел, бывший посол Австро-Венгрии в Петербурге барон Алоиз фон Эренталь).

Министр иностранных дел России А. П. Извольский, будучи сторонником дипломатических комбинаций, стремился избежать конфликтов с Австро-Венгрией и в 1908 г. согласился, в частности, на аннексию Габсбургами Боснии и Герцеговины. Многие политики и военные такое решение считали недостойным для России. На страницах «Нового времени» и «Вестника Европы» появились статьи, авторы которых называли решения Извольского «постыдным торгом». По их мнению, следовало вырвать Боснию и Герцеговину «из цепких австрийских рук… путем победоносной войны». Один из лидеров правых, представитель Совета объединенного дворянства граф В. А. Бобринский на одном из собраний заявил, что, если правительство думает примириться с аннексией, ему придется «Думу распустить, а нас всех арестовать».

В подобной ситуации решающим стал голос председателя Совета министров Столыпина. На созванном по этому вопросу Особом Совещании 11 августа 1907 г. он выступил против любых действий, которые могли бы вовлечь Россию в войну. На этом же совещании генерал Поливанов указал на военную неподготовленность России, вооруженные силы которой не были еще реорганизованы после поражения на Дальнем Востоке. Итоговым документом, выражавшим позицию правительства, стало решение Совета государственной обороны (10 февраля 1908 г.): «Вследствие крайнего расстройства материальной части в армии и неблагоприятного внутреннего состояния, необходимо ныне избегать принятия таких агрессивных действий, которые могут вызвать политические осложнения».

Итак, военный путь разрешения конфликта с Австро-Венгрией был отвергнут. Столыпин оставался верным принципу роста экономического влияния на Балканах, благодаря которому позиции России в этом регионе станут гораздо прочнее. в частности, российский премьер предложил финансировать строительство Дунайско-Адриатической железной дороги (через северные Балканы и Сербию к Адриатике), которая могла бы обеспечить стабильную связь между Российской империей и дружественным Сербским королевством. и все же в результате Боснийского кризиса Австро-Венгрия ввела войска в Боснию и Герцеговину, Извольский был вынужден уйти в отставку, а ожидаемого содействия в демилитаризации черноморских проливов Россия не получила. Более того, главы австрийского и германского Генштабов — генералы Конрад фон Хётцендорф и фон Мольтке — согласовали свои действия на случай возможного военного конфликта. в письме от 21 января 1909 г. Мольтке писал своему коллеге в Вену: «…Необходимо иметь в виду, что может наступить такой момент, когда придет конец долготерпению Монархии по отношению к сербским провокациям. Тогда ей не останется иного выхода, кроме вторжения в Сербию. Я полагаю, что лишь такое вторжение может вызвать активное выступление России. в этом случае для Германии наступил бы casus foederis», т. е. такой случай, когда ей необходимо было бы выполнить свои союзные обязательства — вступить в войну на стороне Австро-Венгрии. Таким образом, любой конфликт на Балканах рано или поздно мог привести к большой войне.

Как известно, российское правительство разработало и приступило к осуществлению в 1909 г. Малой программы судостроения, дополненной в 1911 г. Программой усиленного судостроения 1912-1916 гг. в соответствии с этими проектами российский флот должен был получить к 1916 г. две мощные эскадры на Балтике и на Чёрном море. Были реконструированы казенные судостроительные заводы, и 30 июня 1909 года на Адмиралтейском заводе в Петербурге торжественно заложили линкоры — дредноуты «Гангут» и «Полтава», а на Балтийском заводе — «Петропавловск» и «Севастополь». Началось строительство эсминцев типа «Новик», равных которым не было в эскадрах мира — это были суда новейшего типа. Малая программа предусматривала сооружение для Балтийского моря 4 линейных кораблей, 3 подводных лодок и плавбазы для морской авиации, для Черного — 14 эскадренных миноносцев и 3 подводных лодок. А программа усиленного судостроения, в дополнение к уже строящимся 4 линкорам, рассчитывала построить для Балтийского флота 4 броненосных и 4 легких крейсера, 36 эсминцев и 12 подводных лодок, 2 легких крейсера для Черного моря и 6 подводных лодок для Тихого океана. Общие ассигнования на эти программы составляли почти 2 млн золотых рублей. Активно проходило также перевооружение сухопутных сил. Однако, несмотря на впечатляющее усиление российского бюджета и высокие темпы роста промышленности, денег на завершение модернизации сухопутной армии не хватало. Тогдашний министр финансов В. Н. Коковцев с сожалением отмечал в январе 1910 г.: «В пределах ныне расходуемых средств по ведомствам военному и морскому мы, конечно, не можем ни воссоздать в том или ином объеме наш боевой флот, ни сделать действительным оплотом наши неустроенные крепости, ни довершить только что начатое дело восстановления материальной части нашей сухопутной армии. На все это требуются новые, добавочные средства»{12}.

Ограниченность в средствах, нужных для усиления боеготовности армии и флота, не означала, однако, замедления темпов подготовки к войне, хотя и ограничивала возможности российских вооруженных сил по ведению войны. Широкомасштабные боевые операции на всем протяжении западной границы представлялись невозможными, поэтому насущной необходимостью признавалось сосредоточение ударов на приоритетных направлениях. Полагать же, что военные действия обойдут Россию стороной и новый кризис на Балканах будет также разрешен дипломатическим путем, считалось серьезным и опасным заблуждением. Но при этом признавалось безусловным, что Российская империя не начнет войну первой, ни в коем случае не станет агрессором. Русские войска проведут активную оборону и затем смогут перейти в наступление. и хотя Михаил Васильевич Алексеев соглашался с вероятностью ведения войны против Австро-Венгрии и Германии одновременно, приоритетным для него лично оставалось первое направление.

Правда, еще в сентябре 1906 г. Алексеевым (в соавторстве с полковником С. К. Добророльским) был написан служебный доклад, отмечавший неизбежность будущего столкновения России с Германией, являвшейся «душой и связующим звеном коалиции» — Тройственного Союза. Написанный во многом под впечатлением неудач в русско-японской войне доклад исходил из возможности сугубо оборонительных действий в Польше — Привислинском крае — с перспективой возможного перенесения военных действий в Восточную Пруссию. 22 августа 1908 г. Алексеев, теперь совместно с Палицыным, составили «Доклад о мероприятиях по обороне государства, подлежащих осуществлению в ближайшее десятилетие», основанный уже на признании приоритета Юго-Западного («австро-венгерского») направления перед Северо-Западным («германским»){13}.

17 декабря того же года им самим была составлена служебная записка военному министру о стратегическом планировании, (намечалась в качестве основы для составления очередного мобилизационного расписания). Там обосновывался выбор будущих боевых операций. Рассматривая ее, следует обратить внимание на присущую Михаилу Васильевичу логичность в описании потенциально опасных участков западной границы. в начале записки Алексеев отмечает негативный характер стремлений «все прикрыть и везде оставить войска, и притом не только второлинейные, резервные, но и полевые». Кроме того, рассредоточение сил не избавляет от необходимости переброски подразделений против неожиданно возникающих опасностей: «Одна лишь возможность десанта со стороны германцев (на Балтике. — В. Ц.) заставила нас ослабить свои силы на решительном театре — на западной сухопутной границе — на два армейских корпуса и на шесть резервных дивизий. Равным образом предположение, что Румыния должна объявить нам войну одновременно с Германией и Австро-Венгрией, побудило существенно ослабить войска на австрийской границе образованием сильной группы против Румынии».

На смену рассредоточению должно прийти сосредоточение, полагал Алексеев: «В интересах достижения успеха на главном театре действий нужно ставить на подобающее место заботы о второстепенных театрах. Какие успехи ни были бы одержаны нами в Бессарабии, на Балтийском побережье, но они не облегчат нашего положения, если армии наши будут разбиты на Западном фронте». Генерал полагал, что не менее важной является способность дипломатов нейтрализовать потенциально опасных противников России, усилить боеспособность армий в тех регионах, где угроза войны наибольшая.

«Заботы о прикрытии всех наших окраин мы распространяем и далее, совершенно исключая работу дипломатии. Мы оставляем на местах все войска Кавказского, Туркестанского, Иркутского и Приамурского округов. Вести одновременно борьбу с общей коалицией все равно невозможно. Между тем, только одно предположение о возможности враждебных действий со стороны Турции, Англии (со стороны Индии), Китая и Японии заставляло нас исключить из боевого расписания для западного фронта все войска наших азиатских округов. Нельзя согласиться с таким решением. и эти округа нужно рассматривать как второстепенные театры и тянуть из них все, что возможно, на западную границу».

Развивая в новых условиях «милютинские идеи», Алексеев ставил на первое место территорию «передового театра», «польского выступа». Ее следовало усилить за счет корпусов, перевезенных из Петербургского округа, из-под Риги и из Бессарабии: «Все наши европейские полевые корпуса должны быть собраны туда, где решится участь войны». Кадровые части должны были сосредоточиваться против Германии и Австро-Венгрии, тогда как на Кавказе, в Средней Азии и на Дальнем Востоке следовало ограничиться «резервными войсками» и запасными батальонами. «…Ополчение и должно принять на себя охрану окраин, а полевые войска оттуда постепенно должны быть привлекаемы на театр войны или послужить прочным кадром для новых формирований». Силы внутренних округов должны были направляться на запад. При этом следовало помнить, что в силу обширных пространств империи подвоз всех сил мог завершиться через два-три месяца после начала войны.

Планы Алексеева этим не ограничивались. Характерной чертой стратегического почерка генерала как накануне, так и в годы войны становилась обеспеченность фронта сильными резервами, способными наносить удары, в зависимости от складывающейся обстановки на том или ином участке фронта. Поскольку полной уверенности в том, кто именно из двух противников России (Германия или Австро-Венгрия) первым развернет широкомасштабные боевые операции, не было, то Алексеев утверждал, что нужно так направлять войска, «чтобы они могли быть в большей своей части употребляемы против того или другого из противников». Хотя для самого Михаила Васильевича приоритет оставался за юго-западным направлением — Австро-Венгрия представлялась главным соперником: «Когда мы, сосредоточив все свои силы, будем считать возможным нанести удар, то, казалось бы, выгоднее направить усилие против Австрии. Здесь более определенная обстановка: мы в точности почти будем знать противопоставленные нам силы, район их сосредоточения, театр борьбы (первоначально Галиция) менее подготовлен в инженерном отношении и представляет противнику менее выгод при обороне».

