Мальков В. Л. Кто «за» и кто «против». «Великие дебаты» в США по вопросу об интервенции против Советской России (новые документы)

Первая мировая война: Дискуссионные проблемы истории. — М.: Наука, 1994. С. 165-179.

См. также другие публикации автора, размещенные на сайте:
    Мальков В. Л. Версаль и его уроки. Российский взгляд // Первая мировая война. Пролог ХХ века / Отв. ред. В. Л. Мальков. — М.: «Наука», 1998. С. 202-210.

По истории интервенции США в Советской России в 1918-1922 гг. написано немало серьезных работ как в нашей стране, так и в Соединенных Штатах Америки. Но, увы, как и здесь, так и там это не спасает дело. Широкая публика остается незнакомой с ними, а массовое сознание находится в плену стереотипов. Для советских людей Вудро Вильсон всегда был одним из главных инициаторов «походов Антанты», что неожиданно совпало с образом фанатика-пресвитерианца, вовлекшим нацию в войну, продолжительное время сохранявшимся в историческом сознании США{1}. При всем том и без специальных опросов общественного мнения можно утверждать, что американцам немного известно (а скорее всего почти ничего) о той странице в летописи внешней политики их страны, на которой стоит «автограф» контингента сил вторжения, выступавшего под звездно-полосатым флагом.

А между тем для Америки конца 1917 — начала 1918 г. не было, пожалуй, более всего внушающего тревоги вопроса, чем вопрос

[165]

о том, как быть и что предпринять в связи с «большевистским переворотом» в России. В правительственных кругах дебаты вокруг мер воздействия на Россию довольно скоро переместились в плоскость обсуждения деталей военных санкций, которые следовало бы предпринять в случае, если большевики не уступят дипломатическому давлению и пойдут на разрыв с союзниками. Но это происходило на поверхности. Внутренний смысл был глубже, затрагивая многие нравственные императивы, на которых базировалась внешняя политика США со времен Дж. Вашингтона и которые были обновлены при В. Вильсоне.

Исходя уже только из этого понимания, совершенно неправильно было бы возлагать всю ответственность за решение вмешаться во внутренние дела народов России и навязать им силой «оптимальный выбор» целиком на «правящую верхушку» США (как это чаще всего делалось в нашей отечественной историографии), не проводя различий между сторонниками и противниками интервенции, постановщиками этого рискованного номера и статистами. Причем надо сказать, что водораздел проходил не обязательно по границам сословий, классов, политических партий. И на самом верхнем этаже общественной пирамиды — в правительстве США — не было единодушия в определении курса в «русском вопросе», не говоря о резко отрицательно настроенной в отношении прямого вмешательства США в гражданскую войну в России небольшой, но влиятельной группы политиков (в нее входили сенаторы-республиканцы X. Джонсон, У. Бора, начальник Объединенного штаба начальников штабов генерал П. Марч). По разным причинам морального и политического порядка колеблющуюся позицию в этом вопросе, как показывают документы, заняли президент В. Вильсон и его ближайший советник Э. Хауз{2}.

Одно из самых первых посланий, содержащих решительное требование начать вторжение в Россию ради предотвращения расползания революционного вируса, было получено президентом США Вудро Вильсоном уже 13 ноября 1917 г. Его автором был конгрессмен-демократ от штата Флорида Фрэнк Кларк{3}. По сути, оно открывало острейшие дебаты внутри политического истэблишмента страны по «русскому вопросу». Через короткий промежуток времени в начале декабря 1917 г. Вильсон получил другое письмо, на этот раз от Л. Колкорда, в котором тот указывал, что характер большевистской революции преднамеренно извращается американской печатью, изображающей ее в виде невообразимого хаоса, распространение которого можно остановить только вмешательством извне. «Внутренняя политика большевиков, — заявлял автор письма, — нас не касается. Она опирается на радикальную программу, но Россия готова к ее восприятию. Страна жаждет мира, и большинство ее народа не разделяет убеждения в священный принцип частной собственности. Это фундаментальное различие с тем, что имеет место у нас, следует учитывать. И хотя я и не социалист, я

[166]

не могу не отметить следующий циничный по своей сути факт: именно это различие в реальной жизни и пугает союзников, когда они наблюдают за тем, что происходит в России. Нет другого объяснения бессознательному преувеличению угрозы, исходящей якобы от русского радикализма». Колкорд решительно настаивал на признании Советского правительства, заявляя, что если «Америка и союзники» будут продолжать «поносить» его, — это только обнажит их «империалистические» цели. В. Вильсон ответил вежливым посланием, в котором заверил, что размышления Колкорда созвучны его собственным (sic!){4}.