Что касается Германии, то, никоим образом не умаляя важность готовности к борьбе с наиболее сильной в военном отношении страной Тройственного союза, Алексеев был уверен в том, что перспективы успеха в российско-германском противоборстве всё же меньшие в сравнении с перспективами нанесения главного удара против Австро-Венгрии: «Нанося удар против Германии, мы втянемся в долгую и — надо опасаться — бесплодную борьбу в Восточной Пруссии. Германцы немало потрудились над подготовкой этого выгодного для них района в оборонительном отношении, не упуская из вида обратить его и в базу для наступательных действий. Решительных результатов в борьбе против Германии мы можем достигнуть, лишь перенеся свои действия на левый берег Вислы», — писал он, отстаивая уже известный «милютинско-обручевский» тезис о развитии контрударов на левобережье.

Общий стратегический вывод Алексеева содержал весьма интересную схему. Он предлагал развернуть против Германии шесть корпусов из состава Петербургского и Виленского округов, а против Австро-Венгрии — семь корпусов, сформированных в Киевском и Одесском округах. Между ними, прикрывая центральное направление, следовало расположить десять корпусов, сформированных в Варшавском, Виленском и Московском округах. Составляя мобильный резерв, своего рода «ось весов», они в зависимости от складывающейся боевой обстановки могли быть использованы как на «правой чаше» — против Германии, так и на «левой чаше» — против Австро-Венгрии. Равно как перевозимые из Сибири и Туркестана корпуса могли пойти на усиление или германского, или австро-венгерского направлений, или же обоих сразу. Крепостной район, который, по мнению Алексеева, следовало сохранить и усилить, состоял из «треугольника» Новогеоргиевска, Варшавы и Ивангорода. Генерал считал необходимым «использовать, по мере возможности, все железнодорожные линии, ведущие к границе, в интересах ускорения подвоза». Кроме того, «наметить так районы первоначального развертывания, чтобы Главнокомандующий имел возможность направить главную массу своих сил против одного из противников, оставляя против другого обеспечивающий заслон. При такой первоначальной группировке не придется переделывать плана перевозок в том случае, если нам нужно будет вести войну не с коалицией, а с Германией или Австро-Венгрией в отдельности».

Следовало поэтому как можно быстрее принять новое мобилизационное расписание, в котором четко обозначить поручения высшего командного состава. Следовало также особое внимание уделить модернизации железнодорожной сети, ориентированной на западные рубежи Империи. «Общее содержание директив, — заканчивал Алексеев, — даст направление подготовительным работам в округах. Отсутствие указаний на необходимость перехода в наступление повело к тому, что этот вопрос не получает сколько-нибудь основательного освещения. Нет изучения путей, соображений о порядке подвоза, устройства переносных железных дорог, этапов и т.д. Данные о цели действий по сосредоточению сил должны быть включены в директивы, дабы служить основой для разработки».

Таким образом, всё более и более очевидным становилось стремление отразить в предвоенных мобилизационных расписаниях и стратегических планах необходимость противодействия по двум направлениям, потенциально опасным для России — германскому и австрийскому. План Алексеева не был единственным, и в конце 1910 г. в планах ГУГШ преимущество главного удара снова отдавалось германскому направлению. Ввиду этого близ российско-германских границ в Восточной Пруссии разворачивалось 19 армейских корпусов (тогда как Алексеев предпочитал для этого левобережье Вислы), а против австрийцев предполагалось направить только 9. Споры о приоритетности того или другого направлений оказывались малосодержательными по существу. Ведь глядя через призму геополитических интересов, удар по Австро-Венгрии в юго-западном направлении способствовал бы решению задач, связанных с «освобождением славянства от ига Габсбургской монархии», а удар на Германию диктовался, в первую очередь, важностью соблюдения союзнических обязательств перед Антантой (Францией, прежде всего). и то, и другое являлось принципиально определяющим в вопросах стратегического планирования.

В 1910-1913 гг. признание неизбежности войны в значительной степени усиливало стремление обеспечить необходимую боеготовность на всех потенциально опасных направлениях. По утверждению Главноуполномоченного Красного Креста, камергера Высочайшего двора князя А. Г. Щербатова, «усиление государственной обороны России в настоящее время необходимо, прежде всего, для обеспечения мира». в книге «Государственная оборона России», опубликованной в 1912 г., он отмечал: «В международных отношениях, где царствует только право сильного, где успех оправдывает средства, даже самые безнравственные, к учету принимается только действительная опасность предприятия за счет другого государства. При этом принимаются в соображение часто кажущиеся, а не действительные показатели государственной мощи, а потому обаяние той или другой народности имеет громадное значение. С другой стороны, миролюбие, выраженное правительством того или иного государства, принимается как знак слабости или учитывается как разлагающее начало той или другой государственности… Россия должна свыкнуться с тем, что у нее нет и не может быть твердых союзников, так как в силу ее мощи, в силу ее богатств выгоднее будет на нее напасть, чтобы за ее счет поживиться, чем довольствоваться только мирным союзом».

И если в плане дислокации войск Щербатов проявлял себя сторонником «рассредоточенности» сил («Одна армия должна быть на западной границе, противопоставленная Германии и Австрии; другая — на Кавказе и в Туркестане — против Турции и Персии; третья — на Дальнем Востоке — от Байкальского озера до Тихого океана»), то в отношении духовно-нравственного состояния общества накануне войны, готовности к войне в идейно-политическом отношении, повышения эффективности системы управления, он излагал довольно актуальные на тот момент тезисы: «При современных требованиях государственной вооруженной силы недостаточна наличность армии и флота, как бы совершенны они ни были; необходимо, чтобы боевая мощь государства коренилась в общенародной, сознательной и просвещенной поддержке всего населения, чтобы корни боевой мощи брали бы начало в самой мелкой общественной единице — в церковно-приходской общине, чтобы связь эта выражалась и в соответствии прихода той или иной воинской части, в чествовании памяти отличившихся прихожан, в попечении о семьях прихожан, состоящих или умерших на службе, в ознакомлении прихода с положением государственной обороны и с ее задачами»{14}.

Росту патриотизма российского общества в последние предвоенные годы немало способствовало широкомасштабное проведение исторических торжеств, приуроченных к юбилейным датам, прямо или косвенно связанным с военно-политическими успехами Российского государства. Современный исследователь С. Н. Базанов высказал очень точное предположение, что празднования исторических юбилеев (таких, как 200-летие Полтавского сражения в 1909 г., 100-летие Отечественной войны с Наполеоном в 1912 г., 300-летие освобождения Москвы от польских интервентов и воцарение династии Романовых в 1913 г., 200-летие морской победы у мыса Гангут в 1914 г.), безусловно, способствовали росту патриотизма, причем, не только у «образованной части» общества, но и в его широкой массе. Появлялась уверенность в своих силах, вера в необходимость следования победоносным заветам русского воинства в новых условиях. Усиление национального патриотизма всегда имело важнейшее значение и в период, предшествовавший военным испытаниям, и особенно — во время войны.

Постепенно стали меняться и представления о характере предстоящих боевых операций. Скептицизм тех, кто опасался скорого начала войны, сомневался в прочности границ и стремился к «рассредоточению» сил по периметру империи или, еще хуже, допускал отступление от западных границ Привисленского края, становился всё менее заметным на фоне всё возраставшей уверенности в неизбежной победе русского оружия над любым, даже очень сильным врагом. в свете данных настроений уже по-иному выглядели перспективы стратегических планов ГУГШ или военного министерства. Вот как, например, в вышедшем уже в военном, 1914 году, XVII-м томе Военной энциклопедии начальник штаба 1-й Гвардейской дивизии генерал-майор К. И. Рыльский объяснял понятие «Оборона государственная»: «Помимо изготовления всех средств, необходимых для войны, оборона государственная заключается в искусном их применении. в этом отношении оборону государственную не следует отождествлять с пассивным сопротивлением на границе или вообще с оборонительной войной… Лучшая оборона — нападение; лучшей системой обороны государственной будет внесение оружия во вражескую страну, не дожидаясь неприятеля за оборонительными линиями и крепостями. Никакие географические условия не могут помешать ввести наступательную доктрину в воспитательную систему народа и армии, проводить ее в жизнь и придать всем соображениям и всей системе обороны государственной необходимый для нее характер активности, смелости и инициативы»{15}.

А полковник А. М. Дмитревский на страницах «Военного сборника» (№ 9, 1913 г.) отмечал в отличие от многих своих современников решающее значение массовой психологии, а не парадных слов и обращений: «Смешно думать, что армия воодушевляется ораторами, а не теми вождями, которым она верит. Последний может и не показываться войскам; они воодушевлены верой в него, надеждой на него. не личные самолюбия и актерское красноречие спасли Россию в смутную эпоху и Отечественную войну, а только воистину священное чувство — любовь к своему Отечеству масс. Вот солнце, светившее России всегда полным светом»{16}.

Далеко не последнее место в формировании подобной уверенности в безусловной победе русского оружия имела оценка состояния и перспектив развития российской экономики накануне войны. По воспоминаниям известного российского ученого, министра финансов Временного правительства М. В. Бернацкого, значительный рост экономического потенциала позволял рассчитывать на то, что военное напряжение удастся выдержать: «Я должен с особливой настойчивостью подчеркнуть тот факт, — писал Бернацкий на страницах газеты “Русский инвалид”, — что Россия вступила в войну, прервав для этого свою изумительную по мощности хозяйственную эволюцию. Уже с конца прошлого века империя вступила в период интенсивного торгово-промышленного развития. Процесс этот лишь на короткое время был задержан неудачной Японской войной, с тем, чтобы после достигнутого внешнего и внутреннего успокоения принять исключительно быстрый темп. Достаточно привести несколько ярких цифр. В конце прошлого столетия промышленная производительность России выражалась суммой в полтора миллиарда золотых рублей, в начале нынешнего — свыше 3,4 миллиарда, а в 1912 г. почти 5% миллиарда. Производство металлов учетверилось, железнодорожный грузооборот увеличился в три с половиной раза. Вклады в акционерных коммерческих банках возросли с 838 миллионов рублей на 1 января 1908 г. до 2 330 миллионов рублей на 1 января 1913 г. За одно десятилетие с 1904 по 1913 год количество денежных капиталов в империи увеличилось на одну треть (с 11,3 миллиарда рублей до 19). Соответственно росту народного хозяйства государственные финансы России показывают за это время прочное улучшение: государственный бюджет с 2 (приблизительно) миллиардов в конце девятнадцатого века возрос до трех с лишним миллиардов к началу войны (в 1913 году — 3 382 миллиона). Перед японской войной накопилась свободная наличность государственного казначейства в 381 миллион рублей; война ее поглотила, но засим резерв опять поднялся к 1913 году до 514,2 миллиона рублей, которыми были покрыты первые расходы по мобилизации армии в 1914 г. Россия была, как принято говорить, «убога», но вот у этой убогой страны мелкие сбережения в государственных сберегательных кассах к 1914 г. превысили два миллиарда золотых рублей.

Правда, диссонансом являлось неудовлетворительное состояние мелкого крестьянского хозяйства, принимавшее в некоторых районах острые формы. Имелись, однако, все основания рассчитывать, что с осуществлением столыпинской реформы крестьянская жизнь вольется в нормальное русло.

Незадолго до войны группа немецких ученых с профессорами Зерингом и Аугагеном во главе посетила Россию, чтобы ознакомиться с первыми результатами реформы Столыпина; в посвященной этой поездке книге немцы признали наличность громадных успехов и пророчили России блестящее хозяйственное будущее, “если внешний мир не будет нарушен лет десять”… Может быть, поэтому мир и был нарушен!..»{17}.

Характерные черты ведения боя отмечались и в утвержденных накануне войны Уставе полевой службы (утвержден императором 27 апреля 1912 г.), и в Положении о полевом управлении войск в военное время (утверждено накануне войны 29 июля 1914 г.). и здесь приоритет отдавался активным, наступательным формам ведения боя. в разделе «Действия в бою частей (отрядов) из всех родов войск» говорилось, что «наилучшим способом достижения поставленной цели служат действия наступательные. Только эти действия дают возможность захватить почин в свои руки и заставить неприятеля делать то, что мы желаем». Оборона предполагалась лишь в случае неудачного развития наступления («когда поставленная цель не может быть достигнута наступлением»). Устав предписывал всем воинским чинам действовать согласованно ради «достижения общей цели», требовал «взаимодействия всех частей и родов войск, самоотверженного исполнения всеми своего долга и взаимной выручки». Но при этом согласованность действий отнюдь не стесняла свободы и инициативы: «Каждому начальнику и рядовому бойцу, — отмечалось в Уставе, — предоставляется самостоятельность в исполнении данной ему задачи. Он должен проявлять собственный почин в действиях, сообразно изменениям обстановки, если это нужно для достижения общей цели, не ожидая для сего приказания старшего начальника. Устав дает руководящие указания для действий войск; принять же их в каждом случае следует сознательно, памятуя завет Великого Петра: «не держаться устава, яко слепой — стены»{18}.

В то же время достаточно четко утверждались принципы единоначалия в управлении войсками. в частности, «Положение о полевом управлении войск» утверждало полномочия Верховного Главнокомандующего, который был «высшим начальником всех сухопутных и морских вооруженных сил, предназначенных для военных действий». Главковерх «облекается чрезвычайной властью, и повеления его исполняются на театре военных действий всеми без изъятия правительственными местами и общественными управлениями, а равно должностными лицами всех ведомств и всем населением»{19}.

Таким образом, вполне «суворовские» принципы наступательных, активных и самостоятельных действий составляли основу предвоенных планов. Наступательный характер военных приготовлений был в целом характерен не только для России. Под влиянием растущей агрессивности Германской и Габсбургской империй в странах Антанты усиливалось ощущение приближающегося противостояния потенциальным врагам: наступательная эйфория была характерна для немалой части общественных настроений и во Франции, и в Великобритании. Европейская война была не за горами…

«Способности дерзать» был менее всего чужд Алексеев, незадолго до начала войны вернувшийся к проблемам стратегического развертывания. На этот раз работа велась им уже не в тиши кабинетов ГУГШ, а в коллективном, творческом обсуждении планов предстоящих операций. Несмотря на «перевод» Алексеева из столицы в Киевский округ, планы, разработанные им в годы работы в ГУГШ, были обобщены и развернуты в служебном докладе «Общий план военных действий», сделанном 17 февраля 1912 г. во время работы специально созванного в Москве совещания генерал-квартирмейстеров и начальников штабов военных округов. Здесь Михаилу Васильевичу предстояло определить свое отношение к проекту операций в масштабах почти всей западной границы. в этом принципиальные взгляды Алексеева не претерпели существенных изменений по сравнению с 1908 г. Генерал по-прежнему критично относился к идее отвода русских войск от приграничных оборонительных рубежей и переносу основного театра военных действий далеко за Вислу. не будучи сторонником авантюрных действий, Михаил Васильевич был уверен в способности русской армии к полномасштабным боевым операциям. Поэтому в отличие от планов 1908 г. он стремился больше внимания уделить геополитическим перспективам предстоящей войны. В исследованиях генерала Головина, объединенных общим названием

«Из истории кампании 1914 года на русском фронте» («План войны» и «Галицийская битва. Первый период до 1 сентября нового стиля»), давался обобщенный анализ стратегических разработок Алексеева. По мнению историка, Михаил Васильевич критически оценивал официальные планы, принятые в 1910 г. военным министерством. Головин отмечал, что стратегическое развертывание будущей войны в значительной степени определялось военной конвенцией, заключенной в качестве основного документа франко-русского союза 1892 г. в министерских проектах, ради выполнения союзнического долга перед Францией, подчеркивалась необходимость нанесения основного удара, прежде всего, по Германии. Алексеев же был уверен в том, что, поскольку состоявшая в военном союзе с Германией Австро-Венгрия выступит против России, то не считать юго-западное направление важнейшим недопустимо. Выражая мнение штаба Киевского военного округа и стремясь сохранить избранные еще в «милютинском» и «обручевском» планах приоритеты стратегического планирования, генерал исходил из необходимости «…благовременно подвергнуть тщательному пересмотру общую концепцию ведения войны и разрешить ее в том смысле, что Россия наносит в первый период главный удар по Австро-Венгрии, назначая для этого возможно большие силы»{20}. Поэтому против Германии представлялось достаточным сосредоточить всего 6 корпусов (в районе Гродно — Белосток), против же Австро-Венгрии создать «ударный кулак» из 22 корпусов.

С точки зрения характера наступательных действий, Алексеев не придавал решающего значения операциям против Германии. Он еще в 1908 г. опасался втягивания русских армий «в долгую и бесплодную борьбу в Восточной Пруссии». Бои здесь не могли привести к решительным результатам и вывести Германию из войны, напротив — используя постоянно модернизируемые и в преддверии начала военных действий укрепленные позиции, немецкое командование будет способно как на затяжные бои, связанные со штурмом восточнопрусских крепостей и замков, так и на удары во фланг и тыл наступающим на Берлин русским армиям.

Проводившийся Алексеевым анализ геополитических перспектив не исключал возможность отказа Италии от своих обязательств по Тройственному Союзу и намерения Германии нанести решающий удар по Франции, а не по России. «Италия втянулась в колониальную войну (имелась в виду итало-турецкая война в Северной Африке. — В. Ц.), которая отвлекает и силы, и средства», — излагал Головин позицию Алексеева. «Рассчитывать по одному этому, что она останется деятельным членом Тройственного Союза и серьезной угрозой Франции — нельзя. Характер отношений между Австрией и Италией таков, что рассчитывать на очищение итальянцами своей австрийской границы от войск с целью сосредоточить их против Франции не приходится. Отношения между Германией и Англией таковы, что Германия должна серьезно учитывать вероятность вступления Англии в активную борьбу. При таких условиях нет никаких оснований считать, что в начальный период войны Германия выставит свои главные силы против нас, оставив на западной границе только заслон».

На основании этих доводов Алексеев предлагал сосредоточиться не столько на борьбе с Германией (в чем, в частности, был уверен Данилов), сколько на перенесении «акцента» в стратегическом плане с Восточно-прусского на Галицийский театр военных действий, что, по его мнению, являлось вполне оправданным. в этом своем решении Алексеев получил поддержку со стороны своего «соседа» — начальника штаба Варшавского военного округа генерал-лейтенанта Н. А. Клюева, также уверенного в первостепенной важности Юго-Западного фронта (хотя, следуя должностной логике, Клюев должен был бы поддерживать проведение операций на своем — северо-западном — участке границы). Из-за очевидности первоначального удара Германии на Францию, Клюев допускал возможность переброски части сил своего фронта против Австро-Венгрии: «При оставлении немцами на Русском фронте небольших сил, правильнее было бы три корпуса 2-й армии перебросить на австрийский фронт, где будет решаться судьба наших армий»{21}.

Что же касается Австро-Венгрии, то в ее интересах, по убеждению Алексеева, — захватить инициативу на Восточном фронте, попытаться предупредить развертывание сил русской армии. Кроме того, австро-венгерское командование будет стремиться подорвать ближайший российский тыл, используя антирусские настроения местных сепаратистов и поддерживая идеи «самостийной Украины». в свою очередь российское командование должно в своих интересах использовать очевидное стремление славянских народов, находящихся в составе империи Габсбургов, к обретению национальной независимости. «Австрия, — отмечал Алексеев, — бесспорно, представляется нашим основным врагом; по количеству выставляемых сил она же будет опаснейшим противником. Успехи, одержанные против Австрии, обещают нам наиболее ценные результаты; сюда, казалось бы, и следует решительно, без колебаний, направить наши войска». Последующие события подтвердили правильность данных прогнозов.