У президента был свой резон: опрометчивость и нервозность действительно могли сыграть злую шутку с имиджем поборника права народов на свободу выбора, который сложился вокруг его имени. Был мотив и поважней: Вильсон-мыслитель угадывал переходный характер времени и разнонаправленность динамических процессов в порывающих с традиционализмом обществ. Во многом поэтому в первые недели после революции, надеясь на скорое падение большевиков или на их превращение в умеренных либералов, правительство США избрало тактику выжидания и отказа от официальных контактов с Советским правительством, о чем было сообщено государственным секретарем Р. Лансингом американскому послу Фрэнсису в Петрограде и дипломатическим представителям США в Европе и на Дальнем Востоке в конце ноября — декабре 1917 г.{5}

Однако 4 декабря 1917 г., действуя преимущественно по собственной инициативе, государственный секретарь подготовил правительственное заявление о непризнании Советского правительства. Внутренне неготовый к этому Вильсон в последний момент решил не торопиться с ультиматумом. Он размышлял над противоречивой информацией, поступающей из России. Позиция Лансинга отличалась куда большей прямолинейностью и жесткостью: 10 декабря 1917 г. в письме президенту он вновь настаивал на открытой поддержке Соединенными Штатами всех тех, кто противостоял большевикам в России, и на установлении в этой стране «военной диктатуры, опирающейся на лояльные ей дисциплинированные войска»{6}. Но и госсекретарь еще избегал говорить об открытом вмешательстве в дела России.

Слово «интервенция» замелькало в секретной правительственной документации и переписке президента первоначально безо всякой связи с опасениями возможной прогерманской ориентации большевиков. И главным поводом для этого послужила не пугающая всех «агрессивность» большевиков и, может быть, даже не боязнь «измены» России и ее выхода из войны. Вопреки расхожему мнению большевистские лидеры тайно вели зондаж позиции Вашингтона на предмет сближения с ним. Они явно избегали говорить с США на оскорбительном для последних революционном ди-

[167]

алекте. Вашингтон даже получил веские доказательства стремления Советского правительства установить с ним «особые» отношения, включая военные аспекты{7}. Прав был Колкорд, утверждая, что отнесение Советской России к категории «враждебных государств» со всеми вытекающими отсюда последствиями было связано главным образом с категорическим неприятием Соединенными Штатами важнейшего идеологического догмата большевиков — принципа общественной собственности на средства производства, ликвидации класса собственников. Именно ниспровержение Советами института частной собственности создавало, как утверждал Лансинг в своем письме В. Вильсону от 2 января 1918 г., совершенно не приемлемую для США ситуацию, все равно будет ли Россия продолжать войну с немцами или нет. Сторонники уравнительности, стоящие у власти и осуществляющие контроль над национальными ресурсами, — вот где, по его мнению, лежал корень той «самой существенной реальной угрозы, принимая во внимание состояние социального бунтарства, переживаемого повсеместно во всем мире»{8}.

Несмотря на сильнейший нажим со стороны внутреннего антибольшевистского фронта, а также Лондона, Парижа и Токио В. Вильсон проявлял сильные колебания. Давали себя знать сомнения в успехе планируемой «экспедиции», а главное подсказанные личным опытом и поступающей информацией опасения столкнуться с непреодолимым сопротивлением вмешательству Антанты со стороны народа России и растущим протестом самих американцев. Ратификация в марте 1918 г. IV Чрезвычайным Всероссийским съездом Советом Брестского мира с Германией вызвало взрыв антисоветизма, но принципиальное решение об интервенции было при-

[168]

нято позднее, в начале мая 1918 г., т. е. еще до того, как в Сибири начался антибольшевистский мятеж чехословацкого корпуса, в подготовке которого США играли заметную роль. Это легко объяснимо: в военном ведомстве и госдепартаменте было немало влиятельных людей, полагавших, что интервенция — исключительно рискованное предприятие с непредсказуемыми последствиями.

На поверхности все было как обычно — чиновники делали свое привычное дело, военные всматривались в оперативные карты Западного фронта. Между тем «за кадром» шли интенсивные обсуждения «русского вопроса». Сопоставлялись точки зрения, анализировались предложения экспертов, военных, разведчиков. Охлаждая пыл «ястребов», настаивавших на ускорении интервенции в Сибири, Р. Лансинг в конце мая 1918 г. писал: «Сейчас вопрос этот очень тщательно изучается и в плане политическом, и с точки зрения чисто технических трудностей, связанных с транспортировкой войск…»{9}. Предстояло выбрать единственно правильное решение, в противном случае лавина проблем грозила обесценить нажитый администрацией политический капитал.

Отражением этой скрытой от глаз напряженной деятельности по диагностике обстановки явилась выполненная по поручению Лансинга в мае 1918 г. секретная аналитическая записка видного консультанта внешнеполитического ведомства США ученого-политолога А. Кулиджа. Она приводится ниже с минимальными сокращениями в переводе с оригинала, хранящегося в библиотеке рукописей Принстонского университета.

I. Доклад о политике США в отношении России после прихода к власти большевиков{10}

Следует иметь в виду, что я выполнял эту работу будучи ограниченным очень коротким промежутком времени и располагая всего двумя неделями для ознакомления с нашей официальной документацией, а это все означает, что мои впечатления носят предварительный характер и не являются результатом продуманного до конца анализа…

II. Проводимая политическая линия

Очень легко найти изъяны в политике, которую Соединенные Штаты проводят в отношении России в течение последних шести месяцев, и подвергнуть критике те или иные детали поведения некоторых наших представителей. Я не убежден, однако, что совершены какие-то крупные ошибки и еще менее уверен в том, что любой другой курс из предлагавшихся мог бы принести успех. Судя по всему, мы не только вдохновлялись высокими побуждениями, но и в тех случаях, когда нас преследовала неудача, оставались верны нашим принципам.