Принимая использованные генералом Клюевым определения: «армии германского фронта» (1-я, 2-я и 4-я) и «армии австрийского фронта (3-я и 5-я), Алексеев предложил довольно подробный план действий на начальный период войны. Он исходил из того неоспоримого преимущества австро-венгерской и немецкой армий, что в силу близости к границам и более развитой железнодорожной сети их сосредоточение и развертывание произойдет до достижения русской армией полной боеготовности. Следовательно, и наступательные действия австро-германцев неизбежно начнутся с расчетом на это преимущество.

На основе полученной разведывательной информации и стремясь решить стратегические задачи за противника, Алексеев предположил направления ударов австро-венгерской армии: «1-й и 4-й — разбить русские войска, не выпуская их, по возможности, из Передового театра, отрезать от путей на Москву… 2-я и 3-я армии должны развить крайнюю энергию маневрирования. При этом 3-я армия будет иметь целью захват железнодорожного узла Ровно и течения реки Горыни на участке Александрия — Изяслав с поражением русских войск, не выпуская их, по возможности, из этого района. 2-я армия должна сковать свободу действий русских войск Проскуровского района».

Наш Юго-Западный фронт, полагал Алексеев, должен «свое первоначальное развертывание подчинить соображениям задержания противника до сбора главных сил». Исходя из этого, русские 4-я и 5-я армии должны были «до сбора войск армий для перехода в наступление задержать австрийцев на путях к Бресту и, особенно, в обход этой крепости с востока. Во всяком случае, армии должны сохранить в своих руках Брест-Кобрин-Пружанский и Пинский районы, 4-я армия задерживает в полосе между Вислой и Бугом; 5-я — между Бугом и Стоходом; удержание Ивангорода имеет важное значение, так как он запирает единственный сквозной железнодорожный путь для австрийцев, наступающих к Бресту. При крайней необходимости оставить Ивангород, переправы через Вислу должны быть уничтожены. До сбора сил, необходимых для перехода в наступление и атаки 2-й и 3-й австрийских армий, 3-я русская армия обязуется сохранить в своих руках Ровненский железнодорожный узел и линии железных дорог Казатин-Ровно и Жмеринка-Проскуров». Нельзя было также допустить прорыва противника через железнодорожную линию Люблин-Холм.

Отразив наступление австро-венгерской армии, русские войска должны будут перейти в контрнаступление, которое Алексеев планировал следующим образом: «…нанести поражение австрийским армиям в пределах Галиции, принимая при этом возможные меры к тому, чтобы не дать способов значительным силам противника отойти на юг, за оборонительную линию Днестра, и на запад — к Кракову». Соответственно, 4-я армия должна была «наступать на фронт Ряшев — Перемышль, стремясь отбросить противника к стороне Перемышля, т. е. от важнейших путей через Карпаты, и обеспечить правое крыло армий со стороны Кракова». 5-я армия наступала бы «на фронт Перемышль-Львов, приковывая к себе возможно большие силы противника», а 3-я армия призвана была «нанести поражение 2-й и 3-й австрийским армиям, не давая, по возможности, им полностью или значительной частью своих сил отойти за оборонительную линию Днестра. Общее направление операции 3-й армии — на Львов. При этом части формируемой 2-й армии должны были бы предотвратить соединение немецкой и австро-венгерской армий в районе Варшавы».

Правда, по приблизительным расчетам, 3-я армия могла быть готова к наступлению лишь к 22-му дню мобилизации, после того как к ней подошли бы пополнения и тыловые учреждения, а 4-я армия — к 30-му дню мобилизации. До этого времени должны были проходить только оборонительные операции. Именно это обстоятельство привело к критике плана Алексеева со стороны его бывших сотрудников по ГУГШ. не отрицая принципиальной возможности отражения наступления австро-венгерской армии и нанесения ответных ударов, ГУГШ снова возвращалось к идее перенесения боевых операций вглубь страны, предлагая перенести линию стратегического развертывания гораздо дальше линии Вислы, начиная от Брест-Литовска и границ Киевского военного округа. в этом случае не исключалось даже, что Привислинский край и Варшавский округ могли быть заняты противником22.

Но концепция Алексеева представлялась более убедительной, и она повлияла, в конечном счете, на корректировку первоначального плана военных действий. Спустя месяц после Московского совещания, 15 марта 1912 г., Алексеев представил на утверждение императору подробный план первоначальных действий Юго-Западного фронта. По мнению Головина, план Алексеева имел в себе значительный потенциал, представлялся как бы мощным «ударом русского меча» правофланговыми армиями, который привел бы к ощутимому

поражению противника и, в перспективе, к прорыву русских войск через Галицию, Карпаты на Краков и далее — на Венгерскую равнину. Пользуясь популярной аналогией из истории военного искусства, это должны были быть «Левктры, а не Канны». По оценке Головина, «Алексеев, с присущим ему практическим чутьем в стратегии, в первую же стадию разработки операций Юго-Западного фронта почувствовал неисполнимость общего задания при ограниченных ГУГШ средствах. Для того чтобы все-таки исполнить по существу главное требование, предъявляемое Юго-Западному фронту — нанести решительное поражение австро-венграм в Галиции, — он и собирает на своем правом фланге кулак, который должен бить по самому чувствительному для австро-венгров, в стратегическом отношении, левому флангу». В случае реализации данных предложений осуществилось бы предположение генерала относительно возможности не только прорыва, но и окружения большей части противостоящего австро-венгерского фронта{23}.

Авторитетный военный историк, бывший генерал от инфантерии А. М. Зайончковский полагал, что предложенный на совещании окружных начальников штабов доклад «есть первый появившийся… документ, где действия нескольких армий, разбросанных на большой территории, рассматривались не как взаимодействие отдельных организмов, а как части одного общего целого, исполняющие одну операцию. Благодаря этому Алексеев, правильно или неправильно — это уже другое дело, не ограничивался только постановкой армиям определенных стратегических задач, а детализировал их, весьма часто прибегая к указанию и средств их выполнения. Он намечает им ту линию, на которой необходимо принять бой, дает при наступлении определенные задачи взаимодействия и, как редкий случай, предвидит занятие выгодного исходного положения (скорейший выход 5-й армии на Сан) для дальнейшей операции. Но в работе Алексеева замечается и другая, отрицательная особенность. Это чрезмерная громоздкость поставленных задач, то расписание их на длительный период и та детализация (атаковать на путях движения австрийские войска), которые излишне стесняют самостоятельность исполнителя и могут поставить его при вечно меняющейся обстановке в недоуменное положение. В работе Алексеева, — в частности, отмечал Зайончковский, — видна и вся идея Галицийской операции, которая, впрочем, не воплотилась в жизнь. Выдвижением вперед сильного кулака из 5-й и северной группы 3-й армии он хотел рвать центр стратегического фронта австрийцев и этим помогать слабым флангам. Операция, как известно, разыгралась иначе…»{24}.

1 мая 1912 г. мобилизационное расписание получило Высочайшее утверждение. Но говорить об окончательном формировании российской военной стратегии еще не приходилось. Обсуждение продолжалось на уровне окружных штабов. 8 ноября 1912 г. под председательством Алексеева состоялось окружное совещание, в котором принимали участие начальники штабов Киевского, Казанского и Московского военных округов. Силами этих округов предполагалось развертывание 4-й (основа — Казанский округ), 5-й (Московский округ), 3-й (Киевский округ) и 8-й армий (Киевский округ). Рекомендации, выработанные на совещании, были учтены в составленных ГУГШ «Основных соображениях на 1913 г.». Предварительный вариант предполагал следующее: поскольку 4-я и 5-я армии должны были сосредоточиваться на линии фронта после проведенных мобилизаций тыловых округов, то их задача сводилась к нанесению сильного флангового удара на Галицию (данные армии предполагалось расположить на левом крыле Варшавского военного округа). в то же время 8-я и 3-я армии должны были удерживать австро-венгерскую армию от попыток прорыва на киевском направлении. Реальность боев 1914 г. подтвердила перспективу удара именно 8-й армии, наносившей удар по правому флангу противника с последующим выходом в тыл австро-венгерским войскам в Галиции. не отрицая категорически возможности перенесения главного удара на Германию, Алексеев полагал, что армии, сформированные в тыловых округах (в частности, 4-я армия) могли бы переориентироваться на удар во фланг немецких войск через Варшаву к Плоцку вдоль левого берега Вислы. в любом случае, генерал считал необходимым условием сосредоточение резервов, нужных как для отражения наступления противника, так и для перехода в контрнаступление.

Примечательно, что данное совещание не было санкционировано военным министерством и, по существу, носило частный характер. Михаил Васильевич присутствовал на нем лишь в качестве консультанта, однако суждения, высказанные им, оказали влияние на корректировку планов ГУГШ. Это, по мнению Головина, отразилось и на «Соображениях 1913 года». Они учитывали «всё ту же боязнь “польского мешка”, являвшуюся характерной чертой сухомлиновских идей и плана войны 1910 г. Главнокомандующие фронтами имели право, по обстановке, если бы противник предупредил нас развертыванием, относить район развертывания для армий Северо-Западного фронта к линии Ковно, Гродно, Белосток, а для армий Юго-Западного фронта: Драгочин, Брест-Литовск и Ровно, Изяслав, Проскуров»{25}.