[169]

III. Общая ситуация и наша политика в будущем

В этом разделе я просто укажу на некоторые факты, с которыми мы сталкиваемся, не беря на себя смелость выдвигать какие-то предложения для решения возникших проблем.
Русская революция является триединым целым — политическим, националистическим и социальным, причем весь процесс усложнен и обусловлен мировой войной, которая принесла России неисчислимые бедствия. Это сложное переплетение проблем, облегчив разрушительную работу Германии, сделало задачу союзников России и в особенности Соединенных Штатов чрезвычайно трудной. Например, американский народ и правительство США с большой теплотой и симпатией относятся к воцарению свободы в России. Они также симпатизируют чаяниям поляков, финнов и других народов, и они верят в принцип самоопределения наций. В то же время они видят в качестве главной задачу удержать Россию в войне и не хотят видеть ее ослабевшей.

Нельзя закрывать глаза на тот факт, что народные массы России жаждут мира почти любой ценой, а также на то, что образование на территории России определенного числа независимых государств угрожает России закреплением раздробленности и усилением чрезвычайно опасного германского влияния. Триумф большевиков поставил большую часть России по крайней мере временно под контроль партии, которая открыто проповедует принципы интернационального движения, в основе которых лежит теория (разделяемая лишь меньшинством американцев), отказывающая Соединенным Штатам в праве называться землей свободы, отождествляющая их с отечеством буржуазных капиталистов (так в тексте. — В. М.), пытающихся удержать Россию в войне в собственных эгоистических интересах.

В этих условиях очень трудно определить правильную политику для Соединенных Штатов, и эта трудность возрастает, если собственно Россию, Украину или Сибирь, не говоря о других регионах, рассматривать как самостоятельные общности, требующие часто специального к себе отношения.

Самым злободневным, безотлагательным вопросом из всех является вопрос о том, следует ли нам признать (по крайней мере в какой-то форме) большевистское правительство.
Те, кто настаивает на таком курсе, утверждают, что большевики руководствуются высокими, хотя может быть и ложными, идеалами и что их позиция была извращена и представлена в искаженном виде их врагами;
что они являются единственной партией в России, которая ясно знает, что она хочет и продемонстрировала волю добиться поставленных целей;
что они единственный оплот против реакции, с одной стороны, и анархии — с другой;
что подвергнуть их остракизму означало бы отдать их во власть времени, а это приведет к отходу их от американцев;
что только посредством большевиков мы можем быть полезными России или даже просто сохранять с ней деловые отношения;

[170]

что со временем они станут мудрее и более консервативно настроенными;
что они все время укрепляют свои позиции и становятся все сильнее.
В то же время есть мнение, что большевики очень быстро идут к развалу, что они разрушают свою страну, за бедствия которой они несут главную ответственность;
что они установили невыносимый порядок, в основе которого лежит разбой и террор;
что их ненавидит большинство населения и особенно лучшая его часть, которая никогда не простит нам, если мы сделаем хоть что-нибудь ради укрепления позиций большевиков;
что большевики представляют идеи и практику, которые неприемлемы для американцев и что открыто отвергают все, что мы считаем священным;
что их лидеры подкуплены немцами и что массы стали слепым орудием германской политики.
Американцы, которые были в России, когда там произошла революция, и которые имели одинаковый доступ к информации, придерживаются изложенных выше абсолютно противоположных друг другу точек зрения. Если власть большевиков развалится по причинам чисто внутреннего порядка, то это обстоятельство может избавить нас от необходимости принятия определенного решения в силу самой реальности. Если нет, мы рано или поздно и, возможно, чем скорее, тем лучше, должны будем сделать выбор.

Другой вопрос, который ждет своего ответа, состоит в том, чем мы можем помочь России для того, чтобы позволить ей снова встать на ноги, спасти ее от германского влияния и обеспечить ее помощь союзникам в борьбе за победу в войне. Эти цели, хотя мы и хотим следовать им, не обязательно являются идентичными. Были сделаны соответствующие предложения:

1. Японская интервенция в Восточной Сибири. Неясно, насколько велика опасность со стороны Германии в Восточной Сибири. Но ясно, что возможность японской интервенции вызывает у русских самые большие опасения, и они будут рассматривать ее в качестве акции по расчленению их территории руками страны, которую они боятся больше, чем Германии. Логично поставить вопрос, может ли настоящий друг России сочувствовать этой идее, вот почему она Соединенными Штатами уже отклонена.

2. Интервенция силами всех союзников, включая Японию. Эта акция вызовет меньшую тревогу русских, но и она может отбросить их в объятия Германии. Сама по себе интервенция оказалась бы очень громоздкой операцией, которая не дала бы длительное время ожидаемого эффекта. Продвижение с боями в западном направлении могло бы привести к разрушению железнодорожных мостов, обстоятельство, которое немцы не смогли бы игнорировать.