В результате, общая концепция военно-стратегического планирования воплотилась в весьма смелой, но неоднозначно оцениваемой идее. в 1913-й, в последний предвоенный год, Российская империя вступала с новым, 19-м по счету мобилизационным расписанием. Согласно ему предполагалось нанесение ударов и против Германии (вариант «Г») и против Австро-Венгрии (вариант «А»). Непосредственно накануне войны, во время прошедшей 20-24 апреля 1914 г. большой военной игры с участием командующих округов, русские армии подтвердили возможность успешного наступления на обоих направлениях. Ни Данилов, ни Алексеев, ни, тем более, Сухомлинов не оспаривали в то время правильности этого плана. 20-е, призванное стать итоговым, мобилизационное расписание так и не было разработано. в этой связи нельзя не отметить очень важной черты полководческого искусства, проявившегося у Алексеева достаточно четко — способности предвидеть, предчувствовать, предугадывать возможные действия будущих противников и разрабатывать принципиально верные контрдействия.
Правда, тот же Головин уже в эмиграции высказывал сожаление о том, что российские стратегические разработки слишком тесно привязывались к планам противника, тогда как их эффективность была бы гораздо большей в том случае, если бы мы навязывали противнику свою волю. «Говоря другими словами, — отмечал Головин, — метод решения оперативной задачи выражался в постановке следующих вопросов: 1) что может сделать противник? 2) как можем мы помешать его воле? Как далек такой метод стратегического мышления от метода Мольтке, который учил при решении каждой оперативной задачи ставить, прежде всего, вопрос: “Чего я хочу?” и затем только ставить вопрос: “Как противник может помешать исполнению того, что я хочу”… к сожалению, даже такой авторитетный и вдумчивый стратег как он (Алексеев. — В. Ц.), прежде чем приступить к постановке первоначальной задачи своим армиям, до мелких подробностей решает задачу за неприятеля»{26}. Не оспаривая подобной критики, имеет смысл заметить, что российская военная школа не исходила в 1912-1914 гг. из возможности нанесения по австро-германским силам некоего превентивного удара. Российское военное и политическое руководство исключало агрессию в качестве способа решения внешнеполитических задач. Поэтому и приходилось «решать задачи за неприятеля», никоим образом не исключая при этом перспектив последующего наступления на противника. в этом и заключалось принципиальное отличие российской стратегической концепции от «метода Мольтке», в частности, и от методологии действий германских и австрийских стратегов в целом. По мнению военного историка Я. К. Циховича, «в действительности не был проведен в полной чистоте ни план 1 мая 1912 года, ни план 25 сентября 1913 г. Первоначальные операции разыгрались так… частью по тому, частью по другому плану с такими поправками, которые не были предусмотрены ни тем, ни другим»{27}.

Однако стоит отметить и еще один тезис Головина, определяющий важность подготовки русской армии к боевым действиям, в качестве «сдерживающего фактора», который сам по себе уже оказывал влияние на противника. Это было «отличительной чертой милютинского плана». «Могучий кулак, — писал Головин, — висел над флангом и даже тылом австро-венгерских армий. У моряков есть специальный термин «fleet in being», которым они выражают идею, что одно только нахождение в важном стратегическом районе сосредоточенного флота связывает действия врага»{28}.

Поэтому, переходя к оценке действий Алексеева во время боевых операций 1914 г., отметим еще несколько принципиально важных моментов, связанных с представлением о роли Австро-Венгрии в системе Тройственного Союза и в качестве геополитического противника России. Если в отношении Германии общественное мнение было в значительной степени сформировано как в отношении страны, которая первая может начать военные действия против Франции и против России, то в отношении Австро-Венгрии предполагалось, что ее агрессивная политика окажется под прямым воздействием со стороны Германии. Подобные взгляды считались характерными для неос-лавянофильского направления русской общественной мысли начала века. В 1910 г. в одесской газете «Русская речь» были опубликованы статьи сотрудника Новороссийского университета И. И. Дусинского, объединенные затем под общим названием «Основные вопросы внешней политики России в связи с программой нашей военно-морской политики». в ней достаточно четко говорилось о необходимости «защиты славянства» со стороны Российской империи. «Цели нашей политики в отношении Германии окончательно могут определиться лишь в зависимости от того направления, какое примет германская политика. В зависимости от этого целью нашей будет либо устойчивая славяно-германская дружба, либо оцепление и разгром Германии».

Рассматривая последний вариант, Дусинский отмечал, что «если Германия не пожелает отказаться от расширения за счет славян и полюбовно договориться с Россией относительно будущего, тогда и нам, и прочим славянам будет постоянно угрожать опасность нападения немцев и не останется иного исхода, как готовиться силой отстоять, в единении с другими врагами и соперниками Германии, наши национальные и племенные интересы. и если при таких условиях произойдет у нас тогда столкновение с Германией и победа вновь, как и в Семилетнюю войну, увенчает наши знамена, тогда, конечно, мы уже не будем иметь никаких оснований отказываться от воссоединения всех славянских областей Германии…».

Сложнее было оценить перспективы конфликта с Австро-Венгрией. Выражая известную в России точку зрения о слабости «лоскутной монархии» («долго, слишком долго немецкие, а затем и мадьярские хозяева Габсбургской монархии держали сильных числом, но слабых разрозненностью и отсутствием организации славян на положении граждан второго сорта»), Дусинский отнюдь не исключал возможности эволюции в отношении к «славянскому элементу» внутри Дунайской монархии. Ведь в современной ему ситуации чрезвычайно большим было влияние именно Австрии, австрийского военно-политического «лобби», находящегося под сильным влиянием Германии. Но в том случае, если внутренняя политика Австро-Венгрии изменится, войны с Россией, как «защитницей славянства» удастся избежать. «В Австрии, — заявлял Дусинский, — открывается новая эра — эра перехода государства в руки славянского большинства, эра ожесточенной борьбы, предшествующей окончательной победе славян. Борьба эта продолжается и теперь, но окончательный результат ее уже вне сомнения и ясно виден издалека: это — переход гегемонии к славянам». в том случае, если Габсбургской династии удастся вести взвешенную политику, без «давления» на славянство, то можно было бы избежать «всякого австро-русского вооруженного столкновения». «Идеал наш, наша заветная мечта — мирное слияние обеих славянских империй под давлением австро-венгерских славян и румын, с сохранением прав Габсбургской династии. При этом дальнейшее государственно-правовое положение русских земель нынешней Австро-Венгрии должно было бы стать предметом особого соглашения между Россией и династией Габсбургов»{29}.

Но поскольку события 1912-1914 гг. не подтвердили ожиданий превращения австро-венгерской империи в австро-венгро-славянскую федерацию, то война становилась всё более и более вероятной. Именно поэтому и необходим был тот «могучий кулак», который, как отмечал Головин, нависал над Галицией и, по сути, не позволял Австро-Венгрии в одиночку, без поддержки Германии, вести чересчур агрессивную политику. Но в том, что воевать придется и против Германии, и против Австро-Венгрии, сомнений уже не оставалось. Примечательно, что и глава российского МИД С. Д. Сазонов в своих воспоминаниях отмечал именно этот принципиально важный момент в поведении германской и австро-венгерской военно-политической верхушки накануне войны. Описывая события, связанные с убийством в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда и последующие ультимативные шаги Вены в отношении Белграда летом 1914 г., Сазонов подчеркивал «нежелание Германии удержать Австро-Венгрию на том опасном пути, на который она становилась». «Было ясно, что мы имели дело не с плохо обдуманным почином недальновидного австрийского министра, предпринятым на его личный страх и ответственность, но с тщательно подготовленным планом, на который заблаговременно было получено согласие германского правительства, без поддержки которого Австро-Венгрия не отваживалась бы приступить к его исполнению… Из Берлина вместо запрета раздалось прямое поощрение. Этого было более чем достаточно для того, чтобы сделать тщетными усилия России и держав Согласия предотвратить войну, от которой ни один здравомыслящий человек не мог ожидать для своей родины ничего, кроме страшных бедствий, а может быть и гибели»{30}.

В российском военном руководстве господствовала уверенность в «слабом звене» противостоящих им сил императорско-королевской австро-венгерской армии. Еще в 1903 г. в докладе военного министра А. Н. Куропаткина отмечалось: «С разгромом первых австрийских корпусов надо надеяться на оставление рядов австрийских войск массой славян. Надо умело воспользоваться первым же успехом и иметь людей — подготовленных еще в мирное время, дабы войти в быстрое сношение с потрясенными и колеблющимися еще элементами, дабы отторгнуть их из рядов австрийской армии». Военный министр Сухомлинов также предполагал «вероятность, с которой надо было считаться поддержанием нашей боевой готовности». При этом ориентироваться в военной подготовке следовало на «сильнейшего» противника: «Масштаб для оборудования наших вооруженных сил должен был отвечать не боевой готовности австро-венгерской армии, а германской. Поэтому исходным пунктом всех моих мероприятий была цель добиться создания русской армии, равносильной германской. На практике достижение этой моей цели сводилось к следующим главным задачам: 1) устранить преимущество германской армии в быстроте готовности к выступлению в поход, каковая в нашей армии отставала еще в 1905 г. на три недели; 2) использовать все успехи техники для армии; 3) восстановить воинский дух в армии, потерянный на маньчжурских полях сражения, и 4) установить прочные начала довольствия армии и снабжения ее затем в походе…»{31}. Нельзя сказать, что к лету 1914 г. в этой области не было достигнуто высоких результатов, но и возможности модернизации российских вооруженных сил были еще весьма значительны.

В отечественной историографии предвоенное стратегическое планирование изучалось достаточно подробно. Одним из первых специальных исследований по данной теме стали работы Зайончковского. В книге «Подготовка России к мировой войне» он давал весьма высокую оценку планам Милютина и Обручева, отмечая их смелый, «активный», «наступательный» характер. В целом Зайончковский являлся сторонником «милютинской доктрины» и довольно скептически характеризовал все последующие, даже незначительные, отступления от нее. Как уже отмечалось выше, он позитивно оценивал работу Алексеева над составлением стратегических планов в 1908 и в 1912 гг.{32}

Однако в целом в советской историографии оценки предвоенного стратегического планирования были довольно критичными. в качестве главных недостатков выделялось слепое следование необходимости «спасения» Франции от «тевтонского меча», а также отсутствие общепризнанного направления главного удара. Историк А. А. Строков, военный исследователь П. Коркодинов отмечали: «В общем, в русском плане была налицо погоня за одновременным осуществлением двух целей и несоответствие их имевшимся силам и средствам, необеспечение достаточными силами направления главного удара. Россия, связанная договорными условиям франко-русской конвенции, вынуждавшими ее к такому способу действий и распределению сил, наступлением в Восточной Пруссии оказала помощь своему союзнику — Франции в самое страшное для нее время»{33}.