3. Интервенция по возможности без применения насилия в больших масштабах силами одних Соединенных Штатов. Это вполне допустимо, если бы мы имели в необходимых количествах живую силу, военное снаряжение и суда (чехословацкая армия, кото-

[171]

рая сейчас находится в Сибири в этом случае могла бы, возможно, войти в состав наших вооруженных формирований). Можно ожидать, что американцы будут встречены как друзья и защитники. Дружеская акция с нашей стороны означала бы не только восстановление порядка, но и восстановление железнодорожных путей и помощь во всех других отношениях. Эта операция, однако, обещает быть очень деликатной и сразу же возникает вопрос: каким будет отношение Японии?

4. Некоторые настаивают на том, чтобы мы немедленно послали большую партию различных товаров в Россию, в которых русские нуждаются, а в порядке компенсации получили бы право закупить у нее те товары, в которых мы сами нуждаемся, а также такие, которые немцы стремятся обеспечить для себя. Для того чтобы обеспечить успех данного экономического проникновения нам следует вместе с товарами послать в Россию большое число разных экспертов (сейчас там находится их очень немного), которым следует заняться наблюдением за распределением поставок и прямыми закупками, изучением нужд страны, помощью в работе по реконструкции и вообще прилагать усилия к тому, чтобы быть полезными. В теории все это не может вызвать возражений. Трудности, однако, возникают при осуществлении этого на практике, и они очевидны. Удастся ли нам доставить грузы в Россию в достаточном количестве? Не вынудит ли нас это признать большевистское правительство? Не поздно ли сейчас заниматься реализацией подобной идеи после того, как немцы установили свой контроль над Украиной — главным сельскохозяйственным и сырьевым районом страны? Сможем ли мы гарантировать, что немцам не попадает в руки все посланное в Россию? Но тем не менее выгоды от этой политики таковы, что если мы вообще хотим сделать что-нибудь для России и сделать сразу же, то нам не следует отвергать ее без серьезного рассмотрения.

5. Нам следует взять пример у Англии и Франции и увеличить закупки русских товаров. Нужны они нам или нет — не суть важно. Самое главное, чтобы они не попали в руки немцев. Даже большие расходы, связанные с таким экспериментом, могут оказаться незначительными сравнительно с ценой войны в течение одной только недели. Данное предложение может рассматриваться в качестве части изложенного выше, и к нему должны быть отнесены уже высказанные соображения.

Вышеизложенное представляет собой некоторые пункты к размышлению, которые, я полагаю, следует четко сознавать в процессе принятия решения по этому безмерно запутанному и трудному вопросу.

С уважением
(Арчибальд Кэри Кулидж)
20 мая 1918 г.

Президент Вильсон так же, как и военный министр Бейкер, неохотно выбирая интервенцию («дружественного характера»), первоначально собирался ограничиться посылкой в Россию сравнительно небольшого числа солдат и вспомогательных соединений. И тот

[172]

и другой считали, что выполнение поставленной задачи — оказание помощи внутренним антибольшевистским силам — окажется им по плечу, а необходимость широкомасштабной интервенции отпадает сама собой.

Это вызвало резкие возражения сторонников решительных действий, противников «полумер». Вопрос о численном составе армии вторжения и соотношении представленных в ней контингентов американцев, японцев, англичан и французов также оказался в центре дебатов, причем те, кто выступал за крайние меры, готовы были даже пойти на оккупацию Дальнего Востока и Восточной Сибири многочисленной японской армией. Интервенционистское лобби было представлено пестрым составом влиятельных сил — от бывших президентов Т. Рузвельта и У. Тафта до правых социалистов вроде Спарго и решительно антибольшевистски настроенных видных интеллектуалов. Представителем последних был известный этнограф Джордж Кеннан, хорошо известный до войны Л. Н. Толстому. Его переписка с государственным секретарем Р. Лансингом и другими деятелями администрации вся была построена вокруг обоснования права США на силовое вмешательство в «русский вопрос». Главный тезис: необходимо принудительное лечение «тяжелобольного человека», послеоктябрьской России, причем, если потребуется, с применением хирургических методов. «Я не вижу никаких путей для того, чтобы вы могли избежать столкновения с большевиками, — писал Кеннан Лансингу 28 июня 1918 г., — и любая созданная в США организация для оказания помощи России, которая не будет опираться на физическую силу, окажется такой же беспомощной, как и Временное правительство, когда оно вступило в конфликт с Петроградским Советом рабочих депутатов»{11}.

Окончательное решение об интервенции (совместно с Японией) в Сибири было принято на совещании в Белом доме 6 июля 1918 г., а 3 августа 1918 г. было обнародовано заявление правительства США о целях вторжения. Вслед за тем главные силы американо-японских сил вторжения под предлогом оказания помощи белочехам и охраны военных складов высадились во Владивостоке и начали с боями продвигаться в глубь дальневосточных территорий России. Чуть позднее дополнительные контингенты американских войск присоединились к тем союзным частям, которые уже находились в районе Архангельска. Из-за приходящих из России сообщений о хаосе, терроре и коллапсе власти трудное решение психологически воспринималось как неотвратимое.

У государственного секретаря Лансинга было много поводов держаться той линии, которую рекомендовал Кеннан, но колебания президента заставляли и его самого уклоняться от решительных действий и даже пойти на предоставление Японии инициативной роли в дебютной стадии интервенции. Причем нарастающая тревога по поводу японских амбиций не лишила госсекретаря рассудоч-

[173]

ности. В присутствии японского и американского контингентов в Сибири он — это хорошо видно из письма Лансинга своему заместителю Ф. Полку от 3 августа 1918 г. — усматривал и положительное: русские должны воспринимать его появление как осуществление ограниченной миротворческо-посреднической миссии двух стран, как помощь России в восстановлении цивилизованных форм жизни. И не более того.

Крах планов устранения большевиков и Советов вызвал разочарование и хотя, как это видно из письма Лансинга Ч. Валентайну от 22 января 1920 г., никто в Вашингтоне не испытал раскаяния, реальные факты подсказывали трезвые оценки сложившейся ситуации и в России, и у себя дома. Документы, приводимые ниже, иллюстрируют образ мышления американской дипломатии и ее поведенческие принципы на различных этапах интервенции, на первом и на последнем. Пускай и без энтузиазма, но приоритет ее руководители всегда отдавали политическому реализму. Яркий пример тому — отношение к признанию правительства Колчака и к перспективе распада России. Оба письма Р. Лансинга (от 3 августа 1918 г. и 22 января 1920 г.) как исток и устье единой водной артерии называемой дипломатией экстремальной ситуации. Внутреннее единство подходов в обеих случаях очевидно.

Из письма Фрэнку Полку (3 августа 1918 г.){12}: «Я получил Ваше письмо о прогрессе или лучше сказать о недостаточном прогрессе в переговорах с Японией в отношении сибирской ситуации и очень обязан Вам за эту информацию. Я пришел к выводу, что политическая обстановка в Японии создала трудности в ходе выработки соглашения. Мне кажется вместе с тем, что может быть найдена формула, которая удовлетворит шовинистов в Японии (последние настаивали на неограниченной численности войск, участвующих в интервенции. — В. М.) и в то же время будет соответствовать духу нашего предложения. Я всегда считал, что в конечном счете Япония по численности войск будет иметь превосходство по сравнению с нами, но что сначала число высадившихся японских и американских солдат должно быть одинаковым, чтобы не вызвать оппозиции со стороны русских.

Я считаю достойным сожаления стремление Англии и Франции принять участие в акции, потому что в этом случае дело приобретает характер совместной интервенции. Никакая декларация не смягчит такого впечатления, поскольку в различных частях России мы оказываем тайную помощь и поддержку мятежникам. Участие этих двух правительств (Англии и Франции. — В. М.) всему нашему предприятию придаст характер прямого вмешательства во внутренние дела России и создаст впечатление, что подлинная его цель состоит в образовании проантантовски настроенного правительства в Сибири, если не во всей России. Очень жаль, что Лондон и Париж не понимают этого и не хотят предоставить возможность США и Японии самим решать этот вопрос».

[174]

Из письма Чарльзу Валентайну (22 января 1920 г.){13}: «Начиная с осени 1918 г. до октября 1919 г., война между силами Колчака и большевиками продолжалась с переменным успехом, а затем у всех возникла уверенность, что Колчак сможет удержаться и даже предпринять успешное наступление в западном направлении. Сообщения были столь обнадеживающими, что каждый из моих советников в госдепартаменте, а также русский посол (Бахметьев. — В. М.) и многие другие люди, не связанные с правительственными кругами, но являющиеся экспертами по русским делам, настаивали на признании его (Колчака. — В. М.) правительством Соединенных Штатов.

После изучения всех данных и поступившей информации я убедился, что единственной силой колчаковского правительства была чехословацкая армия (речь идет о чехословацком легионе. — В. М.) и что у него не было широкой поддержки со стороны русского народа из-за коррупции и бездеятельности его гражданской и военной администрации. Я поэтому отказался признать его до тех пор, пока он не обеспечит создания стабильного правительства, базирующегося на земстве и кооперативных обществах (общественные структуры в районах Сибири, частично контролируемые колчаковцами и опирающиеся главным образом на мелкую и среднюю буржуазию. — В. М). Было много недовольства в связи с моим решением и, признаюсь, я боялся, что совершил ошибку, принимая во внимание единодушное суждение всех остальных…
…Мы не можем послать в Россию достаточного количества войск с тем, чтобы удержать линии коммуникаций и одновременно вести войну с большевиками на фронте. Для этого потребовалось бы от 75 тыс. до 200 тысяч солдат. Но даже если бы мы имели под рукой этих солдат плюс все необходимое снаряжение и были бы готовы послать их воевать в Россию, Вы же знаете, что американский народ не согласился бы с этим и, по правде сказать, не знаю, стал бы я его винить за это.

…Я против того, чтобы содействовать превращению в самостоятельные государства Литвы, Латвии, Эстонии, Армении, Грузии и т. д. Сибирь, возможно, еще могла бы отделиться от России, но я не вижу смысла в превращении в суверенное государство столь малонаселенной и к тому же огромной по площади территории».