Аналогичные недостатки предвоенного стратегического планирования отмечались в монографии И. И. Ростунова. Он выделил также слабую разработку проблемы сосредоточения сил в прифронтовой полосе, ошибки в расчетах по перевозке войск. Отмечая особенности плана «Г», Ростунов, в частности, писал: «Новый план считался наступательным, в противоположность прежним. Такую оценку и такое противопоставление следует признать преувеличенным. Идея перехода в наступление имелась во всех планах и до 1912 г., что не мешало их составителям скромно именовать их оборонительными. Вопрос вовсе не в постановке такой наступательной задачи, а в том, как именно намечалось ее осуществить.
Проблема, как и раньше, коренилась в запаздывании сосредоточения русских армий. Никакого серьезного улучшения в этой области новый план не давал. Включение в состав перволинейных войск второочередных дивизий, прибывающих позднее, предрешало, что русские армии будут наступать не в полном составе. Но, что еще хуже — и прибывающие в срок дивизии были не полностью укомплектованы. Предвидел ли русский Генеральный штаб, что получится из наступления армий, еще не закончивших своего сосредоточения?»{34}.

Проблемы стратегического планирования рассматривались и в современной отечественной историографии. М. В. Оськин отмечал, в частности, опасность проведения частичной мобилизации российских вооруженных сил в ущерб мобилизации общей, поскольку тем самым объективно усложнялось положение прифронтовых армий. 29 июля 1914 г. Николай II решил, что «мобилизовывались только Варшавский, Киевский, Одесский и Московский военные округа (то есть исключительно против Австро-Венгрии, дабы не провоцировать немцев). Причем частичная мобилизация полностью срывала общую. Странно, — отмечает Оськин, — что русский Генеральный штаб за столько лет так и не удосужился разработать графики сосредоточения только против одного из противников на западной границе. Можно сказать, что война всё равно предусматривалась против обоих противников, но ведь нельзя же просто так есть свой хлеб: разнообразие вариантов военного плана облегчает дипломатии ее и без того сложные задачи»{35}.

Интересные оценки можно отметить и при обсуждении проблем направления наступлений армиями Восточного фронта. По мнению ряда современных исследователей, подготовка к нанесению двух расходящихся ударов на Восточную Пруссию и на Галицию была неоправданной, опасной и безрассудной. Обоснование этого тезиса дано, в частности, в статье американского ученого Б. Меннинга. Автор отмечал, что «пока русская армия не смогла бы эффективно расправиться с германским противником, любой успех против австрийцев был бы эфемерным. Оставляя в стороне разницу в целях, важно отметить, что ни Данилов, ни Алексеев, как кажется, не поддержали идею одновременных наступлений. Однако ни тот, ни другой не выдвинули возражений против планов одновременных наступлений против Австро-Венгрии и Германии… Данилов и Алексеев позабыли о старой русской поговорке «за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь», а это и дает ответ на вопрос о совместной ответственности за планирование процесса, который привел к катастрофам 1914 года на Русском фронте»{36}.

Из последних исследований по проблемам стратегического развертывания необходимо отметить работы О. Е. Алпеева. На основании широкого круга архивных источников он составил периодизацию военного планирования в России в конце XIX — начале ХХ в., анализируя дискуссии об определении направлений стратегических операций в предстоящей войне. в частности, одним из важных факторов, повлиявших на составление планов, автор считал отсутствие единства мнений и действий внутри российского военного руководства. Он отмечал наличие серьезных разногласий между командованием военных округов (их позицию выражали Алексеев и Клюев), ГУГШ (это были мнения Данилова) и военным министерством (Сухомлинов). Субъективные факторы, по мнению историка, сыграли решающую роль в недостаточной подготовке российской армии к испытаниям первых месяцев войны. «Конфликт внутри русского Генерального штаба ярко продемонстрировал, — подчеркивал автор, — несовершенство механизмов военного планирования в Российской империи. Обе стороны, участвовавшие в конфликте, допустили серьезные ошибки. Так, окружные штабы сильно переоценили решимость Австро-Венгрии начать войну с Россией и Сербией. Результатом неверных оценок окружных штабов стало изменение русского плана войны в пользу австро-венгерского направления… Ликвидацию окружной оппозиции также следует рассматривать как серьезный просчет руководства ГУГШ, так как отсутствие дискуссии внутри Генерального штаба по вопросам военного планирования привело к торжеству порочной концепции распыления вооруженных сил на обоих стратегических направлениях. Закономерным итогом применения этой стратегии в августе-сентябре 1914 г. стал провал Восточно-Прусской операции и нерешительный итог Галицийской битвы»{37}. Стоит выделить также подготовленный к печати в Институте военной истории сборник документальных материалов по проблемам стратегического планирования.

Тем не менее при оценке данных планов нужно исходить, прежде всего, не из современных представлений о правильности той или иной стратегии, и даже не из более поздних взглядов на ход и последствия Первой мировой войны (что характерно, например, для представителей русской военной эмиграции), а из тогдашних подходов в оценке противника и из самооценки русских военачальников. Наступление вполне могло бы проводиться и по двум направлениям даже с учетом расходящихся ударов на Восточную Пруссию и Галицию.

Уместно в данном случае привести весьма точную оценку необходимости одновременной разработки планов наступления в Восточной Пруссии и в Галиции генералом Даниловым. Считавшийся «оппонентом» Алексеева генерал-квартирмейстер Ставки Главковерха объективно отвечал на критику об отсутствии сосредоточенного удара, «размытости приоритетов» в запланированных операциях. «В послевоенной литературе (имелось в виду после Первой мировой войны. — В. Ц.) приходилось нередко слышать упрек в том, что Россия начала войну «распыленными» силами, причем критики не могут только сойтись в том, против которого из двух противников — Германии или Австро-Венгрии — необходимо было направить удар, ограничившись заслоном против другого», — писал Данилов. «Уже одни споры о направлении удара свидетельствуют о сложности вопроса. Но к объяснениям спорящих я позволю себе добавить лишь то соображение, что сосредоточению всех сил против Австро-Венгрии препятствовали наши договорные отношения с Францией о скорейшем наступлении в Восточную Пруссию и опасения за безопасность собственной столицы, в которой находилась почти вся наша военная промышленность. Сосредоточением же всех русских сил против Германии с выставлением заслона против Австро-Венгрии мы рисковали получить в спину удар всей австро-венгерской армии, представлявшей в начале войны весьма значительную наступательную силу. К тому же русские наступательные армии, направленные в сторону Германии, были бы нацелены не на войска неприятеля, а в пространство, ими не занятое (имелось в виду направление на Познань, прикрываемое корпусом ландвера. — В. Ц.), и потому удар получился бы впустую. Армии, правильно использованные, не могут иметь предметом своих действий незанятую войсками территорию, как равно они не могут безнаказанно оставлять без внимания неприятеля, висящего у них на фланге и угрожающего их тылу»{38}.

Другим, не менее важным вопросом состояния предвоенной военной мысли следует считать проблему наличия или отсутствия российской военной доктрины. Еще в 1909-1912 гг. на страницах «Русского инвалида» и ряда других изданий развернулась дискуссия. Ее участники по-разному оценивали возможности создания в России обобщенной военной теории, приемлемой и понятной как для военного командования, политического руководства, так и для широких кругов российского общества. Само слово «доктрина» употреблялось в разнообразных толкованиях. Наиболее точной следовало признать характеристику «военной доктрины», определяемой Борисовым. В одноименной книге («Смелая нападательная тактика. Русская военная доктрина») он характеризовал доктрину как «единое и обязательное для всех учение о войне, о способах, приемах ее ведения». Следовало понять «философию войны», ее предназначение и, самое главное, ее соответствие русскому национальному духу. не случайно Борисов акцентировал внимание на наиболее популярном накануне войны полководческом искусстве Суворова. «Наука побеждать» должна была стать основой «смелой, наступательной стратегии», способной противостоять немецкой доктрине с ее излишним «авантюризмом» и ярко выраженным агрессивным духом. С Борисовым соглашались и другие военные авторитеты (в частности, ординарный профессор Императорской Николаевской военной академии генерал-лейтенант А. Г. Елчанинов, профессор академии генерал-майор А. А. Незнамов). В то же время Зайончковский, например, считал доктринальный подход излишним и даже вредным по существу, поскольку любое следование доктрине сковывает творческую мысль, делает полководца «заложником доктрины». Споры о наличии или об отсутствии в России военной доктрины накануне войны продолжаются в отечественной историографии до сих пор. Так, например, во время проходившей в ноябре 2013 г. международной научной конференции «Первая мировая война. Взгляд спустя столетие. Предвоенные годы» произошла небольшая дискуссия, во время которой были высказаны мнения о серьезных противоречиях среди российского военного руководства, об отсутствии слаженности в решениях и действиях сухопутной армии и флота, о конфликтах среди разработчиков стратегических операций. Исходя из этого, говорить о наличии единой военной доктрины затруднительно{39}.

Однако, очевидно, не стоит преувеличивать степень несогласованности действий и, тем более, говорить о конфликтах внутри российского военного руководства в предвоенные годы. Споры по поводу выбора позиций, направлений главных ударов, способов противодействия австро-германским войскам, безусловно, имели место. Но они не носили характера неразрешимых конфликтов, непримиримых противоречий. И уж тем более разногласия среди высшего военно-политического руководства не приводили к репрессиям, огульным обвинениям в шпионаже, поискам «врагов народа», к сожалению, характерных для дискуссий 1930-х гг. (например, в отношении военно-стратегического искусства маршалов М. Н. Тухачевского, А. И. Егорова и др.). Согласованность действий была гораздо большей, а споры носили творческий характер, отражали стремление к разработке наиболее эффективного варианта плана военных действий, а не к сведению счетов или подавлению инакомыслящего. в противном случае, при наличии серьезной военно-политической раздробленности ее последствия не замедлили бы сказаться в первые же месяцы после начала войны, что неизбежно привело бы к серьезным поражениям русской армии уже на «передовом театре».