* * *

Особая тема — вклад в дебаты о внешнеполитическом курсе США в отношении России «полевых» американских дипломатов, т. е. тех представителей дипломатической службы США, которые оказались в годы войны на территории России, в Петрограде, Москве, Тифлисе и во многих сибирских и дальневосточных городах. Каналы связи, которыми они пользовались, не были совершенны, информация нередко запаздывала, отчасти поэтому к слову дипломатов «первой линии» прислушивались далеко не всегда. Но

[175]

уникальность «русской ситуации», невероятная ее сложность и непредсказуемость придавали весомость тем рекомендациям, с которыми выступали американские дипломаты в России, наделенные, как правило, высокой степенью наблюдательности, профессионализмом и очень хорошо осведомленные о всех перипетиях российской драмы.

Симпатии их были на стороне противников большевиков, но линия поведения Вашингтона, в их представлении, не должна была определяться безальтернативными решениями. Так, генеральный консул США в Москве (с лета 1918 г.) Деуитт Пул считал оправданной замедленную реакцию Вашингтона на приход к власти в России большевиков и продолжал поддерживать с ними неофициальные контакты вплоть до сентября 1918 г. Однако все, по его мнению, должно было иметь свои пределы. В случае сохранения большевистским режимом своего «антигуманного» характера Пул предлагал объявить его вне закона, подкрепив эту санкцию «эффективной мерой в виде быстрого военного продвижения с Севера»{14}.

Более последовательно за «нулевой вариант» выступал другой видный представитель администрации США в России дипломат и тайный информатор полковника Хауза Артур Буллард. Будучи очевидцем многих событий российской истории начиная с революции 1905-1907 гг., он воспринимал приход большевиков к власти как логический результат предшествующего развития, своими корнями уходящим в изломы настроений народных масс, доведенных до последней черты кровавыми и непопулярными войнами, ростом нищеты, политического бесправия, разрухой. Уже 17 ноября 1917 г. он предупреждал Вашингтон от «слишком упрощенных объяснений» причин падения Временного правительства и настойчиво рекомендовал не разрывать контактов с Россией как бы неприятной ни была мысль о диктатуре большевиков{15}.

Весть о том, что США подключились к интервенции союзников на Севере и на Дальнем Востоке России летом и осенью 1918 г., повергла Булларда в состояние, похожее на депрессию. Негативные последствия от этого опрометчивого шага, полагал Буллард, перевесят любые непосредственные выгоды от присоединения к совместной с союзниками «вооруженной акции» и приведут к неминуемому результату: Америке придется испить свою порцию ненависти, промедли она с выводом войск. Однако коль скоро это сделать невозможно, задачей американской дипломатии и пропаганды следует считать придание интервенции характера кампании содействия великому эксперименту по выращиванию демократии на русской почве.

[176]

Интервенция как часть процесса обновления России — таким Буллард видел шанс на спасение репутации Америки и возможность поменять минусы на плюсы в почти безнадежной ситуации. К такому, на первый взгляд, парадоксальному выводу он пришел в ходе сложного анализа «русской ситуации» в свете, как писал Буллард, ставшей фактом «вооруженной интервенции» Антанты в России{16}.

Прямо противоположных позиций в отношении военной интервенции США в России держался посол Фрэнсис. Его отъезд из Москвы в Вологду и Архангельск и отказ физически находиться вблизи Кремля призваны были засвидетельствовать перед всем миром непримиримость к власти большевиков, а заодно и служить дипломатическим прикрытием накапливанию противостоящих им сил на Севере. Волей-неволей Фрэнсис превратился в символ сопротивления большевизму на северном плацдарме, откуда ожидалось начало скоординированной операции по вытеснению из центральных губерний последователей диктатуры Ленина.

На вопрос о том, как глубоко, по мнению Фрэнсиса, могли зайти Соединенные Штаты в импровизированной эскалации своего «долевого соучастия» в этой совместной акции по ликвидации очага опасного процесса, грозящего и Западу, способна дать ответ телеграмма посла Лансингу от 18 октября 1918 г. Легко убедиться, что каждая фраза в ней как будто бы взята из военного донесения с просьбой поддержать массированным огнем и подкреплениями. И ни слова о дипломатии, о шансах поставить заслон распространению левого радикализма, используя разного рода политические методы, моральное давление, пропаганду, экономические рычаги и т. д. Фрэнсис, в частности, сообщал: «…полагаю, что англичане делают со своей стороны все возможное, принимая во внимание малочисленность воинского контингента. Я имел обстоятельную беседу с генералом Айронсайдом (глава английской военной миссии. — В. М.). Мы говорили о будущем. Ошибка состояла в том, что союз
ники ограничились малочисленным контингентом при высадке, тогда как в то время большевики были деморализованы. Имей мы тогда под рукой десять тысяч солдат, Вологда была бы взята и, очень возможно, Советское правительство перестало бы существовать. Однако большевики, обнаружив малочисленность союзников на Севере, усилили свое сопротивление, одновременно распуская различные слухи о своих успехах. В результате конфиденциального разговора с Линдли я узнал, что британское военное министерство рассматривает вопрос об отправке в Архангельск из Мурманска пяти тысяч английских солдат, если только не удастся их переправить из других мест. Фрэнсис»{17}.

Посол Фрэнсис готов был облачиться в военный мундир и, овладев инициативой, дойти до Вологды, Котласа и Вятки{18}. Дальше по его сценарию большевики рассеялись бы сами собой. Фрэнсис, похоже, сблизился с антибольшевистским Временным правительством северной области во главе с Н. В. Чайковским, полагая, что

[177]

оно в скором времени могло бы стать центром притяжения для всех антисоветских сил. Колебания и тактические маневры некоторых его коллег из числа как американцев, так и других союзных дипломатов и военных Фрэнсис считал проявлением малодушия. Переговоры с большевиками с любыми целями были для него абсолютно неприемлемыми. Каждый шаг этого рода он воспринимал как трагическую ошибку, утверждая, что Советское правительство «являет собой труп, который просто никто не отважится предать земле»{19}. Посол явно выходил за пределы полученных им инструкций, содержание и тональность которых его не устраивали.

Однако президент Вильсон и осенью 1918 г. не был склонен принимать простые решения в духе рекомендаций посла, доверие к которому иссякало{20} по мере получения Вашингтоном шифровок из Архангельска, полных скрытых инвектив в связи с нежеланием Вашингтона открыто признать то или иное правительство, сделавшее своим знаменем низложение большевизма. Анализ, проделанный дипломатическими представителями США, оказавшихся в самом пекле гражданской войны, а не на ее периферии, давал Вильсону куда большую пищу для размышлений, предупреждая от опрометчивых шагов. Настороженность американских консулов в отношении сепаратистских тенденций в России на последнем этапе войны укрепляла президента в убеждении, что вопрос о признании тех или иных местных антибольшевистских режимов, претендующих на роль правопреемника российской государственности или на право самоопределения путем отделения, не может быть решен смаху, без просчета вновь возникающей ситуации в геополитическом балансе сил в Европе и в Азии.

Быть или не быть России единой? Этот вопрос и отношение к нему американской дипломатии всегда вызывали много споров, порождая полярные суждения. Часть историков категорически отрицала причастность правительства США к планам расчленения России, другая настаивала на их существовании, точнее на том, что в недрах госдепартамента, втайне от общественности такие планы были подготовлены и ждали своего часа. Сегодня очевидно, что на этот вопрос нет однозначного ответа. Разброс оценок и мнений был довольно значительным, многое зависело от времени, когда они высказывались, от того, наконец, что можно было бы назвать геополитическим сознанием. Но характер последнего определялся в свою очередь тем, каким виделся будущий стратегический баланс сил на мировой арене — в категориях либо идеологических либо чисто прагматических. Но так или иначе с начала гражданской войны и до конца 1918 г. Америка, предлагая поддержку антибольшевистским режимам на периферии России, отказывала им в немедленном формальном признании. Даже самым сильным и, так сказать, перспективным. Боязнь распада России объяснялась легко угадывае-

[178]

мой угрозой катастрофических его последствий для народов, проживающих на огромной территории, расстройства системы противовесов в международных отношениях в результате усиления всех традиционных противников России и в первую очередь Германии и Японии.

Логика рассуждений видных американских дипломатов и самого Р. Лансинга строилась на следующем постулате: признание независимости хотя бы одного «беглеца» только усилит центробежные тенденции, а с ними придет ослабление антибольшевистского фронта под единым руководством, в то время как спасение белого дела в преодолении им раздробленности и сплочении. Это прекрасно видно на примере пространной депеши Лансингу 1 ноября 1918 г. американского консула в Иркутске Э. Харриса, оказавшегося в эпицентре сибирской самоуправленческой вакханалии. Во вводной части документа он констатировал: «Политика государственного департамента, отказывающая в признании в настоящее время любому правительству является бесспорно мудрой. Такое признание, например, Временного Сибирского правительства в Омске (Колчака. — В. М.) подтолкнет еще полдюжины других правительств домогаться признания, а это в свою очередь приведет к распаду России и только осложнит идущие конфликты». И продолжал: «По моему мнению, лучшей политикой для правительства США являлось бы терпеливое выжидание, пока все русские правительства не сговорятся между собой на добровольной основе и пока подлинно Всероссийское правительство не в состоянии будет управлять подавляющей по масштабам территорией и представлять различные интересы, включая интересы Сибири, всех остальных провинций европейской России, Кавказа и Туркестана. Признание нынешнего Омского Всероссийского правительства было бы безнадежным делом по той причине, что европейская Россия никогда не признает его в нынешнем виде…»{21}.

4 ноября 1918 г. Лансинг в послании послу Франции в США Жусеро точь-в-точь в таких же выражениях сформулировал американскую позицию в отношении признания правительства Колчака. «Я надеюсь, — писал государственный секретарь, излагая свою беседу с русским послом Бахметьевым, — что он будет информировать меня о прогрессе движения, достигнутого с образованием Директории, я объяснил ему, что ее непризнание со стороны США не должно истолковываться как недостаток сочувствия к любым усилиям в России создать правительство, способное защитить права граждан и выполнить его международные обязательства»{22}. Признание возможно, но не сейчас, не в этой ситуации хаоса и неразберихи, когда союзников все еще могут поджидать сюрпризы, — так следовало понимать разъяснения госсекретаря.