Да, военная доктрина не носила характера «Высочайше утвержденного» и соответствующим образом оформленного документа. Думается, что подобного рода представления о «доктрине» отражают современные взгляды на нее. Уместно отметить, что в современной России основные положения военной доктрины были законодательно утверждены указом Президента Российской Федерации Б. Н. Ельцина № 1833 от 2 ноября 1993 г. Но из этого факта отнюдь не следует обязательность правового оформления этой важнейшей части военно-политической жизни любого государства. Справедливо считать военную доктрину «принятой в данном государстве систему взглядов на цели и характер возможной войны, на подготовку к ней страны и вооруженных сил, а также на способы ее ведения»{40}.

Эта система взглядов в Российской империи накануне войны имела достаточно четкую, идейно завершенную форму. Следует отметить окончательную разработку целого комплекса уставных положений, в который, помимо отмеченных выше «Устава полевой службы» (1912) и «Положения о полевом управлении войск в военное время» (1914), можно включить также «Устав строевой службы» (1908), «Наставление для самоокапывания пехоты» (1909), «Наставление по обучению стрельбе» (1908), «Наставление по войсковому инженерному делу» (1910), «Наставление для действий полевой артиллерии в бою» (1912), «Наставление для действий пехоты в бою» (1914), «Обязанности начальников в бою» (1914). в 1912 г. император указал на необходимость прекращения дискуссий о «военной доктрине» в периодической печати, отметив, что определение военно-политического курса страны представляется его личными решениями и не подлежит обсуждению общественности. Подобные слова можно было бы оценить как проявление реакционности взглядов Николая II, если не принимать во внимание, что именно ему как Верховному руководителю не только империи, но и ее вооруженных сил, принадлежит «последнее слово» в военном планировании{41}.

Итак, каковы же основные положения фактически сложившейся военной доктрины России. Война может стать неизбежной только в том случае, если будут исчерпаны все дипломатические способы к ее предотвращению. Россия ни при каких обстоятельствах не начнет агрессивных действий. в случае начала войны русская армия и флот должны быть готовы к отражению возможных операций вторжения потенциально очевидных противников — Германии и Австро-Венгрии, но действовать при этом с тем расчетом, чтобы, «отбросив врага» на «передовом театре», развить последующее контрнаступление и перейти к сильным ударам на Вену, Будапешт и Берлин. При неблагоприятном течении событий на фронте, армия сможет отступить на заранее подготовленный крепостной рубеж Ковно — Гродно — Брест и развивать наступление с этих позиций. Предстоящая война будет носить коалиционный характер, и от координации действий стран Антанты будет зависеть как результат, так и сроки ее победоносного завершения. Совместные усилия существенно ускорят ход операций. Ускорит ее ход и военно-технический прогресс, широкое внедрение в традиционные рода войск (пехоту, кавалерию, артиллерию) новых моделей стрелкового оружия, артиллерийских орудий, аэропланов, бронеавтомобилей и бронепоездов, средств связи. «Гонка вооружений» никоим образом не должна игнорироваться.

Наконец, военная доктрина теснейшим образом стремилась к учету фактора силы духа нации, состояния «здоровья нации». Даже такое далекое от военной подготовки событие (что могло показаться на первый взгляд) как не вполне удачное выступление России на V Олимпийских играх в Стокгольме в 1912 г. (16-е место в общекомандном зачете) оценивалось в качестве примера «недостойного подражания». Известный публицист газеты «Новое время» М. О. Меньшиков в статье «Завет Святой Ольги» отмечал, что «прогрессирующие страны приступают к последней задаче цивилизации — к культурному, так сказать, человеководству, к усовершенствованию рас… Земля — наследие не хилых и пьяных, не неврастеников и одряхленцев, земля — наследие богатырей, и в этом законе природы — высшая справедливость. в день памяти великой матери народа русского, Святой Ольги, вспомним все ее заветы, могучие и святые, и между ними тот забытый, который зовется богатырством. в силу разных причин мы видим себя на дне истории. Пора нам выходить из мрачной ямы и завоевывать себе права на счастье!»{42}.

И не случайно уже в эмиграции, по прошествии страшных лет кровавой «русской смуты», развала фронта и тыла и национального унижения Брестского мира, бывший военный министр Сухомлинов, оглядываясь с сожалением назад и вспоминая период 1913-1914 гг., писал о том, что «Русская армия была мобилизована в небывалых еще громадных размерах и с неожиданно быстротой сосредоточена для наступления. Свою полную боеспособность она проявила именно в самом начале, когда могла действовать на базисе своей духовной подготовки мирного времени»{43}.

Перечисленные выше предположения, составлявшие в целом основу русской военной доктрины, не были, бесспорно, идеальными. Ее недостатки проявятся позже и станут особенно заметными спустя годы после окончания войны. в эмиграции, в советской военной науке и в современной историографии встречалось подчас мнение об изначально ошибочной стратегии русской армии в 1914 г. Но, отметим еще раз, накануне войны в России мало кто сомневался в правильности избранного курса. Известно также, что любой, даже самый совершенный план и любая, даже официально утвержденная доктрина, достаточно условны и относительны. в них невозможно предусмотреть всех деталей, роль которых при определенных обстоятельствах может оказаться решающей. Да и сами эти обстоятельства меняются подчас столь стремительно и неожиданно, что предусмотреть это наперед нереально. Последующие события это подтвердили.

Начав успешное наступление в Восточной Пруссии и отразив наступление австро-венгерских войск на Юго-Западном фронте, русская армия потерпела поражение в боях против немецких войск и не смогла полностью разгромить австро-венгерские силы. Но в то же время русские войска успешно отразили все попытки немецких войск прорваться вглубь Польши. Осенние (1914 г.) Варшавско-Ивангородская и Лодзинская операции подтвердили правоту планов активной обороны, при которой принципиально важным становилось введение в бой войск из тыловых округов и отражение фланговых ударов немцев из Восточной Пруссии. А мощный контрудар от Варшавы только что прибывших на фронт сибирских стрелковых дивизий по праву мог бы стать примером высокого военного искусства. Заметно поредевшие на полях сражений полки и дивизии смогли получить необходимые людские пополнения новобранцами и запасными, хотя и уступавшими по степени боевой подготовки кадровым частям.

Безусловно, надежды на высокую техническую оснащенность, равно как и на мобилизационные ресурсы русской армии, оказались излишне оптимистичными, и уже в начале 1915 г. проявились грозные признаки предстоящего «снарядного голода» и «патронного голода», а кадровые ресурсы армии существенно истощались. Достаточно объективны в этом отношении оценки, даваемые в статье В. Хитрово «Артиллерия в Великую войну», опубликованной в 1939 г. в газете «Русский инвалид» в юбилейном номере памяти начала Второй Отечественной войны. «Ни одно из воюющих государств не имело — и не могло иметь — заготовленным в мирное время количества снарядов, в какой-либо мере отвечающего действительной потребности армии. Но для того, чтобы меры эти приняты был с первых же дней войны, нужно было отказаться от психоза войны скоротечной. Поскольку в августе 1914 года во всех решительно странах господствовало убеждение, что война не может продолжаться годами, принятые с опозданием меры по мобилизации промышленности свелись к гонке в этой области, в которой России труднее всего было состязаться со своими противниками, и снарядный голод 1915 года стал фатально неизбежен.

Вопрос питания снарядами наших 3-дюймовых полевых и горных пушек представляется в следующем виде. Исходя из опыта русско-японской войны, в течение которой израсходовано было по 720 выстрелов на орудие, в мирное время заготовлено было по 1000 выстрелов на орудие, причем считалось, что количества этого должно хватить на год. Часть (428 выстрелов) составляла возимый запас, который находился в непосредственном распоряжении войсковых начальников, остальное же хранилось в разобранном виде в местных парках и должно было подаваться на фронт по мере приведения в готовность. Подача снарядов из парков рассчитана была на год, в течение которого заводы должны были изготовлять новые 1000 снарядов на орудие, и таким образом считалось обеспеченным непрерывное питание артиллерии. Однако все эти расчеты были опрокинуты при столкновении с действительностью, и уже в начале сентября 1914 года Ставка, основываясь на опыте Галицийской битвы, установила ежемесячную потребность армии в 1 500 000 снарядов; весной 1915 г. подняла ее до 1 750 000, а летом 1915 г. — до 3 000 000»{44}.

Нельзя, в то же время, не отметить значительного экономического потенциала России, благодаря которому «голодные» проблемы удалось успешно преодолеть уже в 1916 г. в 1930-е гг., рассматривая вопросы развития «государственно-монополистического капитализма» накануне революции 1917 г., известный советский экономист, академик С. Г. Струмилин определил рост производственного потенциала России с 1913 по 1918 г. в 40%. По оценке современного исследователя А. И. Уткина, «Россия была растущей военной державой до 1914 года», и «в ходе войны Россия приложила колоссальные усилия»{45}. Увеличивалось производство традиционных видов вооружения и началось освоение новых — от противогазов и химических снарядов до первых моделей собственных аэропланов и танков. к сожалению, накопленные за годы войны огромные арсеналы оружия и боеприпасов оказались использованными не для победы над внешним врагом, но в кровопролитном взаимном истреблении «внутренних врагов». Увы, но и расчеты на военное содружество стран Антанты оказались еще более завышенными по сравнению с переоценкой объема собственных военно-экономических ресурсов. Но была ли в этом вина России, ее военного и политического руководства?