Окончание Великой войны и военные успехи большевиков в 1919 г. заставили переставить акценты при сохранении принципиальной линии неизменной.

[179]

Примечания:

{1} См.: Шлезингер А. М. Циклы американской истории. M., 1992. С. 540.

{2} См.: The Papers of Woodrow Wilson/Ed. A. S. Link. Princeton, 1984. Vol. 45. P. 222.

{3} Ibid. P. 39.

{4} Ibid. P. 222.

{5} Papers Relating to the Foreign Relations of the United States. 1918. Russia. Wash., D. C., 1931. Vol. 1. P. 248, 254, 289.

{6} The Papers of Woodrow Wilson. Vol. 45. P. 205-207, 263-265.

{7} Документы внешней политики СССР. М., 1957. Т. 1. С. 208. Прекрасно осведомленный о всем, что происходило в Петрограде после октябрьских дней 1917 г. один из руководителей петроградского бюро Комитета общественной информации США Артур Буллард (впоследствии руководитель Русского отдела госдепартамента) писал в январе 1918 г. генконсулу США в Москве Саммерсу, что большевики становятся «в угрожающую к Антанте позу только тогда, когда их заставляют свирепеть, нанося им, как они заявляют, незаслуженные оскорбления» (Princeton University. Mudd Library. Arthur Bullard Papers. Box, 6. Folder: Writings, Subject (Russia, 1917-1919) (The Russian Situation. 11-24 January 1918). В другом меморандуме Буллард писал о многочисленных контактах полковника Р. Робинса с Троцким накануне переговоров в Брест-Литовске (Ibid. Memorandum on the Bolshevik Movement in Russia, January, 1918). Есть данные о регулярных встречах американских разведчиков с влиятельными большевистскими лидерами. Более низкий «градус» отношений большевиков с США побудил консула в Москве Деуитта Пула к пересказу некоторых высказываний советских руководителей касательно дифференцированного отношения большевиков к союзникам. Сообщая Р. Лансингу 4 сентября 1918 г. о выступлении наркома по иностранным делам Советской России Чичерина на заседании ВЦИК, Пул выделил следующие его слова: «Следует добавить (Чичерин говорил о вмешательстве иностранных держав и, в частности, Англии и Франции. — В. М.), что наше отношение к американцам полностью иное, к ним наши контрмеры не относятся, потому, что, хотя правительство США было вынуждено под давлением союзников принять участие в интервенции пока только формально, но нам кажется, что их решение не является бесповоротным». Лансинг отчеркнул это место в донесении Пула. И. в самом деле было над чем задуматься (National Archives of the USA. Call 10-13-1, М-316, Roll 17. Records of the Department of State Relating to Internal Affairs of Russia and the Soviet Union 1910-1929. Vol. 19, 20; 861. 0/2976-3220. DeWitt C. Poole to Robert Lansing. 1918, Sept. 4).

{8} The Papers of Woodrow Wilson. Vol. 45. P. 429.

{9} Library of Congress. George Kennan Papers. Box 4. Robert Lansing to Kennan. 1918. May 28.

{10} Princeton University. Mudd Library. Robert Lansing Papers. Box 4. A. C. Coolidge to Lansing. 1918. May 20.

{11} Princeton University. Mudd Library. Robert Lansing Papers. Box 4. George Kennan to Lansing. 1918. June 28.

{12} Library of Congress. Robert Lansing Papers. Vol. 37. R. Lansing to Frank L. Polk.

{13} Princeton University. Mudd Library. Robert Lansing Papers. Box. 5. R. Lansing to Charles W. Valentine. 1920. Jan. 22.

{14} National Archives of the USA. Call 10-13-1, M-316, Roll 17. Records of the Department of State Relating to Internal Affairs of Russia and the Soviet Union, 1910-1929. Vol. 19, 20; 861. 0/2976-3220. DeWitt C. Poole to Robert Unsing. 1918. Sept. 3 (далее: NA, M-316).

{15} Princeton University. Mudd Library. Arthur Bullard Papers. Box 6. Russia 1917-1919. By A. Bullard. Russian Situation. 1917. Nov. 17. (Except from Report to George Creel on Committee of Public Information Work).

{16} Ibid. Memorandum on the Russian Situation. July 19. 1918.

{17} NA, M-316, D. R. Fransis to the Secretary of State, Archangelsk. October 18, 1918.

{18} Ibid. D. R. Fransis to Lansing. Oct. 4, 1918.

{19} Unterberger B. M. The United States, Revolutionary Russia, and the Rise of Czechoslovakia. Chapell Mill, 1989. P. 207.

{20} Foglesong D. S. A Missouri Democrat in Revolutionary Russia. Ambassador Pavid R. Fransis and the American Confrontation with Russian Radicalism, 1917 — Gateway Heritage. Winter 1992. Vol. 12, N 3. P. 40.

{21} National Archives of the USA. Call 10-13-1, M-316, Roll 17. Records of the Department of State Relating to Internal Affairs of Russia and the Soviet Union, 1910-1929. Vol. 19, 20; 861. 00/3192. E. Harris to R. Lansing. 1918. Nov. 7.

{22} Ibid., Robert Lansing to J. J. Jusserand. 1918. Nov. 5.