Для Михаила Васильевича Алексеева предвоенный период вряд ли стоит считать временем стабильного служебного роста. С одной стороны, карьера продолжалась, и в 1911 г. он был награжден орденом Св. Владимира 2-й степени. Его мнение по вопросам стратегического планирования на окружных совещаниях 1912 г. становилось во многом решающим. Но отношения с военным министром все-таки не сложились. Сухомлинов, вероятно, подозревал его в интригах против министерской политики. и хотя серьезных оснований для подобных подозрений не было, а сам Алексеев, в силу своего характера, никак не годился на роль придворного интригана, не без участия Сухомлинова был решен вопрос сначала о переводе генерала из ГУГШ в Киевский военный округ, а затем оттуда — «в строй», в июле 1912 г. — на должность командира XIII армейского корпуса. Примечательно, что в своих воспоминаниях Сухомлинов практически не упоминает фамилии Алексеева даже в тех случаях, когда заслуги генерала были неоспоримы и весьма заметны.

Но Михаил Васильевич не противился официально установленным решениям и приказам. На должности начальника штаба Киевского военного округа он делал очень многое для подготовки войск к неизбежному военному столкновению. Он не только уделял внимание штабной работе и разработке военно-стратегических планов, а также энергично осуществлял меры, связанные с усилением боеготовности. По инициативе Алексеева были созданы офицерские стрелковые курсы для кандидатов на должности командиров роты. На этих курсах велись также занятия по тактике, активно осуществлялись «полевые выходы», осваивались новые приемы управления огнем стрелковой роты, в частности, связанные с применением пулеметов при атаках и в обороне{46}.

Весной 1914 г. Алексеев несколько раз приезжал из Смоленска, где располагался штаб XIII армейского корпуса, в Петербург, для участия в специальных штабных совещаниях. А накануне войны принял должность начальника штаба Юго-Западного фронта, в состав которого вошли армии, развернутые на основе хорошо знакомого ему Киевского военного округа. Командовал округом и созданным впоследствии фронтом генерал от артиллерии Н. И. Иванов. С началом войны штаб расположился в Ровно.

К этому времени Михаил Васильевич имел уже богатый опыт работы в должностях генерал-квартирмейстера штаба армии, начальника оперативного отделения, обер-квартирмейстера Генштаба, начальника окружного штаба. По воспоминаниям Борисова, «все это — работа в оперативном ведении армий, все это — размышление в одном и том же направлении — это теория построения вооруженных масс для боя, теория придания этим построениям тех форм, которые наиболее благоприятствуют той или иной оперативной задаче. Знание этой теории образует первейшее требование от полководца, когда против подчиненных ему вооруженных масс уже выстроились такие же массы неприятеля… и Алексееву приходилось решать неопределенные уравнения со многими неизвестными, когда требовалась замена командира корпуса, командующего армией»{47}.

В начавшейся войне, как полагал Алексеев, особую роль предстоит сыграть не сугубо военным, но также общественно-политическим факторам. в июле 1914 г., выезжая из Киева в Ровно, он встречался с депутатом Государственной думы, редактором газеты «Киевлянин» В. В. Шульгиным. По воспоминаниям последнего, генерал настойчиво пытался внушить ему всю сложность положения, в котором может оказаться Россия при затяжной войне и требовал от прессы самого серьезного внимания к укреплению духа армии, настроениям фронта и тыла. К прогнозам о скорой победе Алексеев относился скептически и, хотя не высказывал своих мнений публично, в частной беседе говорил об опасности «шапкозакидательских настроений», царивших в российском обществе после объявления войны. Следовало готовиться к упорной, методичной борьбе, а не к «молниеносным» ударам, способным сразу же решить исход кампании{48}.

Примечания:

{1} Головин Н. Н. Из истории кампании 1914 года на Русском фронте. Галицийская битва. Первый период до 1 сентября нового стиля. Париж, 1930. С. 20-21.

{2} Алексеев М. В. Суворов и два «Совета»: Петербургский 1794 года и Венский 1799 года // Суворов в сообщениях профессоров Николаевской академии Генерального штаба. СПб, 1900. С. 149, 154, 168.

{3} Алексеева-Борель В. Аргентинский архив генерала М.В. Алексеева // Военно-исторический журнал. 1992. №10. С. 51-58; №11. С. 56.

{4} Алексеева-Борель В. Лагерный сбор 1907 года (Из писем генерал-майора — тогда — Михаила Васильевича Алексеева) // Военная быль. Париж, март 1972. № 115. С. 2-3.

{5} Ставицкий П. П. Военно-инженерная подготовка к обороне России // Высшие военнонаучные курсы под руководством профессора генерал-лейтенанта Н. Н. Головина. Лекции №№ 8 и 9. С. 10.

{6} ГАРФ. Ф. 6435. Оп. 1. Д. 33. Л. 1-2.

{7} Новицкий В. Ф. На пути к усовершенствованию государственной обороны // Государственная оборона России: Императивы русской военной классики. М., 2002. С. 412-413.

{8} Галич Ю. Корнилов (к 10-летию смерти). // Сегодня. Рига, 1928. 12 апр.; ГАРФ. Ф. 6435. Оп. 1. Д. 33. Л. 1-2.

{9} Ставицкий П. П. Указ. соч. С. 10-12.

{10} Зайончковский А. М. Подготовка России к империалистической войне. М., 1926. С. 159.

{11} Борисов В. Генерал М. В. Алексеев. Начальник штаба Верховного главнокомандующего в войну 1914-1915 годов // Военный сборник. Белград, 1922. № 2. С. 3-5.

{12} Васюков В. Патриотизм или «бред ненормального правительства» // Посев, 1999. № 5. С. 9-14.

{13} Полный текст см.: РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 156. Л. 1-44.

{14} Щербатов А. Г. Государственная оборона России. М., 1912 (фрагменты) // Государственная оборона России: Императивы русской военной классики. М., 2002. С. 321-324, 342-343.

{15} Рыльский К. Оборона государственная // Военная энциклопедия. Т. XVII. Пг., 1914. С. 76.

{16} Дмитриевский А. Пользуемся ли мы уроками истории? // Государственная оборона России… С. 481-482.

{17} Бернацкий М. Экономическая жертва России союзному делу // Русский инвалид. Париж, 1939. 20 июля. № 136-137. С. 17-18.

{18} Полевой устав для унтер-офицера. Саратов, 1913. Общие указания. П. 2-5.

{19} Положение о полевом управлении войск в военное время. Пг., 1914. Разд. 2. П. 17-29.

{20} Головин Н. Н. Из истории кампании 1914 года на русском фронте. Галицийская битва. Первый период до 1 сентября нового стиля. Париж, 1930. С. 23-24.

{21} Там же. С. 24-25, 28.

{22} Там же. С. 41-43.

{23} Там же. С. 29-31.

{24} Зайончковский А. М. Подготовка России к мировой войне. Очерки военной подготовки и первоначальных планов. По архивным документам. М., 1926. С. 278-279.

{25} Головин Н. Н. Указ. соч. С. 36.

{26} Там же. С. 45-46.

{27} Цихович Я. К. Стратегический очерк войны 1914-1918 гг. Ч. 1. М., 1922. С. 20.

{28} Головин Н. Н. Указ. соч. С. 48.

{29} Дусинский И. И. Геополитика России. М., 2003. С. 202-203, 217, 219, 221.

{30} Сазонов С. Д. Воспоминания. М., 1991. С. 183-184.

{31} Сухомлинов В. А. Воспоминания. Берлин, 1924. С. 100, 267-268.

{32} Зайончковский А. М. Указ. соч. С. 278-279.

{33} Коркодинов П. Стратегические взгляды в период подготовки Первой мировой войны // Военно-исторический журнал, 1959. № 11. С. 49-50; Строков А. А. Вооруженные силы и военное искусство в Первой мировой войне. М., 1974. С. 182.

{34} Ростунов И. И. Русский фронт Первой мировой войны. М., 1976. С. 95.

{35} Оськин М. В. Первая мировая война. М., 2010. С. 47.

{36} Меннинг Б. Фрагменты одной загадки: Ю. Н. Данилов и М. В. Алексеев в русском военном планировании в период, предшествующий Первой мировой войне // Последняя война императорской России / Под ред. О. Р. Айрапетова. М., 2000. С. 65-91.

{37} Алпеев О. Е. Борьба в русском Генеральном штабе из-за вопросов военного планирования во время мобилизационного кризиса 1912-1913 гг. // Первая мировая война: взгляд спустя столетие. Материалы Международной конференции «Первая мировая война и современный мир». 26-27 мая 2010 г. М., 2011. С. 198-200.

{38} Данилов Ю. Н. Великий князь Николай Николаевич. Париж, б. г. С. 108.

{39} Борисов В. Е. Смелая нападательная тактика. Русская военная доктрина. СПб, 1913. С. 8; Незнамов А. А. К вопросу о военной доктрине // Русский инвалид, 1912. 18 окт. Более подробно о дискуссиях по поводу единой военной доктрины см. например, раздел «Русская военная мысль» в кн.: История Первой мировой войны. 1914-1918. Т. 1. М., 1975. С. 182-184.

{40} Военная доктрина России в свете новых политических реалий // Зарубежное военное обозрение. 1994. № 2. С. 2-3.

{41} Русская военная мысль // История Первой мировой войны. 1914-1918. Т. 1. М., 1975. С. 183-184.

{42} Меньшиков М. О. Русское пробуждение. М., 2007. С. 397, 403-404.

{43} Сухомлинов В. А. Указ. соч. С. 309.

{44} Хитрово В. Артиллерия в Великую войну // Русский инвалид, Париж, 1939. 20 июля. №136-137.

{45} Уткин А. И. Вызов Запада и ответ России. М., 2003. С. 209.

{46} Борисов В. Е. Генерал М. В. Алексеев… С. 6-8; Кирилин Ф. Основатель и Верховный Руководитель Добровольческой армии генерал Михаил Васильевич Алексеев. Ростов-на-Дону, 1919. С. 9-10.

{47} Борисов В. Е. Генерал М. В. Алексеев. С. 7-8.

{48} Шульгин В. В. Памяти М. В. Алексеева // Вестник Главного правления Общества галлиполийцев. Белград, 1924. С. 31-32